Текст книги "В таёжных дебрях Подкаменной Тунгуски"

Шаманка – Синильга

Большинство преданий минувших дней тунгусов связано с шаманами и шаманками. Одну из легенд, о шаманке Синильге, поведал наш домовладелец в Ошарово в одной из немногочисленных бесед. Слушать его было интересно, потому что об этой истории писал ещё Шишков в своём романе «Угрюм река», тем не менее, расскажу её в том виде, в каком услышал.

У одного тунгуса родилась дочь. Когда он вышел из чума на улицу, там падал снег, и тунгус решил назвать дочь Синильгой, что в переводе с эвенкийского и означало – снег. Когда дочь выросла, то стала шаманкой. При этом была она редкой стройности, красоты и ума.

Синильга © иллюстрация Ольги Бедрицкой

Умерла Синильга внезапно, в молодом возрасте, по неизвестной причине. По тунгусским обычаям, была похоронена в выдолбленной из цельного ствола дерева колоде, подвешенной на деревьях, на берегу одной из рек Эвенкии. Эта молодая неуспокоившаяся шаманка часто по ночам бродила по земле и вытворяла разные чудеса, иногда страшные, а обычно просто забавные, чтобы дать людям знать о своём появлении. Чаще всего она приходила к домам одиноких мужчин, стучалась к ним в окна. Многие одинокие мужчины (а таковых в здешних краях большинство) даже видели её в своих домах, слышали её голос.

Её приход ощущался как лёгкое движение воздуха в безветренную погоду. Сразу вслед за лёгким дуновением ветерка следовало резкое похолодание. Оно было таким резким, что человеку становилось зябко даже в жарко натопленной избе. В общем-то, ничего плохого, а тем более злобного, она не делала. Очевидцы рассказывали о лёгких проказах юной игривой шаманки в виде переноса вещей с одного места на другое или беспорядочного раскидывания их. Некоторые, понизив голос, сообщали о появлении стуков в дверь и окно, при этом никого за избой или зимовьем обнаружить не удавалось. А в отдельных случаях люди отмечали появление неведомых необычных звуков и даже расплывчатых видений, в которых могла показаться сама Синильга, а иногда в окружении сонма неведомых существ.

Само появление мёртвой шаманки или каких-то признаков её присутствия рядом, наводило ужас на простодушных тунгусов. В панике они бежали к действующим шаманам и начинали с их помощью ставить Синильге магические заслоны в своём жилье.

Денно и нощно стерегли её шайтаны (черти). А чтобы они хорошо это делали, ни на секунду не спускали с неё глаз, шаманы задабривали их подарками и уговаривали обрядами, магическими заклинаниями и специальными перестуками священного колдовского бубна. А если застигнутый врасплох или духовно слабый одинокий мужчина всё-таки поддавался её неземному очарованию, хмелел и воспламенялся от её уговоров и просьб о жаркой ночи любви, то холодная, как зимний лёд красавица забирала жар и всю внутреннюю энергию забывшегося несчастного, и в скором времени он обязательно умирал. На белом лице юной шаманки ярко выделялись тёмно-синие губы. Можно было предположить, что такой цвет, кажется из-за лунного освещения, но тунгусы знали, что губы будут синими и днём, просто она не хочет показываться живым людям при дневном свете.

Говорят, что тот, кто посмотрит в её глаза, если не обратится тут же в ледяную глыбу от морозного пронизывающего взгляда, то всё равно проживёт очень недолго. Наверное, поэтому никто из живых не видел открытых глаз Синильги, во всяком случае, не рассказывал об этом.

То ли насолили ей эти самые одинокие мужчины. А может быть, в прошлой земной жизни Синильге не хватило мужской любви и тепла, и поэтому она не хочет навсегда покинуть этот мир.

Те же самые шаманы, которые следили за ограничением свободы действий Синильги, в случае необходимости особыми заклинаниями и определёнными ритмами ритуального бубна – непременного атрибута шаманской деятельности – вызывали её из потустороннего мира на помощь. То есть от неё в определённых случаях и дозированных количествах бывал не только вред, но и ощутимая польза, как, например, от змеиного яда.

Я, как и все обыкновенные советские люди, воспитанные не только атеистами, но и трезвыми реалистами, мало верил в существование потустороннего мира, и относился к этим рассказам со здоровой иронией, как к народной легенде – сказке. Что же касается рассказов молодых людей – таёжников, то, что только не почудится и не привидится неопытному в любовных делах мужчине в расцвете сил, с кипящей кровью, несколько месяцев живущему в полном одиночестве зимой в крохотной избушке – зимовье! Однако, услышанная о происшествии с Никитой история, сильно поколебала моё материалистическое мировоззрение и заставила почти поверить в реальность существования Синильги. Во всяком случае, усомниться в том, что рассказы о ней – чистый вымысел, а история её жизни – не более чем народная тунгусская легенда.

У шамана

Беспрестанно зализывая рану, пёс немного приостановил хлеставшую из неё кровь и подошёл к хозяину. Тот потерял сознание и молча, неподвижно лежал на спине, придавленный медведем. Лайка беспомощно бегала вокруг постепенно застывавшего красного пятна, состоящего из крови и растопленного снега, время от времени, облизывая свои раны, и не знала, что ей делать дальше.

Никто и никогда не учил её, как нужно поступать в такой ситуации, тем более что она никогда в ней и не оказывалась. В нескольких километрах от места поединка стояли чумы эвенкийского стойбища. Каким-то шестым чувством, а может быть обострившимся в критической ситуации обонянием, собака нашла эту человеческую стоянку. Израненная, окровавленная, сама чуть живая, лайка вышла к людям.

Она крутилась возле чумов, скулила и, увидев очередного человека, начинала движение в тайгу назад по своему, отмеченному кровавыми каплями следу, как бы приглашая пойти за ней. Тунгусы всю жизнь проводили с собаками и знали их повадки. Они видели раны лайки и поняли, что собака участвовала в страшной схватке, и зовёт их к своему, по-видимому, беспомощному хозяину. Здесь знали поимённо не только всех обитателей края в радиусе нескольких десятков километров, но и почти всех собак, по крайней мере, самых выдающихся из них. Эту собаку – «Барона» и её хозяина – Никиту тунгусы и местные русские жители знали «как облупленных». Несколько мужчин решили пойти за ней.

Короткий зимний день уже закончился, и над полянкой висел изогнутый, узкий, с размытыми из-за морозного воздуха краями, но яркий серп луны, холодным мертвенно-синим светом освещавший арену дневного сражения.

Безжизненный свет полумесяца подчёркивал трагизм открывшейся эвенкам кровавой картины последствий смертельного поединка великана-охотника с громадным бурым медведем. Никита с медведем лежали в центре ледяного круга, состоящего из смеси их застывшей крови с растопленным снегом, в свете луны казавшегося тёмно – синим.

Люди решили, что оба – и зверь, и человек – мертвы. Оттащив медвежью тушу с тела Никиты, они принялись искать признаки жизни в охотнике, но не нашли их: не почувствовали его дыхания, не нащупали пульса. С тунгусами пришёл старик-шаман.

Он долго придирчиво осматривал человека, наконец, приказал молодым мужчинам достать Никиту из кровавого льда и отвезти к нему в чум. Тунгусам пришлось долбить ледяную смесь, чтобы стало возможным поднять охотника, положить его на две пары лыж и везти к шаману.

Раненый охотник © иллюстрация Ольги Бедрицкой

Несколько месяцев, до самой весны неграмотный шаман лечил Никиту какими-то снадобьями собственного приготовления, отварами трав и мазями. Ему помогало железное природное здоровье охотника. И всё равно, только через месяц Никита ненадолго начал приходить в сознание. Он был очень слаб, его приходилось кормить и поить из ложечки. Долго охотник ничего не мог вспомнить: ни кто он такой, ни, что с ним случилось, ни про схватку с медведем. Тем более он не знал, да и не мог знать, где он сейчас находится, и как здесь оказался. Он довольно долго пролежал на снегу, успел вмёрзнуть в кровавый лёд и сильно переохладился. Было очень странным само его возвращение к жизни, так что временная потеря памяти не удивила его лекаря.

Старый шаман © фото Виктора Загумённова

Зато Никита помнил глухой звук шаманского бубна, который слышал иногда сквозь забытье. Через некоторое время после этих призывных ритмичных ударов ему становилось очень холодно. Никита чуть-чуть приподнимал тяжелые, налитые свинцом веки и видел склонявшееся над ним красивое бледное безжизненное белое лицо молодой стройной тунгуски с закрытыми глазами, синими губами. У неё была длинная черная коса ниже пояса. Такие косы современные тунгуски уже давно не носили.

Шаман со священным бубном © фото Виктора Загумённова

Одета была гостья в длинное, до пят, плотное красное платье, расшитое белым, прозрачным и цветным бисером, с белой меховой оторочкой по воротнику, рукавам и подолу. От неё веяло ледяным, пронизывающим до костей и леденящим даже сердце холодом. Никита знал, что это была сама Синильга. Она что-то невнятно шептала ему, но он не мог понять, что именно: то ли потому, что она говорила очень тихо и неразборчиво, и до него доносилось только бормотание, то ли потому, что она произносила слова на чужом языке, а может быть, это были какие-то заклинания. Интонации её речи были иногда похожи на мольбу о чём-то, иногда переходили на уговаривающий, успокаивающий и ободряющий тон, а временами становились холодными, звенящими, угрожающими.

Духи шамана © иллюстрация Ольги Бедрицкой

Охотнику становилось холодно и неуютно от её прихода, но зато становилось легче дышать, уходила тупая боль во всём теле, и он переходил из бредового бессознательного состояния в спокойный глубокий целительный сон. Синильга приходила к нему несколько раз и только ночью – за приоткрывавшимся пологом видна была только непроглядная темнота, иногда тусклый мертвенный свет луны и бесконечная россыпь звёзд. Никита уже научился различать ритм глухих звуков перестука бубна своего лекаря, после которого должен был раздвинуться полог чума, и появлялась красивая мёртвая шаманка. Когда охотник стал приходить в себя надолго, то начал спрашивать у шамана, как тот вызывал Синильгу, зачем она приходила в чум, и когда появится в следующий раз? Старый тунгус-шаман недовольно хмурил брови и говорил: «Не было никакой шаманки-Синильги! Ты был в бреду, вот тебе и привиделось. Один я был всё время. Разве могут мёртвые люди приходить к живым? Сон это был! Бредовое видение больного человека, и больше ничего».

Но Никита клялся и божился своим знакомым, что всё это было наяву, что он видел мёртвую шаманку, уже приходя в полное сознание, а его целитель не знал этого, и что старый шаман просто не хотел раскрывать своих секретов. А может быть, он не имел права рассказывать непосвящённым смертным о своих связях с потусторонним миром. Сомнений же в том, что их шаман крепко связан с неведомыми силами из загробного мира, не было ни у его сородичей-эвенков, ни у местных русских охотников. Оживление и выздоравливание бездыханного, признанного тунгусами-охотниками мёртвым, Никиты служило лишним доказательством этому в глазах окружающих старого лекаря людей.

Ритмы бубна были нескольких видов. После звуков одного из них появлялась Синильга. После другого – Никита видел самого шамана, одетого в какую-то маску, с нарисованным цветными красками лицом и косичкой волос на затылке. А после третьего – до него начинали доноситься странные приглушенные голоса каких-то существ или неведомых ему людей и мелькать их мохнатые тени непонятной уродливой формы. Руки шамана могли выбивать на бубне множество перестуков, и все их охотник не запомнил.

От этих посетителей Никите то становилось холодно и спокойно, как от прихода Синильги, то его бросало в жар, и сердце начинало сильно биться, горячими толчками расталкивая кровь до самых кончиков пальцев, от иных сущностей он ощущал быстро наливающуюся свинцовую тяжесть во всём теле. Визиты других потусторонних друзей и слуг старого шамана наоборот, давали чувство необыкновенной лёгкости, даже невесомости, и Никита мог даже парить над своей лежанкой из оленьих шкур и видеть свое неподвижное беспомощно распростёртое тело.

Русские охотники слушали его рассказы внимательно и верили им, хотя всё это легко можно было списать на бред человека, находившегося между жизнью и смертью.

Возвращение к новой жизни

Охотиться на медведя Никита вышел из своего зимовья, в котором жил и добывал пушнину в зимний охотничий сезон. Избушка располагалась в его охотничьих угодьях далеко от дома. Никакой связи с факторией, где стоял его дом, не было, рации стоили дорого, да и не продавались частным лицам, так что никто не мог хватиться его отсутствия.

Весной исхудавший Никита с желтовато-серым лицом и страшными рубцами от ран на всём теле явился домой вместе со своим, хромающим верным псом-спасителем. Медведь зацепил когтями и лицо охотника, но густая борода почти полностью скрыла эти шрамы от людских взглядов. Сибирскую лайку охотника шаман вылечил быстро. Она прожила у него вместе со своим полуживым хозяином всю оставшуюся часть зимы. Но теперь она не годилась, ни для какой охоты, и могла только гулять по тайге вместе со своим хозяином, держась рядом с ним и передвигаясь не быстрее него. Но от неё теперь этого и не требовалось. «Барон» жил у Никиты на правах друга. Зимой охотник даже пускал его в отапливаемые сени дома, чего в здешних местах никто не делал, и никакой собаке этого не позволялось.

После этого случая Никита потерял всякий интерес к охоте на медведей, и даже стал побаиваться их. Он вообще сильно изменился. Куда-то ушла его неутолимая агрессия, иногда переходящая в свирепость. Любой мальчишка мог запустить в него камешком или снежком и подразнить, не опасаясь расплаты. Раньше и представить себе такого было нельзя. До этой истории от подвыпившего Никиты шарахались в сторону и матёрые охотники.

Он стал часто и надолго задумываться, чего прежде за ним не замечалось. Никита считался одним из лучших охотников края. Он сдавал больше всех шкурок убитых белок и соболей. Теперь он не хотел никого убивать. Однако прожил почти всю жизнь в тайге, работая охотником, менять жизненный уклад было поздно, и Никита должен был продолжать добычу пушнины. В его душе наступил разлад с самим собой. Он стал сдавать только необходимый минимум шкурок, но и это его уже не устраивало. Никита стал пить гораздо чаще и больше, чем прежде, но не пьянел и никак не мог заглушить спиртным сомнения, обрушившиеся на него, как снег на голову.

Растянутая на внешней узкой стороне стены дома огромная шкура последнего из убитых медведей, закрывала почти половину её. Никита принёс эту шкуру с собой той весной – ему отдал на память старый шаман-лекарь. Охотник оставил её себе как напоминание о том неудачном поединке и никому не продавал, несмотря на многочисленные просьбы вертолётчиков и других заезжих людей. Расспросов о последней схватке он не любил, сочувственные фразы о негодяе – медведе обрывал. Казалось, он чувствовал свою вину перед этим медведем, сожалел о смерти могучего, смелого, хотя и покалечившего его зверя, которому он не дал доспать до весны, прожить отпущенный век, и которого убил по своей воле, без всякой на то необходимости.

Никита и раньше выпивал, впрочем, как и все здесь, а теперь мог пить долго и много. Но всегда оставался на ногах. Спирт не брал его и не давал успокоения душе, лишь немного притупляя остроту так внезапно свалившихся моральных проблем, о которых он до того и слыхом не слыхивал. Могучий, свирепый, бесстрашный, агрессивный охотник, всегда готовый к поединку с любым зверем или человеком, и даже постоянно ищущий схватки, лучший охотник во всей округе – какие у него могли быть моральные проблемы! Это действительно был несгибаемый сибирский дуб, который, казалось, не свалят никакие невзгоды. А подрубили какие-то эфемерные угрызения совести, неизвестно откуда взявшиеся в душе. Почём же Никите было знать, что труднее всего сражаться именно с самим собой?

Угрызения совести по отношению к зверям для человека его силы и профессии явились для Никиты сильнейшим наказанием. Но так распорядились высшие силы. Может быть, это было расплатой за что-то? Во всяком случае, это стало его жизненным крестом.

Отплывая в маршрут, или возвращаясь домой, нам часто доводилось наблюдать сгорбившегося задумчивого Никиту с отсутствующим взглядом, часами неподвижно сидевшего на обрыве высокого берега реки. В каких заоблачных высях витала его душа?

8. В маршрутах по притокам Подкаменной Тунгуски

Хариусы

В маршрутах по притокам Подкаменной Тунгуски мы отбирали пробы воды на различные виды химических анализов, так как эта задача и была поставлена перед нашим отрядом руководством экспедиции. Совмещая полезное с приятным, мы максимально старались использовать таёжные дары. В самой Подкаменной Тунгуске водилось множество рыб разного вида, но вот хариус обитал только в виде «беляка» – уже не малька, но ещё и не взрослой рыбы. Цвет у этих «подростков» был белым, в отличие от сформировавшихся хариусов, окрашенных в светло-коричневый цвет, на свету с фиолетовыми переливами.

Бока полностью созревшего хариуса украшены многочисленными чёрными точками, а спина – полностью чёрная. Вес взрослой рыбы от двухсот граммов до двух килограммов, причем, чем дальше от реки к верховьям притоков, тем крупнее вырастает хариус. Взрослая рыба живёт только в глубоких ямах притоков. Ловят её на «мушку». К удилищу привязывается леска, на конце которой закрепляется голый крючок. К крючку приматывается разноцветными нитками, чаще всего красной и зