Текст книги "Хобо"

Я отправился в биллиардную «Чоя». Я вовсе не собирался закатывать шары в лузы, я хотел положить в карман деньги. Деньги, которые мне задолжал мой партнер по бывшему бизнесу. Риста Сантос. Светловолосый прохвост с узкими плечами, круглым лицом и толстыми щеками. Прошлым летом мы затеяли одно дело – я изготовлял бижутерию, а он ее продавал. Что-то на море, в Будве, что-то на книжной ярмарке в Белграде и еще в нескольких точках. Его задачей было обеспечить разрешение на торговлю и потом торчать рядом с прилавком и объяснять продвинутым, но малообеспеченным посетителям, что такое настоящее недорогое произведение искусства для подарка или украшения собственного внешнего вида. Один тип, с которым я в начале девяностых занимался контрабандой сигарет из Болгарии, научил меня делать разные виды сережек, главным образом из керамики, стразов и пробки. А еще из «заливки», это прозрачный столярный клей, который отлично схватывается и окрашивается любой краской, тушью, чернилами, кроме того в него можно поместить прозрачный циркон, малахит или нефрит. Особенно нравились мне сережки-«летучки», я их так окрестил за то, что они начинали покачиваться при малейшем ветерке. Делал я их из проволоки и кальки, на которой изображал китайские иероглифы, переписанные из «Женьминь жибао». Эту газету отец привез из Китая, он туда ездил лечиться иглоукалыванием, и перед возвращением завернул в печатный орган Коммунистической партии Китая шелковые скатерти и шторы, которые купил маме. Риста жаловался, что покупатели постоянно спрашивают его, что написано на сережках, и тогда я выдумал для него несколько вариантов перевода: «Самурай ищет врага в лесу» или «Мандарин смотрит за гору». Однако все сезоны уже закончились: и морской, и книжно-ярмарочный, и новогодний. От сережек ничего не осталось и пришло время поделить прибыль. Своей доли я не получил. Она ушла на Ристины «деловые оргии». Так получилось. Я закрыл на это глаза, на некоторое время, пока он не очнется от гулянок и не «вернется в жизнь». Я не настаивал, не надоедал ему. Но время шло, а Риста все никак не попадался мне на улице, не звонил по телефону, чтобы назначить день возвращения долга. Черта, подведенная под счетом, растянулась настолько, что грозила вот-вот лопнуть. Все это напоминало мне резинку, которая выдержала тысячу стирок и кипячений, а теперь потеряла свои свойства, и трусы начали сползать, причем до самых колен. И я опасался, что трусы пришли в такое состояние, что пора отправить их на помойку. Звучит глупо, но я начал беспокоиться за свои деньги. В этом городе взыскать с компаньона долг равнозначно задаче прорваться через гимен пятидесятилетней монашки. Тут придется потрудиться.

Он заметил меня и подмигнул, это означало, что партия скоро закончится. Он вертел головой, оценивая расположение оставшихся шаров и выбирая угол для удара. Он сконцентрировался до такой степени, что стал казаться косоглазым снайпером, который никак не может поймать на мушку свою цель. С первого раза у него не получилось, но ему удалось заставить противника порядком понервничать, так что нового шанса ждать было недолго. На этот раз он сумел выйти на орбиту победителя и церемониально закатил черный шар в свою лузу.

«О, диджей Хобо! Пришел ковать новые планы», он пожал мне руку, держа кий в другой руке. Кий был доказательством его победы. Он чувствовал себя «героем дня» и хотел, чтобы это редкое чувство не покидало его подольше. Мое присутствие могло испортить этот короткий момент заслуженного удовлетворения души, поэтому он не переставал скалиться. Слишком сердечно и слишком беззаботно. И хотя он знал, что я пришел вовсе не для того, чтобы поболеть за него, казалось, он готов был поделиться со мной жетонами. Жетонами – да, но не кием. «Здесь не хватает музыки, звуков, которые раздаются прямо из стен, текут между столами и перекликаются с ритмом стука сталкивающихся шаров. По-моему, сайкоделический фанк был бы самым подходящим звуковым фоном», его, что называется, несло.

Я слушал его стоя, сгорая от желания сыграть с ним одну партию железным ломом, хотя это и не соответствовало правилам игры. Я бы попортил сукно, да и кого-то из игроков тоже. «Негритянская фанкиада требует и негритянского пота», продолжил я предложенную им тему. «А ты попотел недостаточно».

«Таков мой стиль», он стоял, опираясь на кий, словно дает интервью какому-нибудь спортивному журналу.

«Э-э, а вот у диджея Хобо ни стиля, ни денег», сказал я таким деревянным голосом, словно проглотил все кии в биллиардной.

«Что за нытье?», закаркал он. «Я слышал, ты работаешь в клубе у Барона, а он, насколько мне известно, хорошо платит своим людям».

«Но это не причина, чтобы ты не отдавал мне мои деньги», я улыбнулся ему одной из своих кислых улыбок, не думаю, что такие он часто видел в своей «сладкой жизни».

«Это ты что же, хочешь сказать, что Риста тебя кинул? После всего, что мы с тобой вместе прошли?» Он размахивал кием как дирижер палочкой. Готовился начать блюз о «добрых старых временах». «Я знаю, что тебе должен, и я знаю, сколько должен, но ты не переживай. Сейчас я замутил одно отличное дельце, лекарства из Греции, фактически я уже на финишной прямой, и бабла хватит не только вернуть тебе, но еще и останется на проценты за задержку».

«Я переживаю не за себя, а за тебя». Я мрачно посмотрел на блестящие заклепки, которые блестели в глубине его глазных впадин.

«Зокс», он резко изменил интонацию, «разве мы с тобой так когда-нибудь разговаривали. Не надо меня разочаровывать, прошу тебя». Удивление на его блиноподобном лице сменилось обидой.

«Я тебя разочаровал, а ты меня наебал», и я крупным почерком вывел на сукне, как обстоят дела.

«Слушай, ты чего, деньги будут, я же тебе сказал», он вытаращил глаза так, что теперь они стали похожи на биллиардные шары. «Сам видишь, какие времена. Ты думаешь, мне никто не должен? Но что делать, если здесь каждый строит из себя бизнесмена. Тот, кого кинули, находит кого-то другого, кого кинет сам. Всегда найдется тип, который подсунет тебе незаряженное ружье. А дело нужно как-то поддерживать, пусть даже на нулевой отметке».

«Риста», прорычал я, но очень, очень приглушенно, «ты не на нуле, ты в минусе. Причем в здоровенном минусе. Я долго ждал и колебался. Но сейчас я тоже на финишной прямой. Через две недели я еду в Будапешт, и я рассчитываю на эти деньги. Ясно? И запомни, я не из тех, кто подсовывает незаряженное ружье».

«Это ты что, это ты, типа, мне угрожаешь?» ударил он по христианской струне, забыв, правда, ее настроить.

«Нет», я хлопнул по его вывихнутому плечу, «я просто похлопываю тебя по плечу», проговорил я тихим голосом, расслышать который можно было только сильно напрягшись.

«Похлопываешь меня по плечу?» он вылупился на меня, скроив изумленную рожу.

«Да. Дружеская поддержка», я хлопал его все сильнее и сильнее. «Ты можешь сделать это». Похоже, я выбил всю пыль из его куртки. Раз уж не удалось выбить что-нибудь более существенное.

«Что – сделать?» от моего хлопанья он даже пригнулся. Рука у меня тяжелая.

«Вернуть мне долг», я весь отдался ритму боевых барабанов.

«Ну, я же тебе сказал, что только…», он не успел спрятать язык во рту.

«И я тебе сказал», я поднял руку как индеец на переговорах. «Жду твоего приглашения. И вперед, к новым победам». Вместо рукопожатия я потряс его биллиардный кий. Когда прощаешься ненадолго, доза суеверия не помешает.

* * *

Я поспешил домой, убедиться все ли вещи остались на тех местах, где я их оставил. То есть, я не был уверен, был ли ТТ для отца просто фальшивым фетишем, от которого он забыл отделаться, или сопутствующим символом его успешной извилистой карьеры или чем-то еще более важным. Может, ему захочется именно сегодня приласкать его, подержать в руке, нехорошо будет, если он заметит, что кто-то играл с его любимцем.

Когда я пришел, меня встретила тишина спущенного воздушного шарика. Где-то среди пыли, повисшей в квартире после уборки, отец и брат забаррикадировались в своих комнатах, а мать курсировала между кухней и ванной. Готовила обед на всех конфорках: суп, томатный соус, тефтели, вареные овощи. «Сынок, сейчас отжим, пойди, подержи машину, а то опять начнет гулять по ванной», бросила она мне, когда я проходил мимо, вовлекая меня в водоворот домашней жизни. «Нет проблем», сказал я и сменил ее на посту. Всей тяжестью я навалился на трясущуюся стиральную машину. Она скрипела и подпрыгивала, состарившаяся от стирки одной и той же грязи. Между прочим, отличная штука для розыгрыша лотереи – идеи возникали у меня в голове, как мыльные пузыри в крутящемся барабане машины. Так всегда бывает, когда я остаюсь один в ванной, окруженный белыми плитками, на поверхности которых отражаются, не открывая себя, домашние духи. Да и кому себя открывать? Думаю, они уже потребовали у Ангела Комиссара перевода в другое место. Это была просторная ванная комната, достаточно просторная, чтобы отбросить мысль о том, что здесь мой отец и моя мать опорожняют свои кишечники, разглядывают свои дряблые, обвисшие тела, прощупывают наросты на своей бескровной голизне на предмет опухоли, педантично откладывают для стирки свое грязное белье, не забывая проверить, насколько оно грязное… С укрощением центрифуги я справился. И снова стал бесполезен, без дела, у всех на виду, трясясь от страха как перед приступом. Это домашнее чувство сопровождалось комплексом подавляемых симптомов: я хотел всем помогать, хотел, чтобы мой голос звучал твердо, чтобы улыбка не была мрачной, а щеки не краснели от стыда, который знал меня гораздо глубже, чем те, кто меня сделал, родил и растил, и продолжал делать это до сих пор.

Совместный обед был похож на принудительную очную ставку. Мы садились за стол, летаргичными и не очень голодными, по инерции обмениваясь словами, тайну которых мы забывали, как только возникало подозрение, что они означают некую тайну. К счастью, в тот день мать наготовила горы еды, так что никому из нас не удалось задаться вопросом, куда идет этот мир. Желтоватый цвет наших лиц резко контрастировал с фейерверком блюд на столе. Мы шевелили губами как музыканты, которые плохо умеют читать ноты. Отсутствия музыки мы не замечали точно так же, как не замечали и своего собственного присутствия. Вместо еды мы жевали собственные языки. Но в целом, не произошло ничего необычного, ничего, что навело бы меня на мысль, что отец что-то узнал…

Я встал из-за стола до кофе с ванильным печеньем, пора, уже началась моя смена. Я работал в CD-шопе «Атлантик», продавал диски и кассеты, записывал музыку на заказ, сортировал товар по жанрам – отдельно отечественная музыка, отдельно зарубежная. Хозяин шопа требовал, чтобы ассортимент носителей звука каждый день менялся и на витрине, и на полках, чтобы покупатели видели как можно больше из того, что у нас есть. Он постоянно повторял, что мы предлагаем не товар, а хиты и тренды. Твою мать, куда ни сунься, все умничают.

«Ты опоздал на целых два часа», такими словами встретил меня мой незаменимый коллега.

«Тебе удалось за это время кого-нибудь трахнуть?», спросил я, в надежде, что он провел свободное время как совершеннолетний.

«А теперь еще и издеваешься!», добавил он едко.

«Милан, детка», начал я тираду, «ты работаешь в абсолютно «ин» месте, в самом сердце крупнейшего в городе торгового центра. Парень, ты же просто посреди оазиса. Вокруг тебя стаями бродят телки, а ты? Чем ты занимаешься? Протираешь коробки от дисков и по сто раз в день пересчитываешь сдачу, которая тебе даже не принадлежит». Моя забота о нем имела скорее мужскую, чем корпоративную окраску.

«Твои советы мне не нужны», он понимал, какого хуя я завелся, но делал вид, что не понимает, что речь идет о его хуе.

«Но тебе нужна пизда. Пизда. Пиздища. Правильно? Ну, давай-ка, скажи это вслух, и проблема будет наполовину решена». Наверное, я был с ним слишком резок, семейный обед давал о себе знать.

«Ты просто больной, знаешь», несостоявшийся мужчина бил себя в безволосую грудь.

«Значит, ты не решаешься громко сказать: «Мне нужна пизда», проорал я вместо него. У него было пусто и в штанах, и в голове. Непонятно, откуда он брал свои прыщавые доводы.

«Тебе лечиться нужно», парень еще не научился реагировать на цинизм, а тем более говорить о пиздах. Я мог бы еще сколько угодно выебываться на его счет, но отрыжка заставила меня сократить выступление.

«Послушай меня, мудак несчастный. Если я хоть раз увижу, что ты дрочишь на рабочем месте, лечиться придется тебе». Если бы мне вдруг удалось заставить его расплакаться, я думаю, у него из глаз вместо слез потекла бы сперма.

Он сконцентрировал всю свою ненависть на пачке сигарет и пошел краснеть в каком-нибудь более безопасном месте. Я люблю делать добрые дела совершенно бескорыстно. Доброта должна проявляться спонтанно, или не проявляться вообще.

Тем временем, протиснувшись через нашу мужско-мужскую дискуссию, в магазин вошло несколько покупателей. Потом еще и еще. Делали все они одно и то же. Сначала рассматривали диски, потом начинали рассматривать друг друга, спереди и сзади. Завязывались знакомства, общение на скорую руку, они пряли ушами и, стоя или прогуливаясь, разговаривали о музыке все более увлеченно и раскованно. Что ж, они были более интересным товаром, чем «носители звука». Как будто их прислал сюда коллега Милан – может быть, у них были общие, связанные с хуем проблемы.

Новые посетители все прибывали, они прямо запрыгивали в дверь. Лезли как тараканы: родители тащили за собой детей, парни – девчонок, мужики – баб, настоящий поток выжатых как лимон существ, которые даже не замечали хронического недостатка воздуха в переполненном «Атлантике». Хм, пожалуй, это подходящее имя для места, где молодые и молодящиеся лечат страх одиночества среднего возраста. Терапевтически-расслабленный шум голосов становился все более музыкальным и раскрепощенным. Я чувствовал себя библиотекарем в читальном зале. Хранителем музея на ярмарке. Над входной дверью следовало бы поместить табличку «Выход обязателен» с изображенной на ней схемой движения. Те, кто нашел нужным обратиться ко мне, спрашивали «это что?», и никто не спрашивал «сколько стоит?». Не возникало никаких недоразумений или попыток торговаться, хотя один тип пялился на музыкальные центры и плейеры, решив, что они тоже продаются, и добивался от меня цены за «в комплекте» и за «компоненты». Твою мать, ни они не были покупателями, ни я не был продавцом. Мне захотелось предложить им кофе, но я опасался, что после этого кто-нибудь из них начнет интересоваться, свободен ли туалет. Но они были терпеливы и заняты болтовней в неизвестном им раньше интимном уголке, декорированном дисками, постерами с портретами супер-звезд и концертными афишами. В конце концов, мне не осталось ничего другого, кроме как выключить музыку. Пора им, наконец, придти в себя и вспомнить о своих бумажниках. Тех, кто не понял брейк, я начал преследовать навязчивым вопросом: «Вы что-то ищете?». Тут и наиболее социализированные отщепенцы постепенно стали переходить к стратегии отступления, стараясь избежать моего зоркого взгляда «телохранителя».

Попозже, когда воздух немного расчистился, мое внимание привлекли три типа, которые принялись описывать мне клип песни, которая их интересует – полностью вся хореография и сценография, сколько чернокожих и сколько белых, сколько мужчин и сколько женщин, раздеваются ли они пока поднимают руки, раскачивают ли бедрами и потирают ли ляжки, подпрыгивают ли они на крыше здания или на капоте «кадиллака», курят они или выпивают, у скольких обритые головы, а у скольких хиппи-афро-дред прически, украшают ли их лица розовые очки в роговой оправе или серебряный мейк-ап, открывают ли они рты, когда поют, поют они или рэпуют, что написано на их майках, какого цвета у них шорты, появляются ли в небе над ними вертолеты или полная луна, а за спиной – дорога в прериях или мокрые городские улицы, валяются ли музыканты на кроватях или на пляжах, имеют ли место поцелуи, петинг или романтические объятия, сколько раз показывают гитару, а сколько пупок гитариста. Они запомнили каждую идиотскую деталь клипа и только одного не могли вспомнить – как называется песня и кто ее исполняет. От меня они хотели получить судьбоносный ответ, который позволит им дышать и жить дальше. Я сказал им, что продаю не знание, а диски и кассеты, а им самое лучшее было бы записаться для участия в каком-нибудь музыкальном квизе. Они смотрели на меня смущенными глазами до тех пор, пока я сам не смутился и не начал перед ними извиняться: «Мне ужас как жалко, что это не я снимался в том клипе, но сами понимаете, везде не поспеешь». Только после этого они удалились, торжествующе приплясывая.

Все мы разные, и никто ни в ком не ошибается. Энди Уорхол давно сказал, что в будущем каждый станет на пятнадцать минут звездой, однако в «Атлантике» хронометраж был более продолжительным. Под конец моей смены откуда-то на меня свалилась молодая толстуха, которая целый час пела мне песни, которые она хотела записать. «Мне нужна пати-кассета на любой случай», объяснила она приглушенным тоном, аранжированным запахом пива. Пела она кошмарно, ее английский был такого же уровня. У нее то ли уже была, то ли задерживалась менструация. «А эту узнаешь?», спрашивала она перед тем, как пропищать следующую. «Сестренка, не обязательно всю, можешь только рефрен», я пытался облегчить жизнь и себе и ей. «Я не могу прямо так начать с рефрена, я тебе не джукбокс, еб твою мать», прохрипела она, демонстрируя максимальные возможности своего голоса, который любой ценой стремился быть вокалом. «Я тоже», защищался я с ручкой и блокнотом в руках. «Но у тебя есть жетон», она раздирала мой слух каждым фальшивым звуком. «Сконцентрируйся, мать твою. Это же твоя работа». Она была права. Я неожиданно почувствовал благодарность к этой нахальной безбашенной толстухе. Она поставила меня на один уровень с выключателем и подсоединила к сети. Я присоединялся к ней, когда он запевала. Я был ее басом, ее терцией и ее секретаршей. Я записал все названия, и ее и мои. Они и так теперь стали нашими общими песнями. В конце сеанса я пообещал ей бонусную кассету. «Идет», сказала она запыхавшись, «только пусть будет микс». И еще я сказал, чтобы она не переживала и попросил придти завтра в первой половине дня, именно в первой половине, когда здесь не бывает хозяина. «Он не одобряет бесплатные услуги, понимаешь?». Она поняла. У Милана будет шанс показать себя, подумал я, пока, на всякий случай, провожал ее к выходу. Я постарался сделать ей уникальную универсальную кассету: музыка к порнофильмам, микшированная с музыкой к компьютерным играм. Это был образец продукции «Диджей Хобо продакт». Должно быть, он подействовал, потому что больше я ее не видел.

* * *

По вечерам, обычно в выходные, я ставил музыку в «Лимбе», первопрестольном клубе Нишвила. Идею подал мне Йоби, хозяином «Лимба» был его дальний родственник, знаменитый Аца Барон, известный и сам по себе, и по рассказам о нем. Барон был своего рода городским султаном – он был знаком с законом, а закон был знаком с ним. Я согласился на предложение, из-за денег и со скуки. Я не особо тащился от диджеинга, хотя мне нравилось сидеть одному в кабине, которая отделяет меня от городских отбросов, воображающих себя сливками. Даже всемогущему стробо я был неподвластен. Я был парнем со стороны, тем, кто микширует грув и драйв без малейшего желания микшироваться с клубным племенем. Я не прицеплялся к их электронному поезду. Кроме того, в таких местах обычно пускают музыку для мордобоя, а не музыку для танцев. Клуб не клуб, если он не место встречи, где самовыражаются чокнутые одеревеневшие нарциссы. Для его посетителей он стал своего рода зависимостью. Никто не приходил сюда один, всегда плечом к плечу разные команды, разные группировки, все старались произвести друг на друга впечатление. Атмосфера была напряженная, коллективное упражнение в трансе.

Я не был участником представления, несмотря на то, что в такие вечера Зокс превращался в Диджея Хобо. Нет, я вовсе не вел двойную жизнь. Я думаю, пока ты с родителями, вести двойную жизнь невозможно. Потому что с родителями ты не живешь, хотя ты у них проживаешь. Бывает ли бóльшая иллюзия? А ни одна иллюзия не уживется с шизофренией. Или ты в ней, или подвешен в стеклянном диско-шаре, который подвергается действию дымовой машины и лазерного зубила. Мне больше нравился второй вариант: кружишь над сексуальной лихорадкой, и от тебя отражается каждый луч. Любимым моим развлечением было наблюдать за медленно вращающимся шаром наверху, пытаясь вообразить, насколько холоден и пуст мрак в этом отражателе света. Эта сладкая загадка щекотала меня примерно так же, как самые сексуальные фанк-синкопы из какого-то другого времени, где бас обладал личностью.

«Эй, Хобо, сегодня у меня день рождения», заявил Краса, пока я проверял аппаратуру и наушники.

«Ты еще слишком молод, чтобы праздновать такие события», сказал я, удивляясь тому, что он вообще помнит дату. Краса пританцовывал на месте, типичные движения для парня, который зарабатывает себе на жизнь за стойкой. В «Лимбе» он был одним из «винтиков».

«Можно сделать музыкальную заявку в честь виновника торжества?» спросил он в эйфории.

«Краса, сегодня вечером все дансы и ремиксы – твои», сказал я, чтобы отделаться. «Дай только список». Я подвигал вверх-вниз потенциометры. Пич-контроль фыркал безукоризненно. Ничего не скажешь, «Лимбо» действительно самый престижный клуб в городе. Он продекламировал мне кучу имен с движущейся ленты однократного применения.

«Принято». Я поднял указательный палец в знак того, что хватит меня давить.

Итак, в тот вечер Краса прислал мне столько виски, что мои руки окоченели от скретча. Возможно, потому что это было в первый раз. Я весь превратился в черный винил. Живьем его ел. О пластинках даже не думал – в основном они были не мои, а взяты на время.

«Сегодня вечером ты отрывался даже больше, чем народ», резюмировал Титус. «Прямо душу из них вырвал».

Титус заботился о «народе». Он был «часовым у ворот». Кривоногий, со слишком широкими плечами и слишком широкими бедрами, тяжелой нижней челюстью и птичьими пальцами, стиснутыми в маленькие подвижные кулаки, такой неудачно неуклюжий тип, как будто его мать трахалась с Кинг-Конгом. Он отвечал за безопасность. У него на голове были от природы упругие, шерстяные завитки волос, красная шея, как у индюка, и он важно стоял на входе в «часы пик». «Надо знать, кого запускать», говорил он, щуря свиные глазки. Вход здесь бесплатный, но за выпивку надо платить. «Хаммер», «Блу Эйнджел», «Элефант», «Плейбой» трехцветный. Меню постоянно пополнялось новыми названиями, каждое из которых имело свою фишку. Чтобы распознать, какая из этих фишек твоя требовалось время. Торговля шла как в студенческой столовой. Современная молодежь ждала в очереди. Без очереди нет арифметики. А без арифметики нет организации. Бывали и трипы, я видел сопляков, которые делили «бумажки» на четвертушки, некоторые их глотали, некоторые сосали. В клубе не хватало темных углов, в которых они могли бы скрыть свою безумную жажду как можно более драматичного безумия. Разные лица, разные характеры, разный товар – Титус заботился о том, чтобы все они были гармонично приняты и обслужены в защищенной капсуле Барона. Я имею в виду, защищенной законом. Все в соответствии с принципом хозяина: «Лучше иметь, чем не иметь».

Потом мы пошли к Красе отмечать день рождения. Я был пьян, и чтобы выдержать этот праздник, плохой адреналин и сбивчивые разговоры, мне нужно было добавить еще. Переплетеные тела оценивали друг друга, угощаясь чужим вниманием. Одни выбирали музыку, другие выбирали телок. Танцы спонтанно превратились в объятия и пантомиму полового сношения. Сцены проигрывались быстро, не переходя ни во что реальное, весьма поверхностное трение сглаживало невидимые недоразумения. Никто не утруждал себя танцами один на один. Краса в одной из пауз переоделся. Он хотел быть главным угощением. Этого почти никто не понял. К нему подходили, целовали в щеку и спрашивали, какая комната свободна. Всегда так, один старается, а достается другому. Дружба недолговечна, общение вечно – нежно шептал мне алкоголь, единственное живое существо в этой квартире. Я уже довольно сильно одеревенел от проглоченных градусов, когда появился Барон, в сером, отливающем блеском костюме и серой шелковой рубашке. Это были разные оттенки серого. Он шел плавно как яхта. В руке нес букет красных роз в нарядной бумаге с веточкой папоротника и красным бантиком. Краса бросился ему навстречу, распахнув объятия и издавая восхищенные звуки, но темные непрозрачные глаза и улыбка летучей мыши в одно мгновение охладили его.

«Что это за маньяка ты оставил за стойкой?», прервал он Красины вопли и сопли, прострелив его взглядом, который недвусмысленно сообщал: «мы здесь не в церкви».

Тишина подобно лавине обрушилась на гуляющий народ с очень, очень большой высоты.

Тишина между молнией и ударом грома.

«А, это…», начал было Краса, окаменев как недовершенный памятник. Не было такой стойки, за которой он смог бы спрятаться и остаться там до конца жизни. «Сегодня у меня день рождения, и я…». Звуки, которые он производил, открывая рот, звучали обреченно, вероятно совершенно неосознанно.

Металлический голос прервал писк домашней мыши, которая отчаянно пыталась вернуться в свою клетку: «Твой день рождения закончился три часа назад». У Барона для ночной работы имелся особый тариф. Было очевидно, что больше внимания он уделяет не людям, а времени. И он прав – люди заменимы, а время нет. Я, было, задумался над бренностью жизни. «Это у тебя какой по порядку?», спросил он, не отрывая взгляда от надетого на средний палец правой руки чудовищно большого платинового перстня с красноватым рубином овальной формы. По моей оценке такой инструмент дает полную гарантию, что никому не захочется вызвать тебя на кулачный бой голыми руками. Может, что-то подобное промелькнуло в голове и у Красы, потому что он, вроде как, не сразу понял вопрос. Он растеряно наблюдал, как Барон пальцами левой руки медленно крутит перстень на среднем пальце. Наконец Краса очнулся и проговорил дрожащим голосом: «Двадцать третий».

«Тебе исполнилось двадцать три года, а ты еще не выучил, что мой виски пьют исключительно в моем клубе», его загадочный оскал не выражал никаких чувств. Этот не протянет плачущему малышу бутылочку с молоком. Правда, в присутствии Барона ни один малыш бы и не решился заплакать. Не зашел бы так далеко. По крайней мере, в этой жизни. «А мой виски это не гратис[8]8
  Гратис [лат. gratis – бесплатно, безвозмездно] – торговый термин для обозначения безвозмездности какой-либо операции или услуги.


[Закрыть]-виски», серый, оголенный взгляд опустился на вляпавшегося из-за незнания парня, который плавал в липкой лужице как обертка от мороженого. «Бывает шотландский виски, ирландский виски, канадский виски, виски Теннеси, виски бурбон. Но не бывает гратис-виски. Кто ты такой, чтобы выдумывать что-то, чего не существует в природе?»

Да, это был такой вопрос, который мог заставить человека даже бессознательно перекреститься и заплевать все вокруг трехкратными плевками через плечо, вопрос высшего порядка, после которого все становится еще хуже, чем ты думал, а твоя жизнь делается настолько плохой, насколько тебе это и суждено.

«Извини, Барон, я просто хотел угостить друзей», Краса скреб ногтями прозрачную стену, которая отделяла его от всякой надежды на избавление. Больше всего ему хотелось броситься к выключателю и погасить свет. Но никакое «щелк» не смогло бы прогнать его страх. Он был у Барона в руках, весь, вместе со своими трусами и носками, которые никому, даже самому Красе больше не понадобятся.

«У тебя нет друзей, когда ты работаешь на меня и на мои деньги», Барон сунул цветы ему в руки. Лепестки роз встали дыбом от страха, что их засунут Красе в рот. Выпитое обострило мое восприятие. «Смотри, чтобы не завяли. Это твое выходное пособие. Я хочу, чтобы до завтрашнего вечера за стойкой все было урегулировано. И чтобы в клубе я тебя больше не видел. Пообщайся побольше с родителями, пусть они займутся твоим воспитанием. Лучше они, чем кто-то еще».

К сожалению, Красе нужны были не родители, а опекуны. Больше некому было просить у Барона прощения. Перед ним был не подавленный, безответственный бармен с полными слез глазами, а выжатая, истончившаяся от интенсивного употребления тряпка грязно-пепельного цвета. Барон насрал на нее, чтобы она стала чище. Возможно. Методичный как метроном, он распространял вокруг себя наэлектризованное тик-таканье. Потом повернулся и ушел, элегантной походкой. Гибкая, зловещая фигура. Свое «прощай» он уже кому было нужно сказал. У безжалостных людей есть врожденное чувство стиля, или они твердо убеждены, что оно у них есть. Суть от этого не меняется. В воздухе стояла вонь, как от пропылившейся бархотки для полировки обуви.

«Похоже, сегодня вечером ему не повезло в покер», услышал я чей-то шепот. Еб твою мать, да его, видно, в отличие от остальных не проняло. Мне удалось начать новую бутылку «гратис-виски» еще до того как остальные разошлись, унося каждый у себя на плече свою фишку. Надо думать, они знали, куда направиться. Никто даже не заметил, что Красе было не до утешений.

* * *

Мать проливала слезы восхищения в адрес фасадов дворцов в стиле барокко, цветной керамической черепицы на крышах церквей, готических аркад, украшенных фресками и ажурных решеток на окнах домов крупной буржуазии в стиле необарокко, статуй святых и королей, неоготических башен церквей, гостиниц в стиле модерн, нарядных парадных входов и лестниц в стиле неоренессанса.

Отец обличал кровожадных гуннов и татар, русские танки и католический скипетр, империю самоубийц и контрабандистов, неслыханные цены на пиво и гуляш.

Говорили они о Будапеште. Хотели подготовить совершеннолетних сыновей к далекому путешествию. Было очевидно, что знания почерпнуты из разных учебников. Мать при этом раскладывала пасьянс, который довольно редко у нее получался. Отец прочищал свой призренский мундштук «Филигран» из серебра с янтарем.

Слушая, как они болтают об уникальном городе, я размышлял об уникальной возможности увидеть живьем калифорнийское безумие под названием «Ред Хот Чили Пеперс». Это мне не понравилось. Размышлять о безумии означает допускать его. А я в безумие не верил. Короче, я не страдал, я просто терпел и ждал. Но и это не помогло. Риста Сантос не объявлялся, даже для того, чтобы поведать мне очередную «алиби-историю» о деньгах, которые все крутятся и крутятся, очевидные, но неощутимые. Он меня всерьез не воспринял. Но всерьез воспринял его я. Для меня он стал человеком с серьезными проблемами.