Текст книги "Искатели приключений: откровения истории"

– Все готово, – шепнул он. – Уезжайте, мадам… Да хранит вас Бог.

При мысли о том, что она сейчас навсегда потеряет своего верного друга, у Жанны печально сжалось сердце. Она вцепилась в его руку.

– Пойдемте с нами… Не оставляйте меня одну!

– Для всех не хватит места. Я должен остаться с командой. Мы постараемся спастись, как сумеем. Прощайте, Жанна!

Он впервые назвал ее по имени и по тому, как он это сделал, она поняла, сколько любви скрывало это благородное сердце. Изо дня в день он слепо следовал за ней, не жалуясь и ничего не требуя взамен. Он никогда и ничем не обнаружил своей любви… Жанна поняла тогда, что не только она была способна на величайшие жертвы во имя любви.

Поднявшись на цыпочки, она быстро коснулась пересохшими губами губ молодого человека.

– Прощайте, Робер!.. Храни вас Господь!..

Шесть ужасных дней, полных смертельных опасностей, шлюпка блуждала, качаясь на серых волнах Ла-Манша. Им удалось проскользнуть незамеченными меж высоких бортов вражеских кораблей лишь благодаря ловкости двух моряков, да еще тому, что весла были обернуты тряпками. Но потом они оказались одни в бескрайнем морском просторе.

Наступил день. Шлюпка качалась на морской зыби. Вокруг – только белые барашки волн, ни земли, ни корабля, насколько хватало глаз… Они не знали, где находятся, у них не было ни карты, ни компаса, никакой возможности сориентироваться, разве что по солнцу.

Было очень холодно, иногда волны, захлестывая маленькое, но прочное суденышко, заливая беглецов. В отчаянии прижимая к себе сынишку, Жанна чувствовала, как его маленькое тельце сотрясает дрожь. Жизнь потихоньку уходила из него, и мать в тоске ломала голову, как спасти его. Оливье тоже сидел бледный и дрожащий от холода рядом с матерью на дне шлюпки. Но на его лице застыла яростная решимость выжить вопреки всем и вся! В свои девять лет он обладал невероятной стойкостью и жизненной силой. Младший же быстро угасал.

На третий день маленький Жан умер на руках матери.

На утро седьмого дня шлюпка причалила к бретонскому берегу, принадлежавшему англичанам, где-то в Корнуайе. Рыбаки, возвращавшиеся домой, увидели как на берег вышла темноволосая очень бледная женщина необыкновенной красоты с глазами цвета морской волны. Она вымокла до нитки, будто вышла прямо из морских глубин. Руки безвольно повисли вдоль тела, казалось у нее совсем не было сил. Пусты были ее руки, пусты глаза, по провалившимся щекам со следами морской соли струились слезы… Никто на берегу не догадывался, что ей пришлось отдать волнам тело своего маленького сына и что в сердце своем она несла глубокую рану, в которую ушли наконец из сердца ненависть и горькая жажда мести. В страшной гибели ребенка, покинувшего ее среди стужи, тьмы и волнующегося моря, Жанна увидела божью десницу, безжалостно поразившую ту, что сама не знала жалости.

За этой похожей на привидение женщиной тащились, еле передвигая ноги, измученный мальчик и двое совершенно обессиленных мужчин. В одной из хижин их отогрели и накормили. Мало-помалу кровь начинала живее струиться в жилах. Лица несчастных порозовели.

– Матушка, – спросил Оливье, – что же мы будем теперь делать, ведь у нас больше ничего нет?

Жизнь сама дала ответ на этот вопрос, постепенно опять вступив в свои права. Жанна была проклята французами, но в Англии ее считали настоящей героиней. Она была принята при дворе короля Эдуарда. Там она и прожила до самой смерти, впрочем еще очень и очень далекой.

Постепенно мучительные и ужасные воспоминания стерлись в памяти, а раскаяние ее никогда и не посещало. Пришло время, когда она вспомнила, что она красива, еще молода. Она с изумлением обнаружила в себе способность любить. Полюбив Готье де Бентли, Жанна вышла за него замуж и прожила с ним в мире и спокойствии до глубокой старости, забыв о морях, смертях и убийствах.

Но уцелевшему в страшных испытаниях ее старшему сыну не пришлось остаться в Англии. Достигнув возраста, когда мог носить меч, Оливье вернулся сражаться в Бретань, рассорился с Монфорами и повстречал смелого товарища, который сумел подчинить его себе и указать ему верную дорогу служения долгу. Этого человека звали Бертран ди Геклен, он знал лишь одного короля – короля Франции, и ненавидел англичан. Рядом с ним Оливье снова стал французом.

Верному слуге короля Карла V, сыну безжалостной графини-пиратки было суждено унаследовать пост своего друга и нести доблестно, с честью самое высокое звание в королевстве, дававшее ему преимущество перед принцами крови и похоронившее во тьме времен память о слепой ненависти отчаявшейся женщины. Оливье де Клиссон вошел в историю как коннетабль Франции…

АРНО-АРХИЕРЕЙ. УЖАС ПРОВАНСА И ДРУГИХ КРАЕВ

Еврей был стар, его плечи согнулись под тяжким грузом лет. Тропинка же, которая, карабкаясь вверх по скалам, вела к крепостным стенам городка, была крутой и такой неровной, что старик вскоре совсем выбился из сил. Но у двух воинов, схвативших его, когда он миновал первый дозор, была железная хватка, они не давали ему ни минуты покоя. Мула, на котором он приехал из Бокэра, у него отняли, и только он пытался остановиться и перевести дух, железный кулак обрушивался ему меж лопаток, либо он получал увесистый пинок под зад, отчего к нему возвращалась необходимая резвость.

– А ну, пес! Вперед!.. Там наверху тебя заждались!

Наверху!.. На фоне синего неба четко вырисовывались крепостные сооружения замка Бо, вросшего в склоны белой скалы, возвышавшейся над деревней. Замок напоминал собой золотого орла, забравшегося под самый небесный свод, угрожающего и непобедимого, широко распростертыми крыльями укрывшего свой выводок. Крепостная стена вся ощетинилась башнями с подвесными галереями, оснащенными бойницами, под которыми растекались длинные черные полосы, блестевшие в лучах солнца. Они свидетельствовали о том, что эта непобедимая цитадель частенько держала осаду, не жалея для своей защиты ни смолы, ни кипящего масла. Надменно возвышающуюся главную башню замка венчал длинный пурпурный вымпел, украшенный серебряной звездой с шестнадцатью лучами. Чуть ниже развевался другой, черный вымпел, на котором был изображен большой золотой олень. Этот гордый стяг со звездой Волхва[6]6
  Сеньоры де Бо утверждали, что ведут свой род от Балтазара, одного из волхвов.


[Закрыть] принадлежал семейству Раймонда де Бо, владыке этого края и многих других. Другой вымпел принадлежал его грозному союзнику, сеньору Арно де Серволю. Его имя с дрожью произносил сам папа Иннокентий, укрывшийся в своем надежном дворце в Авиньоне.

Старый Моше бен Иегуда оступился, споткнувшись о камень, и упал, разбив в кровь колено. Он издал жалобный стон. Его великолепное платье черного бархата посерело от пыли и порвалось в клочья. Один из солдат схватил его за руку и грубо заставил подняться.

– Да ты, еврей, совсем не стоишь на ногах, ты еле-еле тащишься! А мне показалось, что ты очень спешил увидеть монсеньора Раймонда?

– Я действительно очень спешу, мессир, но я слишком стар и немощен, а дорога так трудна!..

Вместо ответа другой солдат ткнул ему в бок острием копья и с издевкой произнес:

– Хватит ныть! Клянусь Богом, этот старый филин пытается нас разжалобить. А ну-ка, шевели ногами, да поживей!

Боль заставила Моше рвануться вперед. На его счастье подъем закончился и вскоре тропинка уперлась в ворота, за которыми находился подъемный мост, сейчас опущенный.

– Мы нашли этого еврея на дороге, ведущей из Бокэра, – сказал один из охранников начальнику отряда лучников, дежуривших у ворот. – Сопротивления он не оказал. Говорит, что пришел к монсеньору Раймонду…

Офицер расхохотался и заглянул в лицо несчастному Моше, который казалось вот-вот упадет в обморок.

– Тебе что больше надоело: твое золото или шкура? Не бойся, монсеньор Раймонд сумеет тебя избавить и от того, и от другого. Ты, видно, потерял рассудок, если явился сюда…

– Мне надо увидеть сеньора, просто необходимо, – умоляюще произнес Моше, чуть не плача. – Для меня это важнее жизни.

Лучник пожал плечами.

– Ладно! Тебя проведут в замок. Но потом пеняй на себя, если вскоре окажешься вон там…

Большим пальцем он ткнул в направлении одной из башен, на вершине которой маячил зловещий силуэт виселицы…

– Да поможет мне Всемогущий, – отвечал еврей, – но мне все равно необходимо, чтобы он меня выслушал.

Страж швырнул Моше на голые плиты пола в огромной зале, к ногам человека, один вид которого внушал страх. Высокий, худой, даже костлявый, с жестоким выражением скуластого лица, которое казалось, было вырезано из старого дуба, с подстриженными в кружок черными как смоль волосами. Нос и глаза напоминали хищную птицу, меж тонких кроваво-красных губ, похожих на порез, блестели белые острые зубы. Он стоял у огромного камина, украшенного разноцветными гербами, и казался еще выше в своей длинной хламиде зеленого драпа в серебряную крапинку, бесконечные рукава которой, подбитые куницей, ниспадали до самого пола. На столе перед ним были расставлены шахматные фигуры из золота и хрусталя. Он окинул распростершегося у его ног еврея презрительным взглядом, так и не приказав подняться.

– Что тебе надо?

– Монсеньор!.. Монсеньор Раймонд, – начал Моше, умирая от страха. – Я пришел…

Его резко прервали на полуслове.

– Монсеньор Раймонд сейчас в парильне, я его замещаю. Меня зовут Арно де Серволь. Говори. Чего ты хочешь?..

– Архи…

Моше бен Иегуда поперхнулся словом, охваченный безумным страхом. Архиерей!.. Человек, при одном имени которого вся округа дрожала от страха![7]7
  Арно де Серволь никогда не был возведен в духовный сан. Это прозвище осталось за ним, так как некогда он получал доходы с аббатства Велен в Дордони.


[Закрыть] Так вот в чьи руки бросила его злая доля! Этот страшный человек явился сюда с Севера со своими бандами наемников на зов сеньора де Бо, воевавшего со своим сюзереном, королем Неаполитанским. Его головорезы грабили, жгли, крушили и насиловали, и никто не мог их остановить… Моше заглянул в глаза смерти, но отступать было поздно. Он храбро поднялся, не дожидаясь приказа, машинально отряхивая больно саднившие колени.

– Я пришел к монсеньору Раймонду просить правосудия. Меня зовут Моше бен Иегуда, я раввин общины Бокэра. У меня была дочь, господин мой, настоящий цветок, ангел, слишком чистый для этой юдоли печали.

Пять дней тому назад у меня ее похитил один из людей мессира Раймонда. Я знаю, что ее привезли сюда…

– Похоже, у тебя хорошие осведомители. Но я полагаю, что это просто безумие – являться сюда и производить столько шума из-за какой-то презренной еврейки. Что нам твоя дочь? Если она хороша собой, то ее за эти пять дней уже раз сто изнасиловали. Теперь ее поди и в живых-то нет…

В глазах старого раввина блеснула ненависть, но он ничем не выказал своих чувств. Его голос звучал по-прежнему холодно, со странным спокойствием.

– Я богат, господин Архиерей, даже очень богат. Среди жителей богатого и свободного города Бокэра я один из самых богатых. Я дорого заплачу, если мне вернут мою дочь…

Теперь загорелись черные глаза Арно де Серволя.

– Правда?.. Это интересно! Но для того, чтобы дать ход твоей просьбе, надо знать имя похитителя. Без этого мессир де Бо ничем не сможет тебе помочь.

– А я знаю! Его зовут Бернар Дона…

Серволь удивленно поднял брови. На его загорелом лице появилась широкая улыбка.

– Бернар Дона один из лучших моих командиров. Значит, эта история касается только меня. Что-то мне подсказывает, что мы с тобой поладим… Эй, стража!

