Текст книги "Тайна гибели Сергея Есенина. «Черный человек» из ОГПУ"

Большинство влиятельных группировок также выступают за федеративное устройство мира. Создание единого центра управления миром является этапным моментом на пути достижения цели теми силами, которые однажды уже правили миром и намереваются прийти к власти вновь. Среди людей у них есть и другие союзники – те, что обладают гигантскими природными и человеческими ресурсами. Они заняты строго секретной политической и научно-исследовательской деятельностью и работают на стыке оккультных наук и электроники, что позволяет постоянно совершенствовать этот контроль.

Энтони Робертс. «Боги Тьмы»

За последние годы вышло немало книг о Льве Троцком – этом «демоне революции» (И. Дойчер, Н. Васецкий, Д. Волкогонов и др.). Почти все они под флером академической объективности создают образ главного революционера или революционера № 1, комментируя его глобалистские взгляды на мировую революцию или идею-фикс «перманентной революции».

Логично, что Есенина-человека Троцкий не любил, но Есенина-поэта вынужден был терпеть, так как самим фактом своего существования его нежнейшая лирика служила укором железобетонным словесным построениям Александровского, Алтаузена, Кириллова – несть им числа.

От стихов Есенина, пишет Троцкий в своей речи на гибель поэта «Памяти Сергея Есенина», «попахивает Средневековьем», как и от всех произведений «мужиковствующих». Отстаивая интернациональный алгоритм социалистической доктрины, он выхолащивал национальную образную специфику художественного слова.

Лев Давидович, городской эстет, гражданин мира, был начисто лишен способности проникнуть в крестьянскую стихию России, а уж тем паче – в творчество национального русского поэта Есенина, в чуждый ему нравственно-этический деревенский мир. Но он не мог не считаться с международным признанием дара русского поэта, с его громадной популярностью в народе.

Проплутав в молодости, как и многие другие наши соотечественники, в революционном экстазе «ветра перемен», Есенин вернулся к вечным ценностям бытия. Его длительный вояж с женой, Айседорой Дункан, в Европу, а затем в США сформировал у него глобальное воззрение на окружающий мир, открыл глаза на духовно больную западную цивилизацию и заряженную социалистической революцией любимую Россию.

Троцкий, анализируя эволюцию нового Есенина, писал уверенно: «Воротится он не тем, что уехал».

По всей видимости, у Льва Троцкого было немало причин «проучить» поэта. Во-первых, после заграничного путешествия поэт на всех углах «кроет» советскую власть (об этом говорил в Италии Андрей Соболь).

Во-вторых, порядком надоел своим нескрываемым российским патриотизмом. Троцкий давно предал это чувство проклятию. Есенинская Русь противоречила любимому детищу Троцкого – мировой революции. И хотя поэт распевал с Дункан в Европе «Интернационал», доверять ему нельзя, его сольные концерты – лишь бравада и фронда. Чтобы иметь «право на песнь», его, это право, нужно заслужить верностью РКП(б).

Критик Ин. Оксенов 20 июля 1924 года записал в «Дневнике»: «…когда Троцкий сказал Есенину: "Жалкий вы человек, националист", Есенин якобы ответил ему: "И вы такой же"».

Поэт уже давно стал внутренним эмигрантом, да и не скрывал этого:

 
…Отдам всю душу Октябрю и Маю,
Но только лиры милой не отдам.
 

Великие княжны (слева направо): Мария, Татьяна, Анастасия, Ольга

Если партия потребует, дорогой товарищ, не только лиру, но и голову отдашь – не таких обламывали! В кремлевских кругах хорошо помнили, как кудрявенький деревенский мальчишка читал стишки вдовствующей императрице и великим княжнам. Поэт Есенин, а тогда военнослужащий, дарил царствующим особам свои проникновенные стихи, а они в благодарность – иконки, памятные перстни и иные презенты.

Опекуна поэта Есенина, царского мажордома полковника Ломана, в 1918 году расстреляли, а его подопечного отпустили на все четыре стороны. И, видимо, напрасно. Есенин тогда не случайно водил дружбу с Каннегисером, убийцей петроградского комиссара Урицкого. Каннегисера казнили, а его приятеля опять пожалели.

По всем статьям Есенин, как полагал Троцкий, был социально опасным элементом, с которым нужно было работать и держать его под постоянным наблюдением как сотрудников ПТУ, так и секретных агентов, подвизавшихся в литературных, театральных и других сферах искусства.

Был арестован есенинский закадычный дружок Ганин, тоже стихотворец.

Наивный поэт Ганин клюнул на наживку ГПУ – «князя» Вяземского, подговорившего его написать статью о своих взглядах и опубликовать ее в Париже. Деревенский простофиля поверил, написал. Тут-то и взяли новоявленного публициста. Ганин не выдержал сурового прессинга спецслужб и сошел с ума на допросах. К сожалению, такого вольнодумца, написавшего целый «роман» компромата, живым оставлять было нельзя. Ганина расстреляли в марте 1925 года.

А Есенин тогда почувствовал неладное, сбежал; вероятно, вспомнил, как Ганин однажды в кабаке предлагал ему в шутливой форме пост министра просвещения в новом «антисоветском» правительстве. Хороши шуточки! Партия и так с корнем выдирала инакомыслие, а тут – сплошная контрреволюция!

В ноябре 1923 года кучку «мужиковствующих» рифмоплетов – опять во главе с Есениным – прорабатывали на общественном товарищеском суде (председатель – Сосновский) в Союзе писателей. Скандалисты сумели тогда выкрутиться, и не в первый раз. Но, видно, приводы на Лубянку Есенину не пошли впрок.

Троцкому было многое известно о есенинских антисоветских проделках. Он, наивный деревенщина, и не подозревает, что «глаза» и «уши» партии имеются везде, даже в постели. Его подруга, Галина Бениславская, по своей женской болтливости кое-что рассказала сыну Троцкого об откровениях Есенина. Яков Блюмкин неоднократно информировал Льва Давидовича об опасных выступлениях Есенина. Взять хотя бы скандальный инцидент в Баку, когда Блюмкин чуть было не застрелил поэта, когда тот сказал лишнее. Есенин тогда сбежал в Тифлис.

Так мог рассуждать Троцкий и был по-своему прав. Есенина не устраивала та поэзия, которая нужна была «Красному Октябрю», а его творчество не удовлетворяло власти предержащие. Кстати, это провозгласил сам «серый кардинал революции», когда в статье, напечатанной в «Правде» 19 января 1926 года, утверждал: «Поэт погиб потому, что был несроден революции».

Рязанский скандалист позволял себе и личные резкие выпады против членов Политбюро ЦК РКП(б), характеризовал Гражданскую войну как «дикость, подлую и злую», сгубившую тысячи прекраснейших талантов:

 
…В них Пушкин,
Лермонтов,
Кольцов,
И наш Некрасов в них.
В них я.
В них даже Троцкий,
Ленин и Бухарин.
Не потому ль моею грустью
Веет стих,
Глядя на их
Невымытые хари…
 

Имеющая богатое смысловое значение рифма «Бухарин» – «хари» не оставляет сомнений в отношении автора к «вождям».

Да, Сергей Есенин вернулся в 1923 году в Россию не тем, каким уехал из нее с Айседорой Дункан.

Но «хари» все помнили. Литературовед В. А. Вдовин подметил, что дерзкие строчки Есенина в «Руси бесприютной» могли послужить Николаю Бухарину личным мотивом для недовольства его поэзией в известной статье «Злые заметки» («Правда». 1927 год, 12 января). Коля Балаболкин (так именовал Бухарина Троцкий) добивал погибшего поэта испытанным оружием идеолога: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого "национального характера"».

Троцкий, в отличие от Бухарина и своего друга Сосновского, питавшего к Есенину зоологическую ненависть, – более страшная и хитрая бестия (недаром Ленин, сам политик коварный, называл Троцкого «Иудушкой», говорил о его «иезуитстве» и «утонченном вероломстве»). Внешне Троцкий выступал чуть ли не радетелем Есенина. После возвращения поэта из-за границы даже хотел его «приручить», предлагая ему возглавить новый литературный журнал. Тогда они не смогли договориться. Поэт тоже был не лыком шит, иногда публично говорил о своей лояльности к всесильному «вождю революции». На самом деле все было намного острее и сложнее.

Исследователи убедительно доказали, что прототипом интербродяги Чекистова в есенинской поэме «Страна негодяев» (убийственный заголовок!) послужил Троцкий, как и литературный персонаж, одно время живший в городе Веймаре.

