Электронная библиотека » Александр Солин » » онлайн чтение - страница 30


  • Текст добавлен: 4 мая 2015, 18:11


Автор книги: Александр Солин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Шрифт:
- 100% +

«Неужели не понятно?» – посмотрел на нее с вызовом Сашка.

«Непонятно!» – заупрямилась Алла Сергеевна, хотя все тут было понятно.

«Потому что там я не могу тебя встретить, а здесь могу. Шансы невелики, но все же есть!» – внушительно и строго пояснил Сашка.

«Ну, Саша! – поморщилась она. – Ну, сколько можно говорить об одном и том же? Ну, ты пойми, что есть вещи, которые уже невозможно исправить и вернуть! Как, например, мы с тобой и наши отношения! Понимаешь?»

«Нет, Алка, не понимал, не понимаю и никогда не пойму!» – отвечал Сашка с затаенной гордостью.

«Ну, ладно! – встала она. – Вижу, ты жив, здоров и ни в чем не нуждаешься. Я пошла!»

«А зачем тогда приходила? – встал за ней Сашка. – Узнать, что я, слава богу, помер и действительно ни в чем больше не нуждаюсь, в том числе и в тебе?»

«Я позвоню!» – сказала она, направляясь в прихожую.

Он пошел за ней, молча открыл дверь и едва она переступила порог, с грохотом ее захлопнул.

«Идиот! – вздрогнув, оглянулась Алла Сергеевна. – И, правда – чего я, дура, сюда приперлась?!»

27

Вот и добралась она до самой главной своей боли, до самого отчаянного лишения, до самой тяжкой своей беды. Будь проклята болезнь, не пощадившая сиамской благодати их любящих сердец!

…В середине ноября Клим присутствовал на показе «Ностальгии». Домой после двух компаний они добрались поздно вечером, и он пожаловался (впервые в жизни!) на головную боль и слабость. Обеспокоенная Алла Сергеевна предположила грипп, измерила температуру (высокая!), напоила его горячим чаем с лесной малиной и уложила в кровать, отметив про себя бледность его усталого лица.

Следующий день он провел дома, изредка покидая диван и снова на него возвращаясь, чтобы ненадолго задремать и, вздрогнув, проснуться. Алла Сергеевна предложила вызвать доктора – одного из тех, с кем муж водил дружбу, но он отказался: ему, якобы, стало лучше. Отлучившись на несколько часов, она вернулась, посвятив остаток дня уходу за ним.

В таком воспаленном состоянии Клим прожил еще два дня, и поскольку лучше ему не становилось, он все же попросил знакомого профессора приехать. Тот не замедлил явиться и сразу же выяснил, что больной уже почти две недели чувствует себя неважно. Поскольку симптомы недомогания подходили ко всему и ни к чему конкретному, профессор настоятельно рекомендовал лечь в его клинику на обследование, что на следующий день и было сделано.

Первый же анализ крови, а за ним и повторный, заставили предположить худшее, и Клима с согласия Аллы Сергеевны перевели в онкологическую клинику, где ему было назначено обильное обследование. Алла Сергеевна навещала его каждый день и на вопрос мужа, что с ним, отвечала, что есть дежурное подозрение на опухоль (да с какой стати она у него может быть!), и чтобы ее исключить, необходимо сделать большое количество анализов. И потом, говорила она, если это даже так – ну, предположим, просто предположим! – в наше время опухоль прекрасно лечится! Примеров не чудодейственного, а вполне рукотворного выздоровления сколько угодно!

Своими неистовыми заклинаниями она поддерживала, скорее, себя, чем его.

Через неделю другой профессор усадил Аллу Сергеевну в кресло и, подбирая слова, объявил, что у Клима довольно редкое заболевание, которое по-научному называется острый лейкоз, а ненаучно – рак крови.

«И что это значит?» – слабея от тяжести в груди, пробормотала Алла Сергеевна.

«Это значит, что вы оставляете Владимира Николаевича нам, и мы будем его лечить!» – бодро заключил профессор, добавив, что он лично сделает все от него зависящее и в ближайшие день-два назначит курс химиотерапии. У них здесь прекрасное оборудование, опытный персонал и самые новейшие лекарства.

«Вы мужу сказали?» – спросила она.