Пока Серволь отдавал какой-то приказ вошедшему на его зов воину, Моше бен Иегуда скромно отошел к окну, из круглой арки которого открывался прекрасный вид на бескрайние просторы. Из этого орлиного гнезда виднелась даже далекая синяя полоска моря. Но между ней и замком лежала опустошенная сожженная земля, целый год подвергавшаяся беспощадным набегам. Оливковые рощи превратились в черные корявые головешки. Кучи обломков, уже зараставшие кое-где колючим кустарником, отмечали места, где раньше стояли деревни. Иногда среди руин одиноко возвышалась чудом уцелевшая колокольня с крестом, беспомощно взирая на царившее вокруг запустение и разор. Где-то поднимались к небу черные столбы дыма, свидетельствующие о том, что еще было чему гореть, будь то трупы людей, или животных, которыми были усеяны окрестные поля и которые оставшиеся в живых торопились предать огню, страшась возвращения ужасной чумы. Еще недавно она опустошила всю Европу. Начиналась весна 1358 года, король Иоанн Добрый томился в плену у англичан, а дофин Карл был регентом несчастного измученного королевства.

К великому удивлению раввина похититель Деборы вовсе не походил на бандита. Это был крепкий юноша с суровым выражением лица, которое несколько смягчали золотистые волосы цвета соломы и простодушный взгляд голубых глаз. Он без всякой утайки признал, в ответ на сухие расспросы своего господина, что действительно похитил дочь Моше и спрятал ее в маленьком домике в деревне, недалеко от общественной пекарни, поручив ее попечению одной старой ведьмы, которая была ему обязана своим спасением от виселицы.

– Но я не тронул ее, – твердо заявил юноша, – потому что люблю ее…

При этом слове Архиерей вытаращил глаза. Люблю? Это слово было ему почти незнакомо. Конечно, он любил свою лошадь, своих сторожевых псов, еще своих людей, полудикарей, полубандитов, когда по мановению его руки они бросались в гущу схватки. Ах да, он еще любил, правда, по-своему, свою супругу, благородную Жанну де Грасэ, терпеливо дожидавшуюся его в берришонском замке. К тому же ему было трудно разделить в своем сердце две привязанности – к своей супруге и к богатым владениям в Левру, которые она принесла в приданое. Еще, конечно, он любил своего плененного короля… Но любить черт знает какую девку, да в придачу еще и еврейку, это было недоступно его пониманию. Подобное явление требовало более близкого рассмотрения.

– Пошли за ней! – строго приказал он. – Пусть ее приведут сюда.

Не пытаясь возражать, понурив голову, парень вздохнул и вышел. Вздох этот нашел отклик в душе старого раввина, к его собственному удивлению.

Но для Арно де Серволя сюрпризы еще не закончились. При виде девушки, некоторое время спустя вошедшей в комнату, он чуть было не задохнулся от изумления. Когда она отбросила белое покрывало, скрывавшее ее с ног до головы по обычаю женщин Востока, Арно внезапно покраснел, чувствуя, как кровь приливает к лицу, проступая сквозь темный загар, гулко пульсирует в ушах и горле… Никогда еще ему не приходилось видеть подобной красоты.

Не очень высокая, но прекрасно сложенная, она казалась как-то особенно стройной. Черные блестящие косы спускались до пят, обрамляя лицо, нежная кожа которого напоминала лепесток розы. Удлиненные к вискам глаза были опушены густыми ресницами. Портрет завершали восхитительный носик и полные, свежие, прелестно очерченные губки. Тело Деборы, облаченное в прилегающее платье тонкого шелка желтого цвета, подчеркивающее совершенство форм, являло собой воплощенный призыв к любви, призыв сколь неосознанный столь и неотразимый.

Архиерей мрачно посмотрел на Моше бен Иегуду, лицо которого осветилось радостью при виде живой и здоровой дочери, за чью жизнь он так боялся. Внезапно пересохшими губами Арно хрипло проговорил:

– Так это и есть твоя дочь?

– Да, сеньор. Это она, мое дорогое дитя, сокровище мое…

– Довольно. За сокровище надо платить! Обсудим цену. Потом ты поедешь к себе домой за выкупом…

Бернар Дона вмешался, сжав кулаки:

– Капитан, эта девушка принадлежит мне по законам войны. Я ее захватил и никому не собираюсь отдавать.

