Текст книги "Мои 365 любовников"

Жозефина Мутценбахер
Мои триста шестьдесят пять любовников

***

Всегда полезно и интересно, завести себе что-нибудь наподобие дневника. Человеку впоследствии доставляет большую радость перечитывать иногда подобные тетрадки и, таким образом, воскрешать в сердце воспоминания о некоторых сюжетах и персонажах, украшавших когда-то твою жизнь или, случалось, отравлявших её, в ту пору, когда кровь проворнее и горячее бежала по жилам. Ты видишь, как, старея, становишься рассудительнее – правда, многие и с возрастом не умнеют – и иной раз не можешь удержаться от смеха, когда припоминаешь те или иные забавные происшествия. А, читая о временах, когда твои дела шли из рук вон плохо и судьба, казалось, вот-вот пойдёт под откос, ты радуешься тому, что все это давным-давно миновало, и фортуна снова повернулась к тебе лицом. И опять же лишний раз убеждаешься в том, что старая истина «Лихо всякого на истинный путь наставит» нисколько не утратила своей актуальности, во всяком случае, для большинства.

Таким образом, я взяла себе за правило, время от времени усаживаться за бюро и записывать на бумагу всякую всячину из своей жизни, и сегодня уже старухой – да-да, не спорьте, уже старухой – я с большим удовольствием перелистываю собственные жизненные истории. Эти страницы, однако, после моей смерти должны быть преданы огню. Ведь я писала их ради своего удовольствия, а не на потеху другим, и даже не для своих ближайших родственников. Я прожила жизнь в соответствии с требованиями собственной природы и постоянно старалась причинить как можно меньше вреда другим людям. «Сварливой бабой», как выражаются у нас в Вене, я, мне кажется, тоже никогда не была, и со мной всегда всё можно было уладить миром. То, что в моём ремесле постоянно царят беспрерывные дрязги, сплетни и пересуды, всегда случаются всякого рода грубые сцены и выходки, к сожалению, правда и никуда от этой правды не денешься. Однако я никогда не была злопамятной, хотя мне самой частенько доставалось, что называется «на орехи». Впрочем, мужчинам очень нравилось проводить со мной время, и они платили за это щедрой монетой, а случалось, я встречалась с ними безвозмездно, потому что всегда охотно вступала в половые связи. Несколько раз я была на грани того, чтобы меня изрядно поколотили, однако мне всякий раз удавалось вовремя «улизнуть нализавшись», как говорят у нас в Вене. Всё это я вычитываю сейчас из своего дневника. Однако я совершенно против того, чтобы другие удовлетворяли своё сладострастие, читая то, во что я вложила всю душу. Если кто-нибудь желает получить удовольствие, пусть ищет его в собственных половых сношениях. Я совокуплялась, прежде всего, для себя и делала это превосходно. Однако читать о совокуплении для такого человека, как я, нет ни необходимости и ни особого удовольствия. Читать о пережитом кем-то спаривании для меня равносильно размышлению о вчерашнем подогретом ужине. Исходя из подобных предпосылок, было бы лучше, если бы мой дневник действительно бросили в камин, поскольку всё изложенное в нём, касается меня и только меня лично.

Я уже рассказывала, как была «выдрессирована» нашим квартирантом и его любовницей и выведена на панель. Они основательно обучили меня всяким премудростям, и я многое пережила. Каждый день я сталкивалась с чем-нибудь новеньким, и моя новая подруга объясняла мне, что к чему, а я на лету всё схватывала, ибо мне всегда нравилось быть развратной девкой, как бы вызывающе подобное признание ни звучало. Я полагаю, что лучше откровенно сказать об этом, чем, бог знает почему, надеяться выглядеть святошей, подобно какой-нибудь богомолке, в тайне совокупляющейся с ещё большим остервенением, чем наша сестра. Но мы-то хоть вынуждены добывать этим средства к существованию. И лёгким этот род занятий не назовёшь. Иногда даже приходится собираться в кулак, чтобы не показать мужчине, как ты его боишься.

Почти у каждого из них есть свои особенные желания и слабости, которым он придает большое значение, и если тебе с самого начала удавалось нутром почувствовать это, он платил охотно и поистине щедро. Не только влагалищем, но и пальцами, и языком ты должна чувствовать, что именно доставит удовольствие данному мужчине. И коли ты пошла по этой дорожке и взялась за такое дело, чтобы им заработать себе на пропитание, то уж лучше при этом выбросить из головы мысли о собственном удовольствии. Бывает мужик лежит на тебе, долбит, вонзается, сверлит и сопит от похоти, но когда кончит, ещё и недовольно ворчит.

Я всегда старалась подыскивать себе кого-нибудь по душе, хотя бы время от времени. И если моим клиентом всё-таки оказывался какой-нибудь убогий скупердяй, безобразный и омерзительный субъект, то ещё в тот же вечер я вполне могла попудриться и с каким-нибудь лихим и шикарным молодцем, с которым я, что называется, «была на равных».

Я была хороша собой и молода, за словом в карман не лезла и всегда умела отпустить какую-нибудь остроту, а это многим приходилось по вкусу. Если же они начинали расспрашивать меня о том, откуда я родом, кто мои родители, и о тому подобной ерунде, я всегда уходила от прямого ответа. Но я никогда не выдумывала никаких идиотских небылиц, какими девицы частенько потчуют своих кавалеров.

Своему отцу я, пока это было возможно, оказывала поддержку. Когда же я начала зарабатывать побольше, я перестала отдавать ему всё, и тайком покупала себе что-нибудь красивое из одежды, как посоветовала мне однажды моя подруга. Тогда же я начала пользоваться душистым мылом и хорошими духами. А когда отец интересовался, откуда-де всё это у меня появилось, я говорила, что переспала с одним человеком, в магазине которого торгуют такими вещами. И что он мне их в знак благодарности подарил. Мне приходилось таиться, потому что папаша выгребал у меня всё подчистую, да только ворчал, если я приносила ему в день меньше двух гульденов, напрочь забывая при этом, что в прежние времена нам иной раз нечего было даже есть. Теперь он, однако, решил, что ему в глотку должны залетать жареные перепела с трюфелями, и всё глубже и глубже погружался в пьянство. То, что я ему отдавала, он спускал в кабаке, поиски работы забросил и, естественно, бездельничал, опускаясь всё больше и больше. В кабаках люди над ним подтрунивали и попрекали, что я вынуждена заниматься таким занятием. Они говорили, что ему ещё повезло, что дочка так о нем заботится, а не будь этого, он давным-давно сгинул бы под забором.

Мой отец обычно в ту пору постоянно находился в подпитии, и однажды, будучи пьяным, пришел в бешенство и ударил пивной кружкой по голове какого-то человека, который в очередной раз не очень лестно прошёлся по моему поводу. Заварилась ужасная потасовка, мой отец вернулся домой весь в крови, ободранный, с совершенно красными от переполнявшей его ярости глазами и устроил мне грандиозную выволочку.

Я всегда хорошо относилась к нему и никогда не держала на него зла, даже если он был очень передо мной виноват и силой отнимал у меня деньги. Но теперь чаша моего терпения, наконец, переполнилась, и в один прекрасный день я съехала со старой квартиры и сняла себе небольшую комнату в Альзергрунде. Там я была предоставлена сама себе и могла весьма недурно жить на свои деньги. Я была по горло сыта вечными придирками и беспрерывными склоками.

Мой отец пару раз заходил, но к счастью не заставал меня дома. Он дважды написал мне, а один раз прислал ко мне паренька с запиской, в которой говорилось, что мне следует-де вернуться домой. Однако я этого не сделала, а вместо этого частенько отсылала ему несколько гульденов – я не могла бросить его умирать от голода.

От знакомых и прежних друзей по старому району я время от времени узнавала, что он праздно шатается из кабака в кабак и последними словами поносит меня, что люди делают из него шута горохового, и мне от этого было очень больно.

В ту пору мы сбились в стайку из шести очень молоденьких, симпатичных проституток, которые уже, можно сказать, научились обращаться с деньгами, но ещё нередко были способны на всевозможные шалости и глупости, точно девчонки-подростки. Целые вечера и ночи напролёт мы просиживали в одном ресторане, где нас знали, или в маленьких, недорогих кофейнях, болтая о том о сём, судачили о мужчинах, передразнивали их, ругали, если одна из нас «подзалетала», и участливо поддерживали друг дружку, если от кого-то из нас напрочь отворачивалась фортуна. Мы были молодыми, свежими и веселыми, но бедными. За гульден-другой нас всякий мог уложить в постель: на этот случай поблизости имелись две небольших, но опрятных гостиницы.

В летние месяцы мы обычно сидели перед рестораном под уютной защитой живой олеандровой изгороди. «Интимными садиками» назывались подобные заросли плюща или олеандра в Вене, и, таким образом, у нас было своё собственное место, которое мы между собой называли не иначе как «беседкой придворных дам». Там мы сидели за квартой вина или за пинтой пива и часами болтали о всякой всячине. Время от времени мимо проходили мужчины, раздвигали листву, щекотали одну из нас или делали приглашающий знак. Или заглядывали поверх зарослей «интимного садика» и о чём-нибудь нас спрашивали, часто ведя себя очень весело. Например, однажды какой-то мужчина поинтересовался у нас:

– Барышни, простите, пожалуйста, как мне пройти к обители святой Цецилии?

Такой вопрос, помнится, заставил всех нас громко расхохотаться, а та, которую он выбрал, поднялась из-за стола, взяла свою сумочку и исчезла с ним, бросив нам на прощание с ироническим сожалением:

– Дети мои, мне пора идти под венец.

Мы приветливо махали им вслед, выкрикивая всякие шутливые напутствия – ревнивых или завистливых среди нас не было, каждая желала другой удачи. Мы были молоды, веселы, радовались собственной привлекательности и жили беспечно и беззаботно как у Христа за пазухой.

Иногда мы начинали высматривать мужчин уже сразу после полудня, однако вынуждены были при этом держаться спокойных боковых улиц, чтобы ненароком не попасть в полицейские протоколы. А несколько быстро заработанных гульденов мы затем с лёгким сердцем тратили на лакомства в кофейнях или у какого-нибудь кондитера – обычно одна из нас приглашала всех остальных на полдник.

Если наша подружка удалялась с мужчиной, то не проходило и получаса, как она опять была с нами. Все мы носили под своими светлыми, яркими платьями одну только тонкую рубашку, так что заголиться для нас много времени не требовало, и мужчина, который чаще всего возвращался домой со службы, мог без долгих приключений добраться до искомого сокровища. Всем им хотелось испытать толику удовольствия прежде чем предстать у родного очага перед своей старухой. Платили они очень охотно, хотя и негусто.

Нередко одна из нас приносила с собой ещё и сигареты, которые ей подарил клиент, и тогда устраивалось курение. Мне это было не особенно по вкусу, но одну затяжку я всё же обычно делала. В этом отношении я держала себя всегда осмотрительно, ибо считала, что курение, спиртное, бодрствование ночами напролёт и сиденье без дела в дурмане разрушают человека гораздо основательнее, нежели долбёжка и траханье.

Была среди нас одна девчонка – её звали Штеффи – которая с несомненным талантом умела подражать мужчинам лучше какой-нибудь обученной актрисы. Она здорово копировала, как щурил глазки трактирщик, если одна из нас оказывалась «на мели» и вынуждена была заказывать у него что-нибудь «под запись»; изображала злобную бабищу; коверкала язык на богемский манер; умела лаять так правдоподобно, что собака хозяина впадала в неистовство. Однако лучше всего она передавала, как пыхтят, тяжело дышат и хрюкают различные мужчины во время полового акта. Тут она была непревзойдённой мастерицей. Когда одна из нас возвращалась из гостиницы, Штеффи сразу принималась расспрашивать её о том, как мужчина, с которым она потрахалась, выглядел. А затем во всех подробностях представляла нам всё, каждый его вздох, каждое пьяное слово, и та, которая только что пришла от клиента, визжала от восторга, потому что представление совершенно совпадало с реальностью. Штеффи достаточно было взглянуть на мужчину, чтобы понять, каков он в постели. При этом сама она не в пример чаще нас уходила в сопровождении кого-нибудь клиента, потому что была брюнеткой исключительно эффектной внешности, и всегда получала больше чем мы. Она сразу поняла своё лидирующее положение.

Иногда, когда было уже довольно поздно, и каждая из нас на сегодня достаточно заработала, мы, взявшись за руки, отправлялись гулять по соседним улочкам, вшестером растянувшись шеренгой, и не пропускали ни одного мужчины. Мы перегораживали ему дорогу, оттискивали в какой-нибудь угол и делали его жертвой своих дурачеств. Всякими шутками да прибаутками возбуждали в нём сладострастие, хватали его за ширинку, щекотали и окружали сплошным кольцом, будто всей толпой собирались вот-вот налететь. И похотливые, как большинство мужчин, они чаще всего попадались на нашу удочку, верили в искренность наших притязаний, и потом ужасно сердились, когда мы вдруг прекращали свои атаки и оставляли их несолоно хлебавши.

Главной зачинщицей чаще всего выступала Штеффи. Она заговаривала мужчине зубы, пока мы, все остальные, обступали его. Она комично закатывала глаза, стонала и мурлыкала точно кошка:

– Ах, красавчик, ты уже домой направляешься? А мы вот из придворного балета и сейчас примем позицию!

Затем кто-нибудь из нас добавлял:

– Да, и все мы выглядим просто шикарно, вы только взгляните, всё при нас…

И каждый охотно «взглядывал», хватал и ощупывал каждую из шестерых по очереди. На улице было темно, а мы показывали ему свои юные, остренькие грудки с розовыми сосочками. Если мы были признаны действительно хорошенькими, и на милю вокруг не было видно постового полицейского, мужчина решался заглянуть и вниз, и тогда глаза у него моментально загорались похотливым маслянистым блеском, едва только мы, молоденькие потаскушки, поднимали свои лёгкие платья и демонстрировали свои кучерявые тёрочки, чёрные и каштановые. А у одной из нас, Фини, срамные волосы были совсем белые, поэтому дерзкая Штеффи говорила:

– С Фини вам это станет вдвое дороже, она у нас великая редкость!

Когда мужчины хватали нас, крутили и вертели со всех сторон, мы отпихивали друг дружку, верещали и изображали «стыдливость», а Штеффи вполне серьёзно говорила:

– Да, тут одни девственницы как на подбор, они вас очень стесняются!

И когда похоть овладевала мужчиной настолько, что у него на штанах чуть ширинка не лопалась, Штеффи как бы вдруг объявляла:

– Боже мой, какой уже поздний час, сейчас мне надо проводить барышень домой, иначе мама их будет ругать!

Или говорила:

– Ну что ж, целую ручку, господин доктор, теперь нам пора в танцевальный класс!

Тогда мы со смехом и пронзительным визгом бросались наутёк, оставляя его, как дурака, стоять посреди ночной улицы с вздыбленным членом.

Некоторые бранились нам вслед, и тогда мы тоже не оставались в долгу, показывали им язык, а Штеффи могла кое-кому и зад продемонстрировать.

Многие мужчины, получив от нас урок сладострастия, отходили затем в какую-нибудь подворотню, чтобы самостоятельно разрядиться, потому что идти спать с таким нашпигованным мясным обрезком им вовсе не хотелось.

Тогда Штеффи бывало возвращалась обратно, вставала рядом с ним и говорила:

– Позвольте помочь вам, господин доктор!

И с этими словами брала в руку его жёсткий хобот, и, глядишь, буквально через несколько захватов на того уже накатывало.

Она умела проделать и такой номер, что под её массажем даже самый дряблый член моментально вставал на изготовку и кончал. Потом она догоняла нас, отряхивая на ходу с ладони «крестьянские сливки», и говорила:

– Ну вот, на одного ребёночка меньше! К чему бедняге на белом свете мучиться. Штеффи – добрая, она всегда готова сделать людям одолжение.

То было золотое, весёлое время, денег у нас было предостаточно, а мы были дерзкими и задорными. Одна из нас, по имени Польди, умела рифмовать, складывая немудреные, но порой, надо заметить, очень весёлые и весьма «пряные» куплеты, и написала каждой из нас по стишку, который мы наизусть декламировали мужчинам, когда те интересовались, как нас зовут. Например:

 
Мицци я, лихая очень.
Полижи меня – я кончу!
 

Или:

 
Меня зовут Стефания,
едрюсь до бессознания!
 

У меня был куплет:

 
Меня зовут все Жозефиною.
Хобот твой в себя задвину я.
 

За этими куплетами мы коротали время, а у Польди рождались всё новые и новые. И мужчины, которые по вечерам обращались к нам, благодаря этим куплетам возбуждались ещё сильнее и уже по дороге к гостинице не могли удержаться от похотливого зуда.

Однажды я пережила необычайное приключение. Прекрасным летним вечером – а дело было в воскресенье – я в симпатичном платьице отправилась на прогулку одна. Я удалилась довольно далеко от главной улицы Хернальзера и находилась на пути в Нойвальдэгг, когда со мной заговорил какой-то незнакомец. Это был уже очень немолодой, однако весьма элегантный мужчина с необычайными, совершенно голубыми и холодными глазами.

Первым побуждением моим сначала было от него отвязаться, поскольку по воскресеньям я с удовольствием отдыхала. Но он сказал, что не собирается меня обижать и что ему ничего особенного от меня не требуется. Таким образом, я пошла-таки с ним, и мы вкусно поужинали в «Шварценбергском хуторе». Затем он взял меня под руку и нежно, как ведут собственную невесту, повёл меня дальше. Люди, попадавшиеся нам навстречу, ухмылялись при виде нас, а один даже вполголоса проговорил:

– Наверняка им недалеко идти!

Мы шли лесом, и на одной поляне он остановился и спросил:

– Ты хочешь стать моей девственницей?

– Может, и стала бы, – со смехом ответила я, – да вы чуточку опоздали с этим!

Он нахмурил лоб и сказал:

– Но я, тем не менее, хочу этого. Ты должна сейчас погулять здесь и нарвать цветов. А я подойду, опрокину тебя наземь и отпудрю. Ты должна будешь по-настоящему сопротивляться, но ни в коем случае не кричать! Слышишь?

Эта комедия показалась мне глупой и безобразной, но он долго меня уговаривал и, в конце концов, дал мне пять гульденов задатка. Таким образом, я решила сделать ему одолжение. Он ушёл за дерево, а я принялась бродить по поляне, будто была здесь одна и просто наслаждалась лесным воздухом. При этом меня не покидал лёгкий страх. Внезапно он набросился на меня и с такой медвежьей силой обхватил за талию, что у меня затрещали все ребра, и я подумала, что упаду в обморок. При этом я видела прямо перед собой его искажённое гримасой лицо, глаза у него совершенно оцепенели и смотрели дико, из его полуоткрытого рта капала слюна, и он бормотал бессвязные слова. И хотя я знала, что всё это было не более, чем комедия и что он заплатил за то, чтобы «изнасиловать» девушку,. он был таким страшным и грубым, что я ужасно перепугалась, и обоими кулаками изо всех сил стала бить его в лицо. Однако он этого, казалось, не чувствовал. Он крепко закусил мою левую грудь и, когда я собралась закричать, так зажал мне ладонью рот, будто собирался выдавить мне все зубы. Он обладал богатырской силой, и, казалось, сошёл с ума. Левой рукой он там мощно надавил мне на крестец, что у меня чёрные круги перед глазами пошли. Затем он бросил меня в траву и тяжёлым, твёрдым грузом упал на меня. Теперь я сопротивлялась на самом деле, а он так рванул подол моего платья, что у меня с блузки отлетели две пуговицы, таким он был одержимым. Потом мы принялись кататься по траве; это продолжалось минуты, вероятно, три. Ему было удалось добраться до моего лона, однако я сжала ляжки и изо всей силы, на какую была способна, продолжала бить его по лицу. Затем он снова крепко сжал мне руки и проник своим коленом между моими, и всё это сопровождалось болью. Наконец он своего добился, и, истекая потом и тяжело дыша, лежал теперь на мне, отчего я почти задыхалась. Он долгое время по всякому наносил удары в меня, но на него всё никак и никак не накатывало, потому что я тоже колотила его по яйцам. Совокупление доставляло ему боль, он стонал, скулил и побледнел как полотно, пока, наконец, не выбрызнул несколько капель. Голос у него был совершенно хриплым, диким и низким, когда он злорадно прошипел мне в лицо:

– Вот так-то, скотина, ты, потаскуха, рвань, теперь ты своё получила… да, это произошло именно во время прогулки… да, госпожа мамаша очень удивится, что ты явишься домой обрюхаченной. Послушай, нынче будь поосторожней… иначе малышу и папой назвать будет некого… а-а-а-ах… мда-мда… кхе-кхе-кхе!

Затем он скатился с меня и лежал рядом точно мёртвый, а я ужасно перепугалась и трясла его. К счастью, во всё время этой сцены мимо не прошёл ни один человек. Наша одежда была в крайнем беспорядке и испачкана зелеными травяными пятнами. Через некоторое время, слегка придя в чувство, он тяжело поднялся, дал мне ещё десять гульденов и удалился с места событий.

Мне сперва было очень худо, меня переполняла ярость. Но затем я купила стакан «шипучки» и мне полегчало. А когда я углубилась в Венский лес дальше, страх и отвращение как рукой сняло, и я постаралась забыть обо всём случившемся.

Вечером, сидя в небольшом винном погребке в Дорнбахе, я подумала о том, что этот мерзкий субъект – к счастью, таких на белом свете не очень много – во всяком случае, дал мне пятнадцать гульденов. На эти деньги я купила себе миленький кружевной зонтик, красиво оформила свою шляпку и заказала брошь в виде золотого жука, какие тогда были в моде.

Таким образом, я выглядела очень аппетитно и несколько раз прошлась вниз к Пратеру, на центральной аллее которого можно было завести весьма приятные знакомства. Сейчас мне хотелось хоть недолго побыть благородной, и идти не со всяким, а только в том случае, если человек и мне самой бы чуточку нравился. Со мной уже начинали заговаривать, но всегда в безлюдных аллеях, и если мужчина меня не устраивал, то уже на ближайшем углу я, отговорившись тем, что меня поджидает жених, просто разворачивалась и уходила, оставляя его стоять с разинутым ртом.

Именно тогда я и познакомилась с объектом своей первой, настоящей и продолжительной любовной связи. Звали его Александр Ферингер, он был очень богатым торговцем копчёностями. Коренной, настоящий венец, что называется «от земли», он относился к тому типу людей, которые сами ковали свою судьбу. Множеству хороших манер я, конечно, научиться у него не могла, но вот остроумия и денег у него оказалось в избытке, и он никогда мне ни в чём не отказывал.

Александр был очень вспыльчивым, однако я сумела подобрать к нему ключи, и мы великолепно находили общий язык.

Наше с ним знакомство произошло неожиданно. Я в значительной мере превышала стандарты публичного дома и, откровенно говоря, не хотела заводить лишних знакомств. К тому же я в тот день устала, и поэтому высматривала какой-нибудь экипаж. Как вдруг точно из-под земли передо мной вынырнул лёгкий и элегантный маленький «гуммирадлер», как венцы называют небольшие коляски на резиновом ходу. Экипаж и рыжий, как лиса, жеребец, запряжённый в него, прямо-таки сверкали на солнце!

– Подвезти вас, юная красавица? – Кучер с улыбкой приподнял цилиндр с узкими полями, «узкополку», как говорят у нас в Вене.

Это был весьма непринуждённый способ заговорить с незнакомой дамой. Я, естественно, тотчас же поняла, что это не наёмный фиакр, ибо, если фиакр очень мягкий, удобный и к тому же красного цвета, то сразу видно, что на нём разъезжает сам владелец. Кучер выглядел очень молодцевато и «по-цеховскому», красное лицо его украшали густые, тронутые сединой усы. Широкий, короткий и добродушный нос его тоже был красным. Да, похоже, он многое испытал на своём веку, этот Ксандль. Вино и всё такое прочее! Я прикинулась дурочкой и очень вежливо, но с долей дерзости, сказала:

– К звезде на Пратере!

Он тут же соскочил с облучка, без лишних церемоний подхватил меня за талию, и я оглянуться не успела, как уже сидела в верхней части козел. Ксандль прикрыл нам обоим колени красивым шотландским пледом, щёлкнул кнутом, и скакун тронул с места лёгкой рысцой. Мне хотелось забавы ради ещё немного поиграть в «утончённость», поэтому я сверху вниз спросила:

– Сколько же вы возьмёте с меня за поездку к Пратеру?

– Нет, милостивая сударыня, для расчёта вы дадите мне кое-что другое!

Тут я невольно расхохоталась, потому что оборот речи, употреблённый извозчиком, забавным образом оказался здесь очень к месту. Он, естественно, давным-давно установил, что я «давала» кое-что другое. Теперь мы оба знали, во сколько всё это обойдётся. Однако обошлось и ещё неожиданнее, потому что когда поблизости никого не оказалось, он вдруг запустил руку под плед и ущипнул меня! Тут я размахнулась и влепила ему такую оплеуху, что лошадь навострила уши.

Глаза у него округлились от изумления, он поправил цилиндр, от удара съехавший на левое ухо и, обращаясь к лошади, сказал:

– Поторапливайся, чёртова скотина, ты, часом, не хочешь получить такую же?

Мы оба рассмеялись, и между нами опять воцарился мир. Потом он начал рассказывать. И когда на центральной аллее зычным «тпру!» он заставил своего жеребца остановиться перед «Второй кофейней», я знала о нём уже очень многое.

Итак, его звали Александр Ферингер, на Жаворонковом поле у него был собственный дом и большая коптильня с двенадцатью подмастерьями и учениками, ему было пятьдесят два года, четыре года назад он овдовел. Его жена была очень зловредной и сварливой бабой, поэтому он не долго горевал после её кончины. Однако о новом браке даже мысли не допускал, ибо:

– Больше ни одна не запрыгнет ему…, Ксандлю, на шею!

С этим знакомством я попала в самую точку, потому что из мясников ещё ни один бедняком не умер. Ксандль доверительно и с плутоватым подмигиванием рассказал мне, что положение вдовца нисколько не тяготит его, что он совершенно «не утратил навыки» и вполне ещё может употребить любую. Я спросила, должна ли я сейчас покраснеть от подобных его заявлений, а он в ответ гомерически расхохотался. Позднее мы заняли маленький столик в одном из тихих уголков кафе и получили очень изысканный полдник, которые у нас называют «яуз». Жеребцу на улице я вынесла пару кусочков хлеба. Он обнюхал мою руку, а я ласково потрепала его по грациозной, блестящей шее и по нежной морде. То, что я хорошо отношусь к животным, в высшей степени понравилось Ферингеру, и он заметил, что тому, у кого душа лежит к животным, наверняка есть «что-нибудь предложить» и людям. Я лишь показала ему ладонь, как будто снова собираясь залепить ему оплеуху, а он на это только вздохнул:

– О господи!

После полдника – во всё продолжение которого он пытался под столом зажать мои колени между своими – я настояла, чтобы он непременно свозил меня к Пратерской звезде и высадил там для небольшой прогулки. Я, естественно, точно знала, как события будут развиваться дальше, ибо когда, собираясь в обратный путь, он подсаживал меня на облучок, я случайно коснулась его ширинки, которая была так туго натянута, будто туда засунули канделябр со свечой. Мы уселись, и Ксандль медленно направил экипаж в сторону Жаворонкового поля. Но из желания ещё немного поддразнить его и покуражиться, я просила высаживать меня едва ли не на каждом углу. Ксандль налился похотью что твой бык и как малый ребёнок клянчил:

– Заедем только на чашечку кофе, сердечко моё, и ты увидишь, что я усердный и работящий как монах!

В доме Ксандля царила абсолютная тишина, был воскресный вечер, и все обитатели его разошлись. Когда он отворял входную дверь, я сделала вид, что собираюсь убежать, однако он ухватил меня за пояс своими железными лапами, я оказалась внутри, а дверь мгновенно была заперта за нами!

Он хотел отсношать меня прямо тут же, немедленно, в том виде, в каком я в данную минуту была! В полутёмной прихожей он с такой энергией бросился на софу, что она только жалобно ухнула, прижал меня к спинке, высоко задрал подол и, сопя, принялся разбираться с моими кружевными штанишками. Однако у него не хватило ни терпения, ни сноровки, поэтому он, в конце концов, выругавшись, просто сорвал их с меня. Затем выпустил из штанов на волю свой нетерпеливый хобот! Нечто, подобное «единорогу» Ксандля мне редко случалось видеть. Громадный, тёмно-красный, при этом изогнутый как рожок и невиданно толстый! Я совершенно не представляла, как сумею вместить в себя это поленище, к тому же ещё Ксандль был возбуждён настолько, что его великан брызнул, едва успев вырваться из заточения! Я молниеносно вытянулась под ним, Ксандль проворно вдел нитку в иголку и, таким образом я ещё успела удачно поймать часть его заряда, а это для моей души тоже немало значило. Затем я прикрыла лицо руками и изобразила «стыдливость». Ксандль вынул своего большого брата и оставил его в покое, но несмотря на этот маневр, тот сразу же опять брызнул, и ещё долго не мог угомониться.

Ксандль, должно быть, действительно был железным. Он взял меня сзади за груди, прижал ко мне свою горячую колбасину и в таком виде провёл меня перед собой по всем комнатам. Он показал мне всё, при этом беспрерывно протирая меня и обтачивая, а когда мы проходили мимо портрета его «покойницы», он с громким «брр!» протолкнул меня дальше в спальню. Там, на просторной супружеской кровати, застланной коричневым плюшевым покрывалом, я и получила свою «чашечку кофе».

Он грубо швырнул меня на ложе, одним рывком забросил мои ноги себе на плечи и с таким ожесточением вонзил свой гигантский полумесяц в расселину, что я только вскрикнула. До этого он целиком внутри у меня так и не побывал, но сейчас я могла вкусить его в полной мере.

Ксандлю, правда, несколько мешал его объёмистый живот, однако длина и замечательный изгиб его хобота оказались для нас весьма кстати. И между увесистыми ударами он, прерывисто посапывая, говорил:

– Вот такая как ты… давно уже нужна была мне… у-у-ух, чёрт побери… вот дуракам-то счастье привалило… как только я увидел тебя, меня точно к тебе рвануло…, и мой «жеребчик» мигом на дыбы встал… ты должна стать моим лакомством… татарским игом, а-а-ах… я не буду тебе обузой… ты должна стать моим лакомством… разве можно голодать Ферингеру…, а квартирку я тебе обустрою… клянусь всем святым… но я должен иметь тебя рядом… как прекрасно он притирается к твоей пышечке… сейчас-с… сей-ча-ас-с… у-х-х-х!

Затем он тяжело осел на меня, в расселине у меня всё булькало и хлюпало, настолько я была наполненной, и несколько минут мы, тяжело дыша, лежали без движения. Спустя некоторое время он очень тихо и медленно спросил: