Текст книги "Семейство Борджа (сборник)"

Получив в Лионе известия об успехах своей армии, Людовик XII тут же отправился в Милан, где был принят с изъявлениями искренней радости. Граждане всех сословий числом до трех тысяч вышли ему навстречу, а сорок детей, разряженных в шелк и золотую парчу, двигались перед ним с пением гимнов, сочиненных поэтами того времени, в которых он прославлялся как король-освободитель и вестник свободы. Такая радость миланцев проистекала вот откуда: сторонники Людовика XII заранее распространили слух, что король Франции достаточно богат, чтобы отменить все налоги. На следующий день после вступления в столицу Людовик и в самом деле несколько снизил подати, пожаловал многих миланских дворян своими милостями и подарил Тривульцио за столь скорую и славную кампанию город Вигавано.

Чезаре Борджа, последовавший за Людовиком XII, чтобы ухватить свой кус от богатой итальянской добычи, увидел, что предлагавшаяся им цель достигнута, и сразу же потребовал выполнения данного ему обещания, что король Франции со своей всем известной порядочностью тут же и осуществил, передав в распоряжение Борджа триста копейщиков под началом Ива д’Алегра и четыре тысячи швейцарцев, которыми командовал бальи Дижона, – и все это для усмирения так называемых «викариев церкви».

А теперь объясним читателю, что это за новые персонажи, появляющиеся в нашем действии под таким названием.

Во время долго не прекращавшихся войн между гвельфами и гибеллинами, а также авиньонского пленения пап[164]164
  Вынужденное (под давлением французских королей) пребывание римских пап в Авиньоне в 1309–1377 гг. с перерывом в 1367–1370 гг.


[Закрыть] большая часть городов и крепостей Романьи была покорена или захвачена мелкими тиранами, многие из которых получили от Империи инвеституру на свои новые владения, но, когда Германия перестала влиять на итальянскую политику, а папы снова сделали Рим центром христианского мира, все эти мелкие князьки, лишившись опоры, примкнули к святейшему престолу и, добыв новые инвеституры уже из рук папы и платя ему ежегодный оброк, удостоились титулов герцогов, графов или сеньоров и стали называться «викариями церкви».

Александр VI, вспомнив слова и поступки каждого из этих господ за последние семь лет, то есть с тех пор, как он занял трон святого Петра, с легкостью обнаружил в поведении каждого из них какое-нибудь легкое отклонение от условий договора между вассалом и сюзереном. Тогда он изложил свои претензии перед специально созданным для этой цели трибуналом, который объявил, что викарии церкви не выполнили условий инвеституры и посему лишаются своих владений, которые возвращаются святейшему престолу; однако поскольку папа имел дело с людьми, которым легче было вынести такой приговор, чем потребовать от них его выполнения, он назначил своим главнокомандующим новоиспеченного герцога Валентинуа, поручив ему лично заняться этим делом.

Викариями церкви, о которых идет речь, были: Малатеста в Римини, Сфорца в Пезаро, Манфреди в Фаэнце, Риарио в Имоле и Форли, Монтефельтро в Урбино и Каэтано в Сармонете.

Между тем герцог Валентинуа, дабы поддержать дружбу со своим родственником и союзником Людовиком XII, оставался с ним, как мы помним, в Милане на протяжении всего его пребывания в этом городе, однако после месячной личной оккупации король Франции отправился к себе в столицу, а герцог Валентинуа, приказав своим латникам и швейцарцам дожидаться его между Пармой и Моденой, отправился на перекладных в Рим с целью лично доложить папе о своих планах и выслушать последние распоряжения.

По прибытии он нашел, что богатство сестры Лукреции за время его отсутствия значительно возросло – и не благодаря ее мужу Альфонсу, будущее которого из-за успехов Людовика XII представлялось весьма сомнительным, что послужило причиной охлаждения между ним и Александром, а благодаря ее собственному отцу, у которого она пользовалась в те годы необычайным влиянием. Папа, к примеру, объявил Лукрецию Борджа Арагонскую пожизненным губернатором города Сполето и всего герцогства со всеми вытекающими отсюда жалованьями, правами и рентами. Благодаря этой должности ее могущество и положение в обществе так возросло, что она уже не появлялась на публике без кортежа в двести коней, который составляли самые знатные дамы и самые благородные кавалеры Рима. Более того, поскольку двойная любовь отца к Лукреции ни для кого не была секретом, ее покорными слугами стали первые прелаты церкви, завсегдатаи Ватикана и ближайшие друзья его святейшества; нередко можно было видеть, как кардинал подает ей руку, помогая сойти с носилок или коня, или как архиепископы спорят за право прочитать мессу у нее дома.

Между тем Лукреции Борджа пришло время покинуть Рим, чтобы вступить во владение своим государством, но так как отец не мог долго находиться в разлуке с любимой дочерью, он решил подарить ей город Непи, который, как мы помним, некоторое время назад был отдан Асканио Сфорца в обмен за его избирательный голос. Асканио потерял его, когда связал свою судьбу с судьбою своего брата, герцога Миланского, и папа, собираясь прибрать город к рукам, пригласил Лукрецию приехать туда, чтобы принять участие в празднестве в честь ее вступления во владение новым подарком.

Поспешность, с какою Лукреция исполнила волю отца, стоила ему еще одного дара: это был город Сермонета с прилегающими к нему территориями, который принадлежал семейству Каэтано. Правда, дар этот покамест был тайным – ведь сначала требовалось избавиться от двух владельцев этой вотчины: его преосвященства Джакомо Каэтано, апостольского протонотария, и молодого, полного надежд кавалера Просперо Каэтано. Оба они жили в Риме и ни о чем не подозревали, считая – один в силу своего положения, другой благодаря отваге, – что пребывают у его святейшества в фаворе, поэтому Александр решил, что никаких трудностей не предвидится. Сказано – сделано: по возвращении его святейшества в Рим Джакомо Каэтано был под каким-то предлогом арестован, заточен в замок Святого Ангела и вскоре отравлен, а Просперо Каэтано – просто-напросто задушен у себя дома. Обе смерти последовали так быстро, что ни один из братьев не успел составить завещания, поэтому папа объявил, что Сермонета и все прочее имущество Каэтано отходит к папской канцелярии, каковая канцелярия тут же продала их Лукреции за восемьсот тысяч экю, а его святейшество возвратил дочери эту сумму на следующий же день. Как ни спешил в Рим Чезаре Борджа, ему пришлось признать, что отец начал расправу с викариями церкви раньше его.

За время его пребывания во Франции неимоверно выросло состояние еще одного человека – Джованни Борджа, племянника папы, который был преданным другом герцога Гандийского вплоть до гибели последнего. Впрочем, в Риме поговаривали, что молодой кардинал милостями его святейшества обязан не столько памяти о кузене, сколько покровительству кузины. По этим-то причинам Чезаре стал относиться к Джованни Борджа с подозрением, и едва он поклялся в душе, что радоваться тому осталось недолго, как узнал, что его кузена назначили кардиналом a latere всего христианского мира и он отбыл из Рима, чтобы объехать папское государство со свитой, состоявшей из архиепископов, епископов, прелатов и дворян и сделавшей бы честь самому папе.

В Рим Чезаре прибыл только затем, чтобы побеседовать с его святейшеством, поэтому, пробыв в городе три дня и собрав все силы, которыми располагал папа, он стянул свою армию на берег реки Энца и сразу же двинул ее на Имолу, которая, будучи брошена хозяевами, сбежавшими в Форли, была вынуждена сдаться и предложить мир. Захватив Имолу, Чезаре тут же пошел на Форли.

Там его ожидало серьезное сопротивление, причем оказала его женщина: Катерина Сфорца, вдова Джеронимо и мать Оттавиано Риарио, приехав в этот город, подняла боевой дух гарнизона, встав телом и всем своим достоянием на его защиту. Увидев, что одним махом город не взять, Чезаре решил начать осаду и, сделав необходимые распоряжения, поместил артиллерийскую батарею там, где стена казалась ему не такой прочной, после чего велел вести огонь, пока не будет пробита брешь.

Вернувшись в лагерь, он нашел там кардинала Джованни Борджа, который возвращался из Феррары в Рим и, оказавшись поблизости, не захотел упустить случай нанести кузену визит. Чезаре принял его с изъявлениями притворной радости и продержал у себя три дня, а на четвертый, собрав всех своих офицеров и придворных, устроил большой прощальный обед, после чего дал Джованни письмо для папы и так же любезно с ним распрощался.

Выйдя из-за стола, Джованни Борджа тотчас же пустился в путь, но, доехав до Урбино, вдруг почувствовал странное недомогание и вынужден был остановиться; когда через некоторое время ему полегчало, он снова отправился в дорогу, однако в Рокка-Контрада ему снова сделалось так плохо, что он решил остановиться в этом городе дня на два. Почувствовав известное улучшение и узнав, что Форли взят, а Катерина Сфорца пыталась бежать и попала в плен, он захотел вернуться к Чезаре и поздравить его с победой, но в Фоссомброне, несмотря на то что он сменил карету на носилки, с ним случился третий приступ, и это оказалось его последней остановкой: в тот же день он слег и больше уже не встал, а через три дня умер.

Тело его было доставлено в Рим и без каких бы то ни было торжеств погребено в церкви Санта-Мария-дель-Пополо, где уже дожидался его друг герцог Гандийский; несмотря на богатство молодого кардинала, о нем больше даже не вспоминали, словно его никогда и на свете не было.

Так тихо и без шума уходили из жизни те, кого судьба вовлекла в стремительный вихрь честолюбия трех людей: Александра, Чезаре и Лукреции Борджа.

Примерно в то же время Рим всколыхнуло другое убийство. Дон Джованни Червильоне, прирожденный кавалерист и отважный воин, командир латников его святейшества, возвращаясь с ужина у дона Элисео Пиньятелли, кавалера ордена Святого Иоанна, был остановлен сбирами; один из них спросил, как его зовут, и когда дон Джованни ответил, сбир, видя, что не ошибся, всадил кинжал ему в грудь, а другой ударил наотмашь мечом, так что голова скатилась к ногам трупа раньше, чем сам труп упал на землю.

Губернатор Рима решил обратиться к папе с жалобой по поводу этого убийства, но, увидев, с каким видом тот выслушал новость, решил больше об этом деле не заговаривать и прекратить начатые поиски, и в результате ни один из убийц так и не был арестован. Впрочем, по городу поползли слухи, что во время своего короткого визита в Рим Чезаре встречался с женой Червильоне, которая принадлежала к семейству Борджа, и что муж, узнав об этом нарушении супружеского долга, разъярился и дошел до угроз в адрес супруги и ее любовника; когда же эти угрозы дошли до Чезаре, то он рукою Микелотто поразил Червильоне, сам находясь в Форли.

За его смертью последовала еще одна смерть, причем так быстро, что вину за нее стали приписывать если не тем же обстоятельствам, то, по крайней мере, тому же человеку. Его высокопреосвященство Аньелли Мантуанский, архиепископ Козенцы, секретарь папской канцелярии и вице-легат в Витебро, неизвестно почему впав в немилость у его святейшества, был отравлен однажды вечером за собственным столом; он весело беседовал с несколькими сотрапезниками, а смерть уже медленно и беззвучно струилась по его жилам; он отправился в постель в добром здравии, а утром его нашли бездыханным. Все, что ему принадлежало, было тут же разделено на три части: земли и дома отошли к герцогу Валентинуа, архиепископство – к Франческо Борджа, сыну папы Каликста III, а место секретаря было продано за пять тысяч дукатов некоему Вентуре Бенассаи, купцу из Сиены, который, вручив эту сумму Александру, в тот же день поселился в Ватиканском дворце.

Эта последняя смерть ввела в силу новый закон, находившийся до тех пор в неопределенном состоянии: когда наследники его высокопреосвященства Аньелли стали противиться лишению имущества, Александр издал указ, запрещающий кардиналам и священникам оставлять завещания и объявляющий, что все освободившееся имущество принадлежит ему.

Тем временем победное шествие Чезаре Борджа было остановлено. На двести тысяч дукатов, оставшихся у него в казне, Лодовико Сфорца собрал пятьсот бургундских всадников и восемь тысяч швейцарских пехотинцев, с которыми вторгся в Ломбардию. Поэтому Тривульцио был вынужден напомнить Иву д’Алегру и его войскам, что Людовик XII отдал их Чезаре только на время, и герцогу Валентинуа пришлось оставить часть приведенных с собою солдат папской армии в Имоле и Форли, а с остальными возвратиться в Рим.

Александр пожелал, чтобы вступление сына в Рим было обставлено как можно торжественнее; узнав, однако, что его фурьеры находятся уже в нескольких лье от города, он разослал гонцов к послам, кардиналам, прелатам, римским баронам и всем сословиям с предложением выйти навстречу герцогу Валентинуа в сопровождении своих свит, дабы почтить возвращающегося победителя. А поскольку подлость повинующихся всегда сильнее гордыни повелителей, его приказание было не только выполнено, но выполнено с лихвой.

Въезд Чезаре в Рим состоялся 26 февраля 1500 года, а поскольку по времени он совпал со всеобщим отпущением грехов, то карнавальные празднества оказались еще более шумными и фривольными, чем обычно. А начиная со следующего дня победитель под предлогом маскарада начал готовить новое торжество, дабы потешить свою гордыню: поскольку оно должно было соответствовать славе, талантам и богатству человека, имя которого он носил, Чезаре решил представить на площади Навона, обычном месте проведения карнавальных торжеств, триумф Цезаря. На следующий день он появился на этой площади и проехал по улицам Рима с несколькими античными колесницами, в которых сидели люди в костюмах тех времен; сам Чезаре стоял в последней из них, одетый в тогу римского императора, с золотым венком на голове и окруженный ликторами, солдатами, державшими знамена, на которых был вышит девиз: «Aut Caesar aut nihil».

Наконец, в четвертое воскресенье Великого поста папа пожаловал Чезаре долгожданное звание генерала и гонфалоньера святой церкви.

Тем временем Сфорца перешел через Альпы и достиг озера Комо, к великой радости своих бывших подданных, которые очень скоро перестали испытывать восторг, внушенный им вначале французской армией и обещаниями Людовика XII. В Милане их радость была столь велика, что Тривульцио отступил к Новаре, так как счел небезопасным оставаться в этом городе. Опыт показал, что он не ошибся: едва миланцы заметили его приготовления в дорогу, как по городу пробежал глухой ропот, и вскоре улицы заполнились вооруженными людьми. Через эту враждебно настроенную толпу французам пришлось пробиваться, держа наготове мечи и копья, а стоило им выйти из города, как люди пошли за ними следом, преследуя армию криками и свистом вплоть до берегов Тичино. Оставив в Новаре четыреста копейщиков, а также три тысячи швейцарцев, приведенных к нему Ивом д’Алегром из Романьи, Тривульцио с остальной армией направился к Мортаре, где и остановился поджидать подкрепления, которое он попросил у французского короля. А кардинал Асканио и герцог Лодовико вернулись в Милан и были встречены там всеобщим восторгом.

Желая воспользоваться энтузиазмом миланцев, тот и другой не стали терять время и приступили к военным действиям: Асканио осадил миланский замок, а Лодовико перешел Тичино и подступил к Новаре.

Там оказалось, что осаждающие и осажденные практически целиком принадлежат к одной национальности: у Ива д’Алегра было едва ли три сотни французов, а у Лодовико – всего около пятисот итальянцев. Дело в том, что на протяжении шести последних лет в Европе уже не было других пехотинцев, кроме швейцарцев, и все державы без разбора с помощью золота или принуждения черпали наемную силу из их неиссякаемого горного источника. В результате эти суровые потомки Вильгельма Телля оказались выставленными на публичные торги и, сменив свои бедные и неприютные горы на страны более богатые и плодородные, при всей своей отваге потеряли в общении с другими народами былую строгость принципов, благодаря которой они долгое время служили образцом чести и верности, и стали продаваться любому, кто даст больше. Французы первыми ощутили на себе последствия их продажности, которая позже сослужила недобрую службу Лодовико Сфорца.

Швейцарцы из гарнизона Новары, войдя в сношение со своими соотечественниками, составлявшими авангард армии герцога, и узнав, что те получают лучшую пищу и больше денег, чем они, – о том, что казна Лодовико уже на исходе, еще никто не подозревал, – предложили сдать город и перейти под знамена Милана, если герцог положит им то же жалованье. Как и следовало ожидать, Лодовико согласился. Новара была сдана, за исключением цитадели, которую обороняли французы, и армия герцога пополнилась тремя тысячами новых солдат. Но тут Лодовико совершил ошибку: вместо того чтобы идти с пополнением к Мортаре, он начал осаду крепости. В результате Людовик XII, которому гонцы Тривульцио успели сообщить о скверном положении его войска, ускорил выступление французских латников, уже собранных для похода на Италию, послал бальи Дижона в Швейцарию за подкреплением, а кардиналу д’Амбуазу, своему первому министру, велел перейти через Альпы и обосноваться в Асти, дабы ускорить сосредоточение армии. В Асти кардинал нашел основное ядро войска, состоявшее из трех тысяч человек. Ла Тремуйль привел туда же полторы тысячи копейщиков и шесть тысяч французских пехотинцев; через какое-то время прибыл и бальи Дижона с десятью тысячами швейцарцев, так что, считая и войска Тривульцио, стоящие у Мортары, у Людовика XII по сю сторону гор оказалась самая мощная армия, какую французские короли когда-либо вели в битву. Вскоре, сделав удачный бросок еще до того, как Лодовико узнал о появлении мощной вражеской армии, французы оказались между Новарой и Миланом, перерезав герцогу сообщение со столицей. Несмотря на численное превосходство врага, герцог был вынужден начать подготовку к битве.

Однако случилось так, что за время подготовки обеих сторон к генеральному сражению швейцарский ландтаг, узнав, что жители одних и тех же кантонов собираются вцепиться друг другу в глотки, приказал всем своим подданным, находящимся на службе у герцога Миланского и французского короля, нарушить взятые обязательства и вернуться на родину. Но за два месяца, прошедших между сдачей Новары и подходом к ней французов, положение изменилось, поскольку казна Лодовико Сфорца иссякла. Швейцарцы, находившиеся в том и другом лагере, снова снеслись между собою, и на сей раз оказалось, что благодаря деньгам Людовика XII теперь уже швейцарцы, служащие у французов, получают лучшее питание и жалованье. А почтенные гельветы, с тех пор как перестали сражаться за собственную свободу, очень хорошо знали цену своей крови и не проливали ни капли, если не получали взамен золото, и в результате, предав сперва Ива д’Алегра, они решили теперь предать Лодовико. В то время как набранные бальи Дижона рекруты, несмотря на запрет своего ландтага, твердо стояли под французскими знаменами, сподвижники Лодовико объявили, что, сражаясь против своих братьев, они окажутся в положении людей, взбунтовавшихся против собственного государства, и, следовательно, им будет угрожать жестокая кара, но они согласны пойти на риск, если им немедленно будет выплачено задержанное жалованье. Герцог, без дуката в кармане, отрезанный от своей столицы, путь к которой могла ему открыть лишь победа, пообещал швейцарцам выплатить задолженное жалованье в двойном размере, лишь бы только они согласились сделать вместе с ним последнее усилие. К несчастью, выполнение этого обещания зависело от исхода битвы, и швейцарцы заявили, что слишком чтут свою родину, чтобы не подчиняться ее приказам, и слишком любят своих братьев, чтобы бесплатно проливать их кровь, а поэтому Сфорца не должен более на них рассчитывать, так как на следующий день они намерены отправиться домой, в свои кантоны. Тогда герцог, видя, что все пропало, принялся, взывая к их чести, умолять, чтобы они хотя бы позаботились о его безопасности и включили его спасение в качестве одного из условий своей капитуляции. Швейцарцы ответили, что такая капитуляция не исключена, но тогда они лишатся преимуществ, на которые вправе рассчитывать в качестве компенсации за невыплаченное жалованье. Однако в конце концов их тронули мольбы бывшего предводителя, и они предложили спрятать его в своих рядах, переодев в швейцарское платье. Правда, сделать это было практически невозможно: Сфорца был уже стар и мал ростом, и его без труда заметили бы среди людей, старшему из которых не стукнуло еще и тридцати, а самый низкорослый был ростом в пять футов и шесть дюймов. Но это оставалось единственным путем к спасению, поэтому Сфорца стал думать и наконец придумал, как им воспользоваться. Он решил переодеться кордельером и сесть верхом на какую-нибудь плохонькую лошадку, чтобы сойти за капеллана швейцарцев, а Галеаццо Сан-Северино и двое его братьев, служивших у герцога командирами, должны были надеть солдатское платье и незамеченными пройти среди швейцарцев, поскольку все трое отличались высоким ростом.

Едва это решение было принято, как герцог узнал, что Тривульцио и швейцарцы уже подписали капитуляцию. Они, никак не обговорив освобождение герцога и его генералов, должны были назавтра пройти вместе с оружием и обозом через ряды французских солдат, поэтому бедняге Лодовико и его военачальникам оставалось лишь уповать на маскировку. Так они и сделали. Сан-Северино с братьями встал в ряды пехоты, а Сфорца, в монашеской рясе, с капюшоном, надвинутым по самые брови, занял место в обозе.

Войско двинулось в путь, но швейцарцы, заработав на собственной крови, решили подзаработать и на чести. Французы были предупреждены относительно маскарада, узнали всех четверых, а Сфорца был арестован лично Ла Тремуйлем.

Кажется, за это предательство швейцарцы получили город Беллинцону, который раньше принадлежал французам и который они заняли по пути к себе в горы; впоследствии Людовик XII и не пытался его у них отнять.

Оставшийся в Милане Асканио Сфорца, узнав о гнусном предательстве, решил, что его карта бита и что ему лучше всего бежать самому, прежде чем бывшие подданные его брата, поддавшись очередной перемене в настроении, не возьмут его в плен, чтобы такою ценой купить себе прощение. Поэтому он вместе с главными руководителями гибеллинской знати бежал ночью, направив свои стопы в сторону Пьяченцы, желая через нее попасть в Неаполь. Однако, добравшись до Ривольты, он вспомнил, что в этом городе у него есть друг детства по имени Коррадо Ландо, которого в дни своего могущества он осыпал благодеяниями, и, поскольку беглецы были утомлены до крайности, решил попросить у него ночлега. Коррадо принял их с живейшей радостью и предоставил в их распоряжение свой дом и слуг. Но едва беглецы уснули, как он тут же послал гонца в Пьяченцу, дабы сообщить Карло Орсини, начальнику венецианского гарнизона, что готов отдать в его руки Асканио и главных военачальников миланской армии. Карло Орсини, не желая никому поручать столь ответственную вылазку, вскочил в седло и с двадцатью пятью солдатами окружил дом Коррадо, после чего вошел с мечом в руке в комнату, где спал кардинал Асканио с товарищами, и те, вырванные из объятий сна, сдались без сопротивления. Пленники были препровождены в Венецию, однако по требованию Людовика XII позже доставлены к нему.

Таким образом, в руках французского короля оказались Лодовико и Асканио Сфорца, племянник великого Франческо Сфорца по имени Эрмесо, двое побочных детей, которых звали Алессандро и Контино, а также Франческо, сын несчастного Джан Галеаццо, отравленного собственным дядей.

Людовик XII, желая одним махом расправиться со всем семейством, принудил Франческо удалиться в монастырь, бросил Алессандро, Контино и Эрмесо в тюрьму, заточил кардинала Асканио в Буржской башне и, переведя несчастного Лодовико из крепости Пьерансиз в Лис-Сен-Жорж, в конце концов водворил его в замок Лош, где тот, проведя десять лет в полном одиночестве и убожестве, умер, проклиная день и час, когда в голову ему пришла мысль призвать французов в Италию.

Весть о пленении Лодовико и его родичей вызвала в Риме бурное ликование: поскольку силы захватчиков сосредоточились в герцогстве Миланском, могущество святейшего престола в Романье стало безраздельным, и ничто больше не мешало завоеваниям Чезаре. Гонцы, принесшие это известие, получили богатые подарки, а самое новость под звуки барабанов и труб объявили по всему Риму. Моментально повсюду зазвучал клич Людовика XII: «Франция! Франция!», равно как и клич семейства Орсини: «Orso! Orso!»;[165]165
  «Медведь! Медведь!» (ит.); в гербе Орсини был изображен медведь.


[Закрыть] вечером на всех улицах зажглась иллюминация – как после взятия Константинополя или Иерусалима. Со своей стороны папа устроил для народа гулянье и фейерверк, нимало не заботясь о том, что происходило это в Страстную неделю и что на всеобщее отпущение грехов в Рим съехалось более двухсот тысяч человек – настолько мирские интересы его семейства были ему важнее духовных интересов подданных.

Деньги – вот единственное, чего не хватало папе и его сыну для осуществления своих замыслов, основанных на дружбе и союзничестве с Людовиком XII, но Александр был не из тех, кого могла смутить такая безделица. Правда, все бенефиции были уже проданы, обычные и чрезвычайные налоги собраны вперед за весь год, да и наследства кардиналов и прелатов уже мало помогали, поскольку самые богатые из них были отравлены; однако у Александра оставались в запасе иные средства – пусть необычные, зато весьма действенные.

Начал он с того, что распространил слух, будто турки замыслили поход против христиан и будто из верных источников ему известно, что этим летом Баязид непременно высадится с двумя громадными армиями в Романье и Калабрии. В связи с этим папа издал две буллы: согласно первой, ему должна была быть отдана десятая часть церковных доходов по всей Европе, какими бы они ни были; вторая же обязывала евреев заплатить в папскую казну такую же сумму, причем в обеих буллах содержалась угроза отлучить от церкви тех, кто откажется выполнять предписанное или попытается оказать сопротивление.

Затем папа занялся продажей индульгенций, чего до сих пор никогда не было. Индульгенции требовались тем, кто по состоянию здоровья или же из-за занятости не могли явиться в Рим на всеобщее отпущение грехов: купив индульгенцию, человек мог оставаться на месте и за третью часть суммы, в которую ему обошлось бы путешествие, получал точно такое же полное отпущение грехов, как если бы совершил паломничество. Для сбора этого своеобразного налога была организована целая армия продавцов индульгенций, во главе которой поставили некоего Лодовико делла Торре. Благодаря этому в папскую казну поступали совершенно невообразимые суммы; для примера можно сказать, что лишь с Венецианской республики Александр получил семьсот девяносто девять тысяч золотых ливров.

Между тем турки и в самом деле произвели несколько угрожающих маневров со стороны Венгрии; венецианцы, испугавшись, как бы неверные на них не напали, попросили у папы помощи, и Александр повелел, чтобы в полдень во всем его государстве читали «Ave Maria», дабы умолить Господа отвратить опасность от светлейшей республики. Это была единственная помощь, какую венецианцы получили от его святейшества взамен семисот девяноста девяти тысяч золотых ливров.

Однако Господь, казалось, захотел внушить своему необычному наместнику, что ему не по душе такие насмешки над святынями: в канун Петрова дня, когда Александр проходил мимо колокольни, направляясь к кафедре для благословения, откуда-то сверху сорвался громадный кусок железа и рухнул у его ног. Но словно для хорошей взбучки одного предупреждения было недостаточно, на следующий день, в праздник Святого Петра, папе было сделано еще одно. Сидя в одном из своих покоев с кардиналом Капуано и его высокопреосвященством Пото, тайным камерарием, папа увидел на небе такую черную тучу, что, опасаясь грозы, велел своим собеседникам затворить окно. Александр не ошибся: едва они выполнили его просьбу, как сильнейший порыв ветра опрокинул самую высокую трубу дворца, которая, словно вырванное с корнем дерево, рухнула на крышу, проломила ее и, пробив потолок, упала прямо в комнату, где сидел папа. Весь дворец содрогнулся; услышав грохот, кардинал Капуано и его высокопреосвященство Пото обернулись и, видя, что комната полна пыли и обломков, вспрыгнули на подоконник, крича придверникам: «Папа мертв! Папа мертв!» На крик прибежали люди и обнаружили под обломками троих людей: один был уже мертв, а два других при смерти. Мертвецом оказался сиенский дворянин по имени Лоренцо Киджи, а умирающими – два ватиканских прислужника: они проходили этажом выше и провалились вместе с трубой. Но Александра нигде не могли найти; его звали не переставая, но, так как он не откликался, вскоре появилось подозрение, что он погиб, быстро распространившееся по всему городу. Однако через некоторое время Александр, который потерял сознание и уже начал приходить в себя, застонал, и его наконец нашли – оглушенного и всего израненного; впрочем, все раны оказались нетяжелыми. Папу спасло буквально чудо: от потолочной балки, сломавшейся пополам, в противоположных стенах остались торчать два куска, и один из них образовал нечто вроде крыши над папским троном, так что папа, сидевший на нем, получил лишь несколько ушибов.

Две противоречащие друг другу вести – о скоропостижной смерти и чудесном спасении папы – быстро облетели весь Рим, и герцог Валентинуа, опасаясь, что любой несчастный случай с папой может повлиять на его судьбу, примчался в Ватикан, дабы своими глазами убедиться, что все в порядке. Сам же Александр, желая публично возблагодарить небеса за чудесное спасение, в тот же день отправился, сидя на своем троне, который несли два лакея, два конюха и два стремянных и сопровождали многочисленные прелаты и латники, в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, где были похоронены герцог Гандийский и Джованни Борджа: то ли в сердце у него еще оставались остатки любви к ним, то ли захотелось вспомнить о нечестивой любви к своей конкубине Ваноцце – та в виде статуи Богородицы была выставлена для благоговейного созерцания верующих в небольшом приделе по левую руку от главного алтаря. Оказавшись подле алтаря, папа преподнес в дар церкви великолепную чашу, в которой лежали триста золотых экю и которую он на глазах у всех сиенских кардиналов опорожнил в серебряный дискос, к вящему удовлетворению собственного тщеславия.