– Довольно! – сухо оборвал его Арно. – Бокэр свободный город, и мы не можем трогать его жителей. Еврей получит свою дочь… чуть позже…

– Но, господин мой, раз я плачу выкуп, разве мне нельзя забрать дочь?

Арно де Серволь смерил его надменным взглядом.

– Ты в своем уме? Деньги вперед, раввин, дочь получишь потом. А пока она поживет здесь в замке под надежной охраной. Все, я сказал.

Он перевел холодный взгляд с опущенной головы старика на пылающее гневом лицо Дона. Но так велика была власть этого военачальника на своих солдат, что молодой человек тоже опустил голову, покорясь приказу. Впрочем, если Дебора останется в замке, может быть ему еще и удастся похитить ее, и они вместе убегут куда-нибудь за море, где их не достанет рука Архиерея. Теперь он был уверен, что сумел завоевать сердце девушки. Разве сегодня утром она сама не сказала ему, что любит?

Час спустя старый раввин все также влачил бремя своих тревог, уехав из замка, где осталась его дочь. Выйдя за ворота, он с удивлением обнаружил своего мула, которого Арно великодушно велел вернуть ему. С тяжелым сердцем он спускался по крутой тропе, осмелившись оглянуться лишь долгое время спустя, когда мул давно уже трусил по полю. В наступающих сумерках огромная глыба замка, родовое гнездо феодалов де Бо, грозно возвышалась на горизонте, как какая-то фантастическая шпора, пропоровшая небо, украшенная единственным золотым огоньком. Это был фонарь мертвых, который по обычаю зажигали на крыше церкви, когда чья-то душа готовилась отойти к Богу. Моше бен Иегуда вздрогнул всем телом в своих жалких лохмотьях, глаза его округлились. Этот зловещий фонарь вызвал у него недоброе предчувствие.

В своей комнате в башне замка Арно де Серволь вот уже несколько часов ходил из угла в угол как зверь в клетке, безуспешно пытаясь вернуть себе самообладание. С той минуты, как он взглянул в лицо еврейки, им овладела какая-то внутренняя слабость, какое-то совершенно новое для него беспокойство. Ни разу еще за все свои сорок восемь лет он не испытывал таких ощущений. Ему казалось, что все внутри у него сжигает жаркое пламя. Конечно, за свою бурную жизнь, целиком отданную битвам и опасностям, ему не раз приходилось чувствовать грубое желание. И он удовлетворял его так же грубо, нимало не заботясь о чувствах своей очередной избранницы. Он всегда смотрел на женщин как на военную добычу, и ему и в голову не приходила мысль о любви. Он просто не знал, что это такое, да у него и времени не было узнать. «За бога, короля и прекрасных дам…», – такой клич бросали перед боем рыцари на турнирах, но Серволь из этой троицы всегда служил лишь двум первым лицам. Поэтому он и не понимал, что с ним происходит, откуда на него обрушилась эта буря чувств, необъяснимая и сводящая с ума…

Он упал на стул с высокой резной спинкой, стоящий в углу у камина, и обхватил голову руками. В его воспаленном мозгу теснились мысли, одна безумнее другой. Например, броситься в комнату, где по его приказу заперли Дебору, и овладеть ею, пусть даже силой. Но его удерживала мысль о Бернаре Дона…

Для этого жестокого человека, которого его жертвы считали негодяем без чести и совести, боевое братство не было пустым звуком. Ворон ворону глаз не выклюет, и Серволь ревностно следил за тем, чтобы в эскадронах, составлявших его «Великое войско», всегда царил дух дружбы. Изнасиловать еврейку означало оскорбить Дона, который и так уже был раздражен. Нет, этого он не допустит…

Откинув голову на жесткую спинку стула, Архиерей провел по лбу сухой горячей рукой. Что это он здесь расстонался? В его жизни ничего не изменилось. Он по-прежнему тот, кем всегда хотел быть: могущественный военачальник, с которым вынуждены считаться короли.

Какой же однако долгий путь он прошел с того дня, как юным гасконским кадетом он покинул свою деревеньку Серволь у реки Дордонь, чтобы вступить в войско под командованием маршала Неля! За его блестящие боевые заслуги король сделал его сеньором Шатонеф-сюр-Шарант, затем назначил капитаном над войсками Эвре, а затем и Бомон-ле-Роже. Потом наступил день великого, ужасного поражения, ставший однако для него днем наивысшей славы. Это случилось при Пуатье, где король, а с ним и он сам попали в плен, и где он, неизвестный дворянин без громкого имени сражался в одежде и доспехах французского принца. Вдова Карла Испанского, коннетабля Франции, пожелала, чтобы в этой битве, в которой участвовал цвет французского рыцарства, герб ее супруга, а также ее малолетнего сына, герцога Алансонского, находился в первых рядах сражающихся. Она удостоила этой несравненной чести самого верного товарища покойного. Арно де Серволь, несмотря на два года, пролетевшие с этого дня, не мог забыть чувство гордости, распиравшего ему грудь, когда он облачился в доспехи, украшенные королевскими лилиями, и взял в руки щит с гербом Франции. Голова его горела как в огне под позолоченным шлемом, в руках он держал великолепное оружие. Его тогда Можно было спутать с самим королем. Пока он жив, из его памяти не изгладится эта чудесная минута, когда бок о бок с королем Франции он шел на англичан…

А потом жизнь вошла в свое обычное русло. Английская тюрьма, выплаченный выкуп, возвращение (король остался в Лондоне), женитьба на богатой вдове, потом бездействие, когда он долго не брал в руки оружия, до того момента, как Раймонд де Бо бросил клич, собирая добровольцев, готовых отомстить его сюзерену Луи де Таренту, королю Неаполитанскому, графу Прованскому, за смерть своих отца и брата, убитых по его приказу. Арно тогда собрал вокруг себя все слонявшиеся без дела отряды наемников, которые, чтобы прокормиться, промышляли разбоем, опустошая королевство, пока король находился в плену, и с легким сердцем ринулся во главе своего войска на Прованс, входивший тогда в состав Империи. С тех пор он убивал, грабил, жег, совершал самые страшные преступления, может быть от тоски по слишком великому мгновению навеки утраченной славы…

Из рыцаря он превратился в такого же волка, как и окружавший его сброд. Он любил золото, войну, кровь, и мог упиваться ею допьяна, поскольку теперь ему ничего другого не оставалось…

Когда пробила полночь, Арно Архиерей приказал подать себе мальвазии и попытался утопить в море вина донимавшее его искушение нанести тяжелое оскорбление своему товарищу по оружию. В голове, замутненной винными парами, вскоре забрезжила, все больше укрепляясь, странная мысль. Его состояние нельзя было назвать нормальным, и это безумие, овладевшее им с той минуты, как эта девушка взглянула на него, объяснялось лишь одним: еврейка напустила на него порчу. Как все ее соплеменницы, она была колдуньей!.. Колдуньей!.. ВЕДЬМОЙ!!!

Спустя несколько дней у подножия скалы Бо обнаружили изуродованный труп старого раввина, уже наполовину расклеванного стервятниками. Но принесенного им золота так никто и не видел. Может быть, если очень постараться, его можно было бы отыскать в глубине сундуков Архиерея, так же как в его конюшнях сыскались бы и мулы, привезшие золото. Но солдаты «Великой армии» лучше, чем кто-либо умели устраивать засады, а потом чисто заметать все следы…

В тот же вечер Бернар Дона явился к своему командиру. Он хотел решить с ним судьбу Деборы, которую он так и не смог увидеть с того момента, как по приказу Арно ее спрятали в замке от чьих бы то ни было глаз. Он встретил Архиерея на сторожевой площадке. В полном вооружении тот вглядывался вдаль, в расстилавшуюся у его ног равнину, исчезавшую постепенно в вечерних сумерках. Арно был один, он стоял опершись о зубец стены. Вид его был мрачен. Дона остановился в нескольких шагах от него, неподвижно замерев в своих доспехах, и заговорил:

– Старый раввин мертв, и никто больше не может требовать выдачи Деборы. Я пришел, мессир, чтобы попросить вас вернуть мне ее. Она принадлежит мне по праву, это военная добыча…

Глядя вдаль, Арно де Серволь даже не шелохнулся. Казалось, он собирается с мыслями. Он знал, что наступит минута, когда ему придется вступить в единоборство, где его противником будет любовь молодого воина, но он хотел сам выбрать этот момент, ибо не чувствовал себя готовым к бою…

Решив, что Арно его не расслышал, Дона повторил свой вопрос. Тогда железная статуя медленно повернулась к нему. Под поднятым забралом черного шлема блеснули темные глаза.

– Нет, – просто отвечал Арно. – Я не верну ее тебе.

– Почему? Она моя по праву!

– Знаю. Но эта девушка – погибель для тебя, как впрочем для всякого мужчины! Она еврейка, дочь проклятого племени, искусная во всевозможных колдовских уловках и ворожбе. Вернуть ее тебе означало бы погубить твою душу.

До сих пор собеседники разговаривали ровно, нарочито спокойно и размеренно. Но вдруг голос Дона взорвался, как удар кнута.

– Что вам моя душа? Я сто крат погубил ее с вами, мучая, грабя, убивая без устали. Тогда вы не напоминали мне о душе!.. Наверное это озаботило вас с той минуты, как вам открылась красота Деборы?

Архиерей пожал плечами в черных стальных латах.

– Возможно. Видишь, я допускаю и это. Главное же, я понял, какую опасность представляет собой эта девушка, и хотел тебя предупредить. Она слишком прекрасна и овладевает разумом мужчины, как по волшебству. Мужчина в ее руках становится слабее и трусливее старухи. Она обладает чарами, сковывающими волю, сеющими в душе воина тоску и желание вернуться к ней, что не красит его. Ты и я, мы оба воины, а не трубадуры, растрачивающие свою жизнь преклонив колена перед красотками и распевая романсы. Пойдешь в бой и забудешь ее!

Дона подошел ближе. До него доносилось дыхание капитана и запах смазки его доспехов.

– Что вы сделаете с Деборой?

– Честно говоря, еще не знаю. Может быть отправлю ее в Бокэр к соплеменникам. Но будь спокоен, я к ней не прикоснусь. Она внушает мне страх…

– А мне нет. Отдайте ее мне, если не хотите, чтобы я забрал ее силой!

В голосе Арно внезапно зазвенела сталь.

– Я сказал нет! К тому же тебя ждут другие дела, чем отбирать у меня силой девушку. Смотри, видишь огни там, внизу? Знаешь, что это? Войска главного военачальника дофина в Лангедоке, Жана д'Арманьяка, которого прислали сюда по просьбе папы, чтобы урезонить нас. Отправляйся к Раймонду де Бо, мы у него на службе, ему и решать, будем мы давать отпор или нет.

Давно приученный к железной дисциплине, поддерживаемой Архиереем, Дона повиновался приказу без единого слова. Но перед тем, как скрыться во тьме лестницы, ведущей с башни, он остановился.

– Вы действительно не хотите вернуть ее мне?

– Да. Я сказал это уже дважды!

В его голосе промелькнула усталость, но Дона был слишком разгневан, чтобы уловить ее.

Поскольку Раймонд де Бо отказывался сложить оружие, пока не расправится со своим смертельным врагом, Филиппом де Тарантом, братом короля Неаполитанского, и ни за что не хотел также освободить Серволя от своих обязательств, Жан д'Арманьяк осадил крепость Бо. Осада эта впрочем носила скорее символический характер. Циклопических размеров крепость, возвышающаяся на неприступной скале, надменно и презрительно взирала на осаждающих. Арманьяк почти не надеялся на успех, особенно с таким противником, как Арно Архиерей по ту сторону стены. Молодой дофин внял жалобам папы Иннокентия VI, который лишился сна из-за страшных несчастий, обрушившихся на разоренные земли Прованса. Он хотел, чтобы эта бессмысленная война, которой не было видно ни конца ни края и от которой страдали главным образом простые селяне, поскорее завершилась. А поскольку сеньор де Бо не желал внимать голосу разума, лучше всего было припугнуть его хорошенько. Хотя верховный военачальник Лангедока не считал, что его вообще можно чем-то испугать…

Однако кое-кому осада замка показалась спасением. Этим человеком был Бернар Дона. Потеряв голову от душившего его гнева и любви, он был готов на все, лишь бы получить назад любимую женщину, и забыл клятву верности и узы чести, связывающие его с капитаном. Отныне он видел в нем только соперника, человека, домогавшегося любви принадлежавшей ему по праву женщины и удерживавшего ее вопреки всем правилам. Рано или поздно, думал Дона, Дебора станет добычей Архиерея… Ночью молодой человек выскользнул из замка, явился в лагерь Арманьяка и предложил ему на определенных условиях открыть ворота крепости будущей ночью…

К несчастью для Дона его заметили. Возвращаясь в замок, он столкнулся лицом к лицу с Архиереем. Капитан стоял, скрестив руки на груди и загораживая собой узкую лестницу, ведущую на башню. Дона, не ожидавший его здесь увидеть, невольно покраснел.

– Я знаю, откуда ты идешь, – спокойно сказал Серволь. – Знаю, что ты предатель… Дона захлестнула волна стыда. Он попытался возразить.

– Замолчи! Не прерывай меня. Только при этом условии мне возможно удастся преодолеть желание задушить тебя на месте. Но… я не убью тебя, и не прогоню из своего войска. Потому что знаю, ради чего ты ходил к Арманьяку и, главное, ради кого. Я говорил, что из-за этой девушки ты потеряешь голову, а может быть и честь. Это свершилось. Но знаю об этом я один. Поэтому я накажу… не тебя.

– Но только не ее! – вскричал Бернар. – Она ни в чем не виновата!..

Арно спустился на пару ступенек и приблизил свое искаженное яростью лицо к бледному лицу Бернара.

– Нет, она виновна! Виновна в том, что околдовала тебя, как и меня! Это ведьма, слышишь ты, ведьма, как все ее соплеменницы. Ее чар достаточно, чтобы подчинять себе мужчин, и ты уже находишься в ее власти. Значит, она умрет, как положено колдунье…

– Нет, – вскричал в отчаянии Бернар, – нет, я не хочу этого!..

По знаку Арно двое солдат, которых Дона не заметил, преградили ему путь назад, вниз по лестнице, и схватили его, быстро заставив прекратить яростное сопротивление. Арно де Серволь бесстрастно смотрел на их борьбу. Когда наконец молодой человек был усмирен, он холодно заявил:

– Завтра на рассвете еврейку Дебору сожгут на костре. Тогда ты сможешь излечиться…

Вцепившись обеими руками в решетки, закрывавшие узкое окно его тюремной камеры, Бернар Дона, заледенев от ужаса, не мог оторвать взгляда от страшного спектакля, разыгравшегося у него на глазах. На маленькой площади замка, окруженной высокими стенами, взвивались вверх красные языки костра, раздуваемого поднявшимся ночью мистралем. Они полностью скрывали тонкую белую фигурку, прикованную к столбу. Костер превратился в настоящее пекло, на которое в молчаливом страхе взирали жители городка. Вокруг костра стояла стража в железных шлемах и стальных доспехах. Солдаты стояли, широко расставив ноги, держа в руках блестящие косари. Лица их были пусты…

Страшные вопли, которые неслись из пламени, уже давно умолкли, но несчастному узнику казалось, что он все еще их слышит. Он знал, что они будут преследовать его до самой смерти… Лицо его пылало огнем, как будто он тоже был прикован к столбу среди языков пламени, в которых догорало тело Деборы. В голове тяжким молотом билась одна мысль:

– Я убью его! Когда-нибудь я убью его!.. Пусть мне придется ждать годы, ведь он окружил себя такой охраной…

Вверху над ним он не мог видеть одиноко стоящего на башне замка человека. Он замер неподвижно в своих латах, наблюдая в прорези опущенного забрала жуткий спектакль… Когда языки пламени улеглись, никто бы не узнал в черном обуглившемся обрубке прелестную фигурку Деборы. Тогда, решив, что избавился от своих мучений, Арно Архиерей медленно удалился. Но облегчение не наступало. Он очень скоро понял, что только заменил одну пытку другой. Отравленное вино раскаяния погасило любовную жажду, но его горечь навсегда осталась в душе…