Не исключено, что до Троцкого могла дойти фраза Есенина, сказанная в Берлине писателю-эмигранту Роману Гулю: «Не поеду в Россию, пока ею правит Троцкий-Бронштейн. <…> Он не должен править».

Поводом для арестов поэта не раз служили доносы псевдотоварищей:

1920-й, сентябрь, – А. Рекстень, Шейкман;

1923-й, сентябрь, – М. Роткин (Родкин);

1924-й, январь, – В. Эрлих;

1924-й, февраль, – С. Майзель, М. Крымский;

1924-й, март, – братья Нейман.

И так далее.

Поэт осуждал культ генералов от искусства, порождавший идеологический таран, примитивизм и самодеятельность. «Уже давно стало непреложным фактом, – писал он, – как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безыменских, что пролетарскому искусству грош цена…» («Россияне», 1923).

Так и случилось.

Есенин органически не умел лгать, не скрываясь, прямо говорил: «… мы в русской литературе не хозяева…» (из письменного показания поэта в милицию от 21 ноября 1923 г.). И опять оставался прав – отрицать им сказанное могли только невежды и фарисеи. В этом отношении у поэта есть авторитетнейшие предшественники, отмечавшие создавшуюся нездоровую и одностороннюю раскладку сил в русской литературе. Даже Максим Горький, «буревестник», «основоположник», «великий пролетарский писатель», в своей брошюре «О русском крестьянстве» (Берлин, 1922 год) с грустью говорил: «…все мы, писатели русские, работаем не у себя, а в чужих людях, послушники чужих монастырей…».

Так что Есенин не хотел быть пасынком на своей родной земле, с болью осознавал себя «чужестранцем». Его подруга Галина Бениславская записала сказанную им фразу: «Поймите, в моем доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться, а мне не открывают».

Как непохожи эти выстраданные слова на убеждение Вольфа Эрлиха: «Мой дом – весь мир, // Отец мой – Ленин…» (из сборника «Необычайные свидания друзей». Л., 1937). Несомненно, глобалист, гражданин мира Эрлих был Троцкому ближе, чем земной Есенин.

Все вышесказанное приближает нас к выводу: стремление Луначарского предотвратить судебный процесс над поэтом перечеркнул Троцкий.

«Допустим, гипотеза верна, – возразят наши оппоненты, – но при чем тут убийство? Ведь нет никаких доказательств причастности Троцкого к трагедии в "Англетере"». И будут не одиноки. Огорчим возражателей – доказательства есть, мы их специально приберегли, чтобы комплексно, разом выставить улики против главного вдохновителя бандитской расправы над поэтом. Но возбудить уголовное дело – в самый раз!

Теперь обратим внимание: 19 января 1926 года в своей статье о Есенине Троцкий пишет: «Больше не могу, – сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, – сказал без вызова и упрека…». И далее: «Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить…» – «…каждая почти строка написана кровью пораненных жил», «сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя!».

Никогда автор этих крокодиловых слез не писал прежде о Есенине в таком возвышенно-сентиментальном стиле.

Однако вернемся, по крайней мере, к ошибочной дате Троцкого – «27 декабря», как он фиксирует время смерти «такого прекрасного поэта». Что за абсурд? Его верный холуй, журналист Георгий Устинов, якобы трогательно опекавший Есенина в «Англетере», пишет (существуют газетные и иные варианты редакций его лжевоспоминаний): «Умер он в пять часов утра 28 декабря 1925 года».

Троцкий не ошибся по сути. Повторимся: именно 27 декабря, поздним вечером, в воскресенье, коменданта «Англетера» В. М. Назарова, по воспоминаниям его вдовы, срочно вызвали на службу, где он находился вплоть до следующего дня.

Весьма возможно, прочитав в «Правде» статью Троцкого о Есенине, облегченно вздохнул участковый надзиратель 2-го отделения ЛЕМ Н. М. Горбов. Он, как ниже будет засвидетельствовано, поклонялся Троцкому и находился в зависимости от его ленинградских единомышленников. На следующий же день после появления фарисейского монолога Троцкого в «Правде», 20 января 1926 года, заведующий столом дознания И. В. Вергей (2-е отделение милиции) закрыл так и не начавшееся следственное «Дело Есенина».

Возник следующий документ, точнее, резолютивная часть заключения (впервые опубликовано Э. Хлысталовым):

«…На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы:

Материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить народному следователю 2-го отделения гор. Ленинграда – на прекращение за отсутствием состава преступления.

Завстолом дознания Вергей [подпись-автограф]

Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ [Хохлов]».

Как известно, творчество С. А. Есенина пришлось на трагический период в истории России: империалистическая война, затем Февральская революция и Октябрьский переворот, неслыханная по жестокости Гражданская война и страшный голод, красный террор и полная хозяйственная разруха, разграбление музеев, частных коллекций, церквей, библиотек, архивов и вывоз за границу национальных ценностей.

До поэзии ли было несчастному, истерзанному народу? Это с одной стороны, а с другой – чтобы напечатать стихи, нужно было получить две визы – в Госиздате и в военной цензуре, а точнее – в ГПУ на Лубянке. Угоднических стихов в честь пролетарских вождей Есенин не писал, поэтому его и не печатали. А жить на что-то было нужно. Есенину приходилось идти на самые разные ухищрения, чтобы выпустить книжку стихов. К примеру, по просьбе Есенина рабочие типографии ставили другой город издания.

Это не позволяло властям проверить, где книга напечатана, и «принять меры» к тем издателям, что избегают цензуры.

Поэт не из кремлевских кабинетов видел результаты Октябрьского переворота.

Обладая обостренным чувством справедливости, разве мог он внутренне соглашаться с уничтожением русской интеллигенции, в том числе его близких друзей – литераторов, художников, музыкантов, артистов?

Неужели он был настолько наивен, чтобы поверить в необходимость ежедневных расстрелов людей в большем количестве, чем за все годы царствования Николая II? Неужели одобрял зверскую расправу над всеми членами царской фамилии и ни в чем не повинными юными дочерями царя, с которыми имел трогательную дружбу в 1916 году? Нет, не настолько он был прост, чтобы не разобраться, куда ведут народ люди, прожившие на чужие деньги за границей больше десяти лет и не знающие чаяний простых людей. Иногда поэт срывался:

 
…Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен…
 

Современник С. А. Есенина, В. Шершеневич, вспоминал об этом периоде: «Когда нам пути отрезали, Есенин говорит: „Если Госиздат не дает нам печататься, давайте на стенах писать“».

Об эпизоде, когда Есенин с группой приятелей-поэтов, вооружившись краской и кистями, ночью на стенах домов «давал» названия улицам в честь себя и своих друзей, публицистами рассказывается как об очередной его хулиганской выходке.

Но, скорее всего, это протест против цензуры и действий властей по переименованию исторических названий улиц и площадей Москвы. (Только за 1921–1922 годы в столице было переименовано около пятисот улиц и площадей.)

Это было жуткое для творческих людей время. Не сделав карьеру в партии, армии или в ГПУ, не сумев организовать собственное прибыльное дело, множество проходимцев и рвачей кинулись искать удачу в литературе и искусстве. Не имея элементарного таланта, плохо владея русским языком, они свою творческую беспомощность в искусстве прикрывали новыми авангардистскими формами.

Именно эти люди, прикатившие после Февральской революции из-за границы, захватили все творческие союзы, редакции газет и журналов, издательства. В часы бессильной злобы, не зная, чем помочь себе и своему народу, Есенин писал:

 
Защити меня, влага нежная,
Май мой синий, июнь голубой,
Одолели нас люди заезжие,
А своих не пускают домой.
 
 
Знаю, если не в далях чугунных,
Кров чужой и сума на плечах,
Только жаль тех дурашливых, юных,
Что сгубили себя сгоряча.
 
 
Жаль, что кто-то нас смог рассеять,
И ничья непонятна вина.
Ты Расея, моя Расея,
Азиатская сторона.
 

Станислав Куняев убедительно доказал, что прототипом Чекистова был Троцкий, одно время живший в эмиграции в городе Веймаре. Хорошо известны его многочисленные тирады об «отсталости» русского народа.

Ныне известно и секретное письмо Ленина от 19 марта 1922 года, в котором он предлагает членам Политбюро программу физического уничтожения православного духовенства и изъятия церковных ценностей. Руководителем чудовищного плана официально должен был выступить М. И. Калинин, но фактическим исполнителем намечался Троцкий, о чем Ильич строго предписывал помалкивать.

В «Стране негодяев» «гражданин из Веймара» разглагольствует:

 
А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа!
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…
 

Давно пора оставить разговоры о большевистских иллюзиях поэта в зрелый период. Да, по инерции он иногда еще продолжал говорить и писать об «Октябре и Мае», но в душе отринул комиссародержавие.

Приводим малоизвестные строки из его письма к отцу 20 августа 1925 года, в котором он, обещая помочь двоюродному брату Илье поступить в какое-либо учебное заведение, говорит: «Только не на рабфак. Там коммунисты и комсомол».

Разумеется, подобные письма с крамольными строками до читателя не доходили. И сегодня далеко не все почитатели Есенина знакомы с его письмом (7 февраля 1925 года) А. Кусикову в Париж. Между тем это послание – одно из центральных и принципиальных для характеристики его мировоззрения того времени. Он резко отказывается от своих заблуждений и социального романтизма по отношению к Февралю и Октябрю 1917 года и, в частности, пишет: «…как вспомню про Россию и вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. <…> Не могу, ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу».

Можно представить, сколько боли в сердце накопилось у него к декабрю 1925 года. Он действительно мог тогда устремиться не только в Англию или в Африку, но и на край света.

* * *

Как принято говорить сегодня, отечественные СМИ в том далеком 1925-м постарались на полную катушку. Ленинградские и московские газеты словно соревновались друг с другом, только бы очернить имя и творчество погибшего русского поэта. Появились гневные предложения отдельных политиков и общественных деятелей – вычеркнуть имя великого национального поэта из русской литературы, запретить печатать и даже читать его стихи. Одни только названия его произведений – «Страна негодяев», «Москва кабацкая», «Исповедь хулигана» – чего стоили! Кажется, в те бурные времена никто не обратил внимания на гневные слова Бориса Лавренева в адрес тех, кто сотворил это гнусное преступление, когда трагически оборвалась жизнь великого русского поэта: «…И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц – палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровавого пятна на рубашке замученного поэта». Но поименно Б. Лавренев не решился назвать истинных палачей Есенина – можно было запросто потерять голову.

Ну а нам остается ответить на самый главный и трудный вопрос: кто именно мог убить поэта?

Читатель, конечно, уже догадался: речь идет о Якове Григорьевиче Блюмкине (1900–1929), известном чекисте-террористе, прославившемся убийством германского посла графа Мирбаха.

Представим авантюриста подробнее. В своей «Краткой автобиографии» (2 ноября 1929 года) Блюмкин рассказывает: «В 1908 г., восьми лет, я был отдан в бесплатное еврейское духовное начальное училище (1-ю Одесскую Талмуд-Тору). Училище я окончил в 1913 г. <…> 13 лет я был отдан в училище, в электротехническую мастерскую. <…> Подлинно каторжные горькие условия жизни ремесленного ученика у мелкого предпринимателя в эту эпоху настолько общеизвестны, что на них не стоит останавливаться. В связи с ними скажу лишь только то, что именно к этому периоду моей жизни относится появление во мне – полуюноше – классового чувства, впоследствии облекшегося в революционное мировоззрение».

Международный террорист, он всегда оправдывал свои многочисленные кровавые похождения необходимостью «пролетарской борьбы».

Блюмкин разжигал революционный пожар в Персии, создавал Иранскую компартию, служил советником по разведке и контрразведке в гоминьдановской армии, представлял ОГПУ в Монголии. Спецубийца часто использовался как знаток Востока, куда его направляли под видом торговца древними хасидскими рукописями и книгами. В апреле 1929 года с такой «просветительской» деятельностью он, резидент ОГПУ, посещал Константинополь, где тайно встретился со своим кумиром-изгнанником Троцким. Они толковали о создании нелегальной организации, оппозиционной Сталину, об участии в ней Блюмкина-чекиста.

Политика политикой, но к золотому тельцу авантюрист льнул не менее. Перед арестом его чемодан и портфель были набиты долларами и советскими дензнаками.

«Высылка Троцкого меня потрясла, – признавался в своих "показаниях" Блюмкин. – В продолжение двух дней я находился прямо-таки в болезненном состоянии». За тайную связь с «архитектором революции» и попытки распространения в СССР его секретных шифрованных инструкций троцкистского приспешника и арестовали. Перед тем, почуяв опасность, он лихорадочно заметался, строчил и рвал «объяснительные», говорил что-то несуразное, часто щелкал спусковым крючком револьвера, пугая близких и знакомых самоубийством. Выдавший его ОПТУ сотрудник журнала «Чудак» Борис Левин в своем доносе писал о нем как о душевнобольном.

Любовница Блюмкина, Лиза Горская, служившая, как и он, в иностранном отделе ОПТУ и лично «сдавшая» его на Лубянку, охарактеризовала его лаконично: «…трус и позер». Да, безжалостный расстрельщик многих невинных людей, он ужасно запаниковал перед своим смертным часом. О нравственном возмездии за пролитую чужую кровь он вряд ли когда-нибудь задумывался. Читать его «дело» нельзя без омерзения: чувствуется его животный страх перед своими вчерашними сослуживцами. Он судорожно, в надежде на сохранение жизни, цепляется за «идею», выдавая всех и вся, даже своего идола Троцкого.

Прервем лицезрение троцкиста-киллера и попытаемся, насколько сегодня возможно, с помощью собранных фактов доказать, что именно Блюмкин допрашивал, истязал и убил Есенина в пыточной дома № 8/23 по проспекту Майорова, а затем (не по его ли приказу?) тело перетащили по подвальному лабиринту в соседний «Англетер» и сымитировали самоубийство.

Заметьте, если наша версия верна, «дело английского шпиона» вел не какой-нибудь «обычный» чекист, а опытный «работник закордонной части ИНО» (иностранного отдела ОГПУ), как определял свою специализацию Блюмкин в «показаниях» Якову Агранову. Планируя англетеровское кощунство, Троцкий и Блюмкин вспомнят Анну Яковлевну Рубинштейн, и она, мы не сомневаемся, в том роковом для Есенина декабре обернется «тетей Лизой» и сыграет в «Красной газете» и в лживых мемуарах-сборниках об убитом поэте роль жены журналиста Г. Ф. Устинова.

Иной поворот «троцкистско-блюмкинского» сюжета.

В 1923 году Дзержинский пригласил Блюмкина служить в иностранном отделе ОГПУ. В 1925 году Яков Григорьевич представлял Лубянку на Кавказе. А туда обычно летом приезжал сотрудник тайного ведомства Вольф Эрлих (иногда в компании с Павлом Лукницким, Всеволодом Рождественским и другими вездесущими приятелями) – и по своей охоте, и как командир запаса войск пограничной и внутренней охраны ОГПУ. То есть Блюмкин был для Эрлиха высоким начальством, и они могли встречаться по службе. Много раньше, осенью 1917 года, одесский авантюрист пристроился членом Симбирского совета, ораторствовал в нем, и не исключено, что пятнадцатилетний школьник «Вова», рано вкусивший революционный плод, мог слышать имя Блюмкина и даже познакомиться с ним.

Новый зигзаг сюжета. 5 сентября 1924 года Есенин оказался в Баку, куда бежал после своего шумного разрыва с московскими имажинистами. В здешней гостинице «Новая Европа» он встретил давнего знакомца, чекиста Якова Блюмкина, «гангстера с идеологией», тогда представлявшего Лубянку в Закавказье и инспектировавшего войска пограничной и внутренней охраны ОГПУ. У наделенного огромной властью авантюриста, вероятно, были и тайные делишки, так как в ту пору в Баку плелись политические интриги с прицелом на «мировую революцию».

Поначалу застольные беседы двух знакомцев текли мирно, но однажды… Слово есенинскому приятелю, сотруднику тифлисской газеты «Заря Востока» Николаю Вержбицкому: «…вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу. Так оно и произошло. Исаков (конспиративная фамилия Блюмкина – Исаков) не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для скорого отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.

Через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Исаков куда-то отбыл.

Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице "Ориант". Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Исаковым. Это сразу испортило ему настроение»[14]14
  Вержбицкий И. Встречи с Есениным: Воспоминания. Тбилиси, 1961. С. 23.


[Закрыть].

«Сам Есенин молчал…» – пишет мемуарист. Весьма примечательная деталь, если знать, что после второй неприятной встречи с Блюмкиным поэт жил у Вержбицкого на квартире (ул. Коджерская, 15), о чем журналист упоминает в своей книге. Раз уж общительно-искренний Есенин помалкивал – значит, на то была веская причина. Скорее всего, конфликт вспыхнул вовсе не из-за «дамы сердца» Блюмкина (кстати, он был холост), а по мотивам куда более серьезным.

Некоторые мемуаристы (азербайджанец Гусейн Дадош и др.) рисуют напряженный бакинский эпизод несколько иначе: будто Есенин позволил отпустить в адрес блюмкинской пассии какую-то фривольность. Допускаем, в его лукавом пересказе сентябрьской стычки звучало нечто подобное. Он, не раз «стрелянный» на Лубянке «воробей», конечно же, не хотел рассказывать всей правды, так как она могла ему «выйти боком».

Между прочим, тот же Вержбицкий подчеркивал: «В быту Есенин никогда не смаковал эротики, не любил сальных анекдотов…». Эту черту его натуры отмечают и другие современники. Нет, видимо, дело было куда сложнее.

Год назад поэт вернулся из поездки за границу «…не тем, что уехал» (выражение Л. Троцкого). Он решительно отказался от Великого Октября («…от революции остались только хрен да трубка»), пересмотрел свое отношение к партийным вождям и прежним знакомым литераторам («Надоело мне это б… снисходительное отношение властей имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним»), стал осторожнее в общении с «кожаными куртками» («…оставим этот разговор про Тетку» – так поэт вслед за Ивановым-Разумником называл ГПУ). (Все цитаты из письма Есенина от 7 февраля 1923 года к приятелю А. Кусикову.)

Чуть ли не смертельная распря с Блюмкиным-Исаковым не прошла для Есенина бесследно и ассоциативно переплавилась в стихотворение «На Кавказе», написанное вскоре после бакинского происшествия. Любуясь благодатным краем, он, очевидно, не случайно вспомнил о трагической судьбе Лермонтова («Он, как поэт и офицер, // Был пулей друга успокоен») и автора «Горя от ума» («И Грибоедов здесь зарыт, // Как наша дань персидской хмари…»), провидчески увидел в нацеленном на него револьвере предупреждение о своем «последнем звонке»:

 
А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
 

И далее невольные житейско-образные контаминации несомненны:

 
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зато созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
 

Он не только воспел замечательно талантливый Кавказ, но и мистически предчувствовал «…свой час прощальный».

Расстрел Блюмкина, считаем мы, послужил предупредительным сигналом для лишенной каких-либо нравственных основ преступной компании «чистильщиков», вольно или невольно исполнявших приказ Троцкого относительно Есенина. Вольф Эрлих, как мы помним, вдруг принялся сочинять мемуары «Право на песнь», Георгий Горбачев поспешил передать листок со стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья…» в Пушкинский Дом; бывшего коменданта «Англетера» Василия Назарова и бывшего участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Николая Горбова посадили в тюрьму.

«Красногазетчица» Анна Рубинштейн неожиданно оставляет Дом профпросвещения и устремляется в аспирантуру Коммунистической академии. Бывший директор Лениздата Илья Ионов, в то время заведующий издательством «Земля и фабрика», тоже бежит со своего поста. Секретарь Ленсовета И. Л. Леонов, в прошлом второй дзержинец в Ленинграде, переходит (с 25 ноября 1929 года) на хозяйственную работу. Словом, причастные к сокрытию убийства Есенина проявили тогда удивительно своевременную и практическую прыть.

О крахе троцкистского бойца Блюмкина его ленинградские коллеги, в основном окололитературные агенты, могли своевременно узнать «из первых рук». В октябре – самом начале ноября 1929 года его допрашивал М. А. Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ. Кстати, М. А. Трилиссер, член всемогущей коллегии ОГПУ, явно сочувствовал «диссиденту» Блюмкину и голосовал за его помилование, но Сталин настоял на расстреле.

Не раз писали и говорили, что сразу же после гибели Есенина в «Англетере» видели Блюмкина. Недавно обнаружилась сравнительно новая и весьма существенная деталь. О ней подробнее.

Выяснилось: Блюмкин был не только специалистом по «мокрым делам», бичом врагов мировой революции, но и настоящим профессионалом по части подделки чужого почерка. В июле 1918 года, подготавливая покушение на германского посла Мирбаха, он искусно «изобразил» в фальшивом мандате ВЧК подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского. Лиха беда начало. Позже самодеятельный графолог и не такую «липу» мастерил.