«Нет, – отвечал профессор, – только вам!»

И Алла Сергеевна велела ничего пока мужу не говорить. Вернувшись домой, она расплакалась и потом подобно печальной, безутешной осени уже не останавливалась до самой смерти мужа, а после и подавно.

На следующий день ее свели с ученой дамой – независимым умудренным гематологом, и она по-женски, доверительно спросила ее, как спросила бы про рак матки или груди, чего можно ждать от острого лейкоза.

«Какой его разновидности?» – поинтересовалась врач.

Алла Сергеевна тут же позвонила профессору, и тот, ничуть не удивившись, ответил:

«Ми-ело-бласт-ный, ОМЛ – Олег, Михаил, Лена…»

Алла Сергеевна передала.

«Тогда ничего хорошего! – последовал ответ. – Конечно, неплохо было бы видеть результаты обследования и знать, как далеко зашел процесс – тут много нюансов, но поверьте моему опыту: такое заболевание в таком возрасте…» – и дама, вздернув над очками брови и сморщив ученый лоб, выразительно посмотрела на Аллу Сергеевну.

«Сколько ему осталось?» – помертвевшими губами спросила Алла Сергеевна.

«В худшем случае несколько месяцев, в лучшем – пару лет»

Алла Сергеевна приложила к глазам платочек и, понимая, что на этом, собственно говоря, разговор можно было бы и завершить, захотела знать, когда и отчего у здорового, крепкого мужчины мог возникнуть этот самый лейкоз. Ученая дама ответила, что сказать точно отчего без истории болезни трудно. Возможно, радиация, возможно, наследственность. Что касается «когда», то назвать точную дату затруднительно, поскольку такая болезнь развивается от нескольких недель до нескольких месяцев. А начинается она с того, что всего одна единственная клетка костного мозга не хочет вести себя так же, как миллиарды остальных. Бардак из разряда бардаков, когда один ничтожный человек может погубить все человечество!

Не решаясь объявить мужу диагноз, она протянула еще два дня, пока вдруг не стало ясно, что пора назвать беду своим именем. Правду хотел знать сам Клим, правду хотели знать его друзья – их мир, знаете ли, держится совсем на других сантиментах. Каково ей было, сидя рядом с мужем, шутить и улыбаться!

Стремясь избавить его от гнетущих подробностей, она решила назвать острый лейкоз просто лейкозом (тоже плохо, только ведь бывает и хуже!). Придя с этой оскопленной правдой к мужу в палату, она взяла его руку и, собравшись с духом, сообщила:

«Я только что говорила с профессором… В общем, у тебя нашли лейкоз…»

У нее перехватило горло, и она не смогла продолжать.

«Что такое лейкоз?» – спросил Клим.

«Ну… такая… не очень хорошая… болезнь крови…» – давилась словами Алла Сергеевна.

«И что теперь?»

«Ничего, будут лечить. Профессор говорит, что эта болезнь сегодня прекрасно лечится! Вот раньше, десять лет назад было бы плохо, а теперь она лечится, прекрасно лечится!..» – зачастила Алла Сергеевна, сама веря тому, что говорила.

Клим воспринял новость спокойно.

«Ну, что ж, лейкоз, так лейкоз… Ты только не волнуйся!»

Вернувшись домой, она весь вечер плакала.

Началось лечение. Ее перестали к нему пускать, и она набухшими от слез глазами смотрела через стеклянную перегородку на его стриженую голову в другом конце палаты, время от времени артикулируя губами: «Все будет хорошо!», хотя могла сказать это и многое другое по телефону. Он, лежа под капельницей, отвечал ей жестом свободной руки, умудряясь придать ей выражение пляжной расслабленности. Она могла бы смотреть на него весь день, но часа через два он делал ей знак, чтобы она уходила, показывая, что собирается спать. Она изображала губами несколько быстрых поцелуев и ярким шепотом произносила: «Я тебя люблю!». Он улыбался, согласно кивал головой и поворачивался к стенке. Если она отказывалась уходить, он звонил ей и говорил: «Иди, Аллушка, иди! Мне стыдно лежать, когда ты стоишь, и я не засну…»

Вечером он ей звонил, и коротко поведав о своем состоянии, которое выходило у него всегда нормальным, просил рассказать, как прошел их с сыном день. Она рассказывала и, чутко вслушиваясь в его реплики, часто находила в них рассеянное невнимание и незнакомую лаконичность, свойственные человеку, занятому своими мыслями или принужденному скрывать непривычную усталость. И тогда, чтобы поддержать его, она ссылалась на профессора, который уверял, что все идет хорошо, и организм адекватно реагирует на лечение. Тем более, что так оно и было, и потому она с чистой совестью снабжала профессорские комментарии выдуманными ею жизнеутверждающими подробностями.

Бывали, однако, дни, когда голос его звучал, как прежде – густо и бодро, с улыбкой и сдержанной нежностью, и тогда на нее нападал приступ отчаянного оптимизма: ей хотелось что-то делать, менять, возводить и перестраивать. Она возвращалась к работе, вникала в дела, которые в ее отсутствие убегали далеко вперед, и своим бодрым указующим видом радовала окружающих. Разумеется, всем было известно, что у Владимира Николаевича рак (но не более того), и по ее поведению судили о его состоянии.

Так прошли два месяца, и в конце января две тысячи шестого Клима отпустили на некоторое время домой. Он вышел к ней похудевший, облысевший, с прозрачным желтоватым лицом и проступившими сквозь подтаявшую кожу костяшками пальцев.

«Как ты?» – со слезами прижалась она к нему.

«Все хорошо, Аллушка, все хорошо!» – успокоил он ее.

За неделю до этого профессор похвалил его анализы и дал Алле Сергеевне подробные указания по поводу режима, питания и ухода за больным.

«У вашего мужа очень сильный организм! Но все равно – побудете месяц дома, а потом милости прошу снова к нам!» – напутствовал он ее.

Дома для него была приготовлена отдельная изолированная комната с ионизатором. Ионизаторы были также установлены во всех других комнатах и на кухне.

Приехали домой, и сын не узнал отца.

«Пап, а где твои волосы?» – спросил он.

«Волосы – это пустяки! – отвечал отец. – Волосы, Санька, отрастут!»

Когда ближе к ночи она пришла в его комнату и легла к нему в кровать, он, крепко стиснув ее, сказал:

«Если бы ты знала, как я мечтал снова тебя обнять!»

Она оглаживала и целовала его непривычную худобу и жалела его, а он, смущаясь, по-мужицки успокаивал: «Были бы кости – мясо нарастет!»

Обняв жену, он перевернулся с ней на спину, и она, спросив, можно ли им этим заниматься, осторожно и бережно помогла ему подтвердить звание любящего мужа.

«Аллушка! – долго не отпускал он ее. – Ты у меня лучше всех!»

На следующий день к нему пришел Маркуша с двумя соратниками, и они, разложив на столе в гостиной бумаги, долго о чем-то совещались. На следующий день Маркуша появился вновь, а потом приходил еще и еще, всякий раз приводя с собой новых людей. Алле Сергеевне, чьей власти не хватало, чтобы остановить поток микробо– и вирусоносителей оставалось лишь следить за своевременным приемом Климом лекарств и регулярной дезинфекцией квартиры.

Так прошли две недели, в течение которых Клим чувствовал себя вполне сносно. Алла Сергеевна, которая про себя не раз уже чертыхалась в адрес самоуверенной очкастой дамы, воспряла было духом, когда на исходе третьей недели у Клима обнаружились первоначальные симптомы. Его срочно вернули в руки озабоченного профессора, и все началось сначала.

Снова она сквозь слезы и беззвучное стекло глядела на его далекое лицо, а он слабеющей рукой приветствовал ее. Снова она с надеждой заглядывала в глаза профессора, но он, разводя руками, отвечал: «Делаем все возможное, но не все зависит от нас. К сожалению, возраст и состояние Владимира Николаевича не позволяют использовать другие средства лечения, а тех, что мы применяем, недостаточно!»

Двадцатого марта, когда она перед тем, как ехать к нему, забежала на работу, у нее в сумочке зазвонил телефон и незнакомый измученный голос в трубке произнес:

«Аллушка, забери меня отсюда, я хочу умереть дома…»

Она при всех разрыдалась.

На следующий день она подписала необходимые бумаги и забрала мужа. При расставании профессор сказал ей:

«Ваш муж очень мужественный человек, очень…»

«Сколько ему осталось?» – сухо спросила Алла Сергеевна.

«Неделя, от силы две…» – отвечал профессор.

Постаревшего, исхудавшего, чужого человека довезли на реанимобиле до ее дома, на носилках подняли в квартиру и уложили на кровать ее мужа. То, что еще совсем недавно было Климом, находилось теперь во власти тупой алчной орды безмозглых клеток, не понимающих, что съедая его, они обрекают на гибель и себя.

Оставшись наедине, он с подобием улыбки произнес:

«Вот видишь, Аллушка, надеялся явиться домой на своих двоих, а приехал на носилках, чтобы попрощаться…»

Выждав, когда стихнут ее рыдания, он сказал:

«Все наше имущество я переписал на тебя, в остальном слушайся Маркушу…»

Затем он попросил привести к нему сына и оставить их наедине. Их свидание продолжалось минут двадцать, и когда Санька вышел, лицо его было не по-детски важным и серьезным. О чем они говорили с отцом, он так ей и не сказал.

На следующий день к ним потянулись его друзья. Они по очереди заходили в его комнату, задерживались там на несколько минут и выходили, пряча покрасневшие глаза.

В первые дни, когда он мог еще говорить, она сидела у его постели, держала за руку и всматривалась в те восковые истонченные черты, что были когда-то красноватыми, мясистыми и живыми: сломанный нос, пострадавшие от лобового столкновения губы, мощная челюсть и тяжелый щетинистый подбородок, широкий морщинистый лоб и глубокое подлобье с короткими ресницами и любящим взглядом. Нет больше бурого ежика волос, по которому она так любила протяжно пройтись рукой, наблюдая, как чистая поперечная полоса движется к затылку и как восстает из-под ее ладони сухой своенравный волос.

Однажды он, короткими перебежками преодолевая напряжение, выговорил:

«Знаешь, Аллушка… жизнь моя… как капельница… была целая цистерна… да вся вышла… Вот лежал я там… и думал… в чем смысл жизни… И знаешь… все, оказывается, просто… надо найти… такую женщину, как ты… и прожить с ней… всю жизнь… А значит… в моей жизни… был какой-то смысл… Об одном жалею… поздно тебя встретил…»

Другой раз он, как будто вспомнив что-то важное, оживился и произнес, как наказ:

«Обязательно выйди замуж…»

«Климушка, родной мой: об этом не может быть и речи! – строго и непреклонно начала она, но не выдержала и заплакала: – Да где же я найду другого такого, как ты! Нигде не найду! Полюбить кого-то после тебя я уже не смогу, а быть чьей-то утехой не желаю и никогда не буду, никогда, слышишь – никогда!»

Она сжала его руку и ощутила ее ответное слабое пожатие.

Он угасал на глазах: не мог уже ни есть, ни пить, и каждый день приходящая медсестра вводила ему утром и вечером поддерживающий раствор.

«Как ты?» – заливаясь слезами, спрашивала Алла Сергеевна, когда он приходил в себя.

«Все болит…» – шептал он.

Вечером, накануне ухода он открыл глаза и остановил их на плачущей жене.

«Не плачь, Аллушка, – прошептал он с необычайной и напряженной ясностью. – Смотри – умираю, как король: не в тюремной больничке, не на грязной шконке, не от блатной заточки, не на этапе, а в собственной постели, рядом с любимой женой и сыном…»

Ночью она, сидя возле него в кресле, задремала и вдруг, вздрогнув, очнулась, словно на зов. Слабея от ужасного предчувствия, она нагнулась к нему и в мягком свете ночника звериным чутьем различила страшные приметы смертельной тени на его лице. Ее несравненный, несокрушимый, горячо любимый муж – человек-Москва, человек-империя, славный и победоносный, как история его предков, загадочный и непредсказуемый, как его страна, правильный и бесхитростный, как дело, которому он служил, растаял, исчез, растворился вместе с последним вздохом, который он посвятил ей!

Алла Сергеевна упала на колени, уткнулась лбом в его руку и затряслась в беззвучных рыданиях.

Он ушел второго апреля, на несколько дней пережив дату ее рождения и не сумев завалить ее цветам и подарками. К несчастью для нее медицина в его случае знала больше, чем могла.

28

Как ни предсказуем был финал, он ее потряс. Ею овладело тошнотворное, истеричное, близкое к помешательству отчаяние, которое не смывается никакими ручьями слез. Доктор, вызванный приехавшим ночью Маркушей, вколол ей успокаивающее и потом держал ее на уколах еще несколько дней.

Похороны она помнит плохо. Помнит поддерживающих ее под руки мать и Нинку. Помнит чужие размытые лица и сына, с недетской серьезностью уговаривающего ее: «Мама, мамочка, не плачь!».

Нинка потом вспоминала:

«Сначала в каком-то большом зале прощались, потом в церкви отпевали. Народу было – ужас! Не представляешь, сколько было народу! Очень много важных людей, и даже знаменитые артисты! И все горевали, а многие мужики слезы утирали. Точно, точно, сама лично видела! К тебе все по очереди подходили и сочувствовали, а ты не отвечала и ничего не понимала, потому что врач, который все время был рядом с тобой, заколол тебя до тупого равнодушия! Потом поехали на кладбище, и там тоже многие выступали, но лучше всех сказал один знаменитый артист. Да ты его знаешь, он в кино давно снимается! А венков-то, венков сколько нанесли!.. И цветов!.. Весь участок завалили, представляешь? Неужели не помнишь? Слушай, Алка, а мне Петенька предложение сделал! Представляешь?»

Когда через несколько дней она смогла обходиться без уколов, и Петенька отвез ее с матерью и Нинкой на кладбище, она, не сдерживая, наконец, живое глубокое страдание, упала на усыпанную цветами могилу и в голос, по-бабьи завыла.

«Поплачь, доченька, поплачь! – говорила, поддерживая ее по пути к машине, Марья Ивановна, сама шмыгая носом. – Живые твои слезы, живые!»

Затем последовала депрессия.

Днем ее одолевало вялое состояние принуждения, нелюбимое зрением за навязчивую яркость мира. Буйные весенние блики оставались на изнанке зажмуренных век ядовито-зелеными, долго негаснущими инфузориями, разваливался висок, выворачивался глаз, а дрожание твердых с виду рук выдавалось испуганным подрагиванием ложки, не желающей лезть в рот. Она перестала за собой следить, не желала никого видеть и подолгу не покидала спальную. Лежа на их общей кровати, растрепанная, с опухшим от слез некрасивым лицом, она закрывала глаза, и ей казалось, что Клим где-то рядом, что она слышит его скрытый огромной квартирой голос, и что он вот-вот появится. Но он не приходил, и она принималась тихо плакать. Иногда она истязала себя тем, что прикладывала к лицу его любимую, сшитую ею шелковую рубашку и медленно втягивала трепещущими ноздрями слабеющий мужнин запах.

Ночью ее терзали обильные, подробные, тесные сны. В них она вместе с живым Климом вновь проживала их совместную жизнь. Иногда к прожитому присоединялись сцены из неведомого мира, где существовал обнесенный розовыми кустами белокаменный дом, в котором и вокруг которого развертывалась драматургия чужой жизни. Например, незнакомые мужчина и женщина, молодые и сияющие, могли выйти из дома, бесшумно подняться по густой траве на пригорок и смотреть оттуда на изумрудно-голубой горизонт у себя под ногами.

Во сне бывало, что Клим звонил ей и назначал встречу, и она спешила, бежала, летела к нему, но кто-то мешал и преследовал ее. В конце она оказывалась в ловушке, пыталась выскользнуть, но сил не было, и она просыпалась в поту и с бьющимся сердцем, а утром чувствовала себя так, словно тот, кто разобрал ее во сне на части, не успел собрать до конца.

Ее беседы с тишиной никто не тревожил. Через день наведывался Маркуша, и она, кутаясь в халат, отвечая невпопад и совершенно не вникая в то, что он говорил, сидела с ним на кухне, пока он пил кофе.

«Поправляйся, Алла!» – говорил он, уходя, чтобы снова прийти через день.

Всю заботу о Саньке взяла на себя Марья Ивановна. Внук и бабушка быстро поладили. Сидя в гостиной и закрыв глаза, Алла Сергеевна прислушивалась к сдержанной перекличке их голосов за дверью и, находясь во власти безволия, пыталась назначить событие:

«Пора вывозить их за город…»

Порой она покидала спальную и слонялась без дела по квартире, не зная, где остановиться. Садилась перед телевизором и, глядя на мужские головы, думала:

«Сколько никудышных, пропащих, тупых мужиков продолжают жить, а Клима нет!»

Нинка жила у Петеньки, и иногда она просила ее приехать. Нинка с готовностью приезжала и окружала ее жалостливым и приторным, как абрикосовое варенье участием, сквозь которое неудержимо пробивалось ее белокожее, рыжеволосое, сдобное счастье. Ее присутствие вскоре начинало тяготить Аллу Сергеевну и она, ссылаясь на головную боль, пряталась от нее в спальной.

Бессильная что-либо изменить в настоящем, она мысленно возвращалась в прошлое, пытаясь нащупать там истоки беды и отвести ее от Клима хотя бы сослагательным образом. Вопиющая недоработка сложнейшей человеческой конструкции, несоразмерная разница между ничтожностью врага и причиненным им злом, а больше всего неотвратимость и необратимость их смертельной метаморфозы до сих пор не давали ей покоя. Почему-то ей казалось, что беда случилась в августе, когда убаюканный средиземным благодушием могучий организм мужа не доглядел, не насторожился, не спохватился. Может, проклятая клетка сорвалась с цепи именно в тот момент, когда он обнимал ее и называл своей Афродитой? А может, когда они брели вдоль кромки вечернего моря, и ее одолевала спокойная заслуженная гордость? Или когда они в плетеных креслах сидели на веранде и, ощущая себя частью заката, прислушивались к раскатистому голосу волн, что при полном безветрии выкатывались из глубины на песок и, сбросив груз пучины, с облегчением растягивались на нем?

«Боже мой, ведь это больше никогда, никогда не повторится!» – ужасалась она и принималась плакать. Слезы возвращали ее в суровое настоящее.

«К чему эти изыскания, – одергивала она себя, – если теперь от них никакой пользы! Вот если бы я была колдунья – ах, если бы я была колдунья! – то нащупав проклятый день, я могла бы вычеркнуть его из нашего календаря, каким бы памятным и счастливым он для нас ни был!»

Эти размышления возбудили в ней неясное беспокойство, которое быстро оформилось в жгучую тревогу. Она позвонила уже знакомой ученой даме, чьи прогнозы оправдались самым зловещим образом, и спросила о том, о чем давно уже следовало спросить, а именно: что теперь будет с ее сыном, который есть плоть от плоти, кровь от крови ее покойного мужа. Неужели же и его ждет та же участь?

«Ну что вы, вовсе не обязательно! – успокоила ее ученая дама. – На самом деле этим может заболеть даже совершенно здоровый человек! Наследственность есть лишь один из рисков, и для того, чтобы запустить ее механизм, нужны очень и очень веские основания. Мы об этом с вами как-нибудь еще поговорим…»

Это был ее первый звонок во внешний мир.

А вернул ее к жизни (если, конечно, ее обездоленное существование можно назвать жизнью!) все тот же творческий голод, что словно мальва вырос и распустился на пустыре ее души. Это неприхотливое растение с прямым, снизу пушистоволосистым, а выше голым стеблем, с черешковыми, округло-серцевидными опушенными листьями, с глубоковыемчатыми, продолговато-обратнояйцевидными розовыми лепестками с тремя темными продольными полосками имеет удивительное свойство облагораживать сорную реальность. Рекультивируя сердечную почву, мальвы творчества освобождают ее от засушливых последствий горестного опыта и питают гранулами грез, что содержатся в сострадательном снадобье сна.

И снова сны подсказали ей идею действа, которым она отметит годовщину его ухода. Это будет не очередная коллекция, а красочный, чувственный, единственный в своем роде музыкальный спектакль. Эпохальная история Любви и любовная история двух влюбленных, которые, расставаясь в одной эпохе, неминуемо находят друг друга и соединяются в другой, пока не оказываются в том времени, где их ждет обнесенный розовыми кустами белокаменный дом с изумрудно-голубым горизонтом.

С той же силой, с какой она предавалась отчаянию, она отдалась своему замыслу. И хотя скачок с одного полюса настроения на другой был коротким и стремительным, он стал для нее скорее целительным, чем разрушительным.

Она договорилась с серьезным театром, что при ее деньгах было не трудно. Ей рекомендовали либреттиста, балетмейстера и композитора – все трое молодые, талантливые, честолюбивые, и она, собрав их, изложила идею и обозначила сроки. Все трое в один голос воскликнули, что это никак невозможно, и тогда она посулила им такие деньги, от которых честолюбивая троица тут же впала в состояние перманентного вдохновения.

Вместе с художниками по костюмам Алле Сергеевне удалось совместить историческую строгость со сценической вольностью, и когда через несколько месяцев замысел, соединив отдельные части, обрел очертания, стали всем миром нащупывать его единственно верную редакцию.

Проект вместе с прочими делами не оставлял Алле Сергеевне ни минуты свободного времени, притом что светские забавы по моральным соображениям были начисто ею отвергнуты. Возвращаясь домой поздно вечером, она садилась в любимое кресло Клима и, топя усталость в бокале коньяка, смотрела на его большую фотографию и шептала:

«Прости, Климушка, что я о тебе сегодня мало думала…»

Добравшись до кровати, она засыпала мертвым сном, в чем была своя милосердная, целебная прелесть.

Как ни торопились, а к концу десятимесячного срока едва успели. Получился двухчасовой спектакль со вступлением и антрактом и с элементами всех видов танца – от менуэтных ужимок до крепдешиновой эротики: две пары танцоров, двадцать пять костюмов, столько же платьев, эпизодов и стран. Сначала думали омрачить идиллию злыми силами, но композитор с балетмейстером нашли средства, чтобы выразить трудную победу любви через внутренний конфликт с ней же самой.

Все в спектакле было оригинальным: и музыкальное сопровождение – квартет струнных и рояль с контрабасом по очереди, и хореография – спиралевидное восхождение скованной стыдливости, гибкой страсти и жизнеутверждающего расставания, и костюмы – визитные карточки времен и народов, и декорации – красочное живописное лицо повторяющегося и обновляющегося мира. И яркое, убедительное, синтетическое утверждение, что настоящая любовь есть, и она бессмертна. Более грандиозного, дорогого и тонкого посвящения трудно было себе представить. Это вам не трехтонное мраморное надгробье с профилем Мерседеса!

Спектакль назвали «Звездный путь любви», и в правом верхнем углу афиши значилось «Памяти Владимира Николаевича Клименко». Спектакль, старомодно выражаясь, имел шумный успех и был включен в репертуар театра…

Важнее всего то, что порыв признательной памяти, вознесший ее над бездной отчаяния, после спектакля не иссяк, а понес дальше – к тем делам, которые не могли без нее долго обходиться. Не потому ли ее сегодняшняя жизнь подобна пустыне, над которой ветер болезненного вдохновения вздымает песчаные тучи, заслоняющие от нее и прошлое, и будущее? Забыться – вот нехитрая цель, которой она следует и худо-бедно добивается с помощью двух проверенных средств: работы и коньяка.

Застав ее как-то в компании с бутылкой, Маркуша мудро заметил:

«Правильно, Алла! Лучше держаться за вИски, чем за вискИ!»

«Что делать – иначе я рехнусь!» – отвечала она.

«Не рехнешься! – улыбнулся он. – Женщина что балка – убери нагрузку, и она выпрямится!»

Еще бы он рассуждал по-другому: ведь сопромат придумали мужчины!..

Когда после смерти мужа она вновь обрела способность говорить о деньгах, нотариус Клима ознакомил ее со списком завещанного ей с сыном имущества, перечень которого занимал не один десяток листов. Исполняя поручение своего клиента, он особо обратил ее внимание, что сорок девять процентов ее фабрики выкуплены и переданы ей в собственность.

«Вот и хорошо! – подумала она. – Больше мне ничего и не надо! Все остальное – сыну…»

Позже Маркуша объяснил Алле Сергеевне, куда и сколько с ее доходов ей нужно будет отчислять. Выходило совсем немного, притом что дань не касалась фабрики и Модного Дома. Ах, любезный Маркуша – ее нынешний ангел-хранитель! Его преданность Климу была равна ее к Климу любви!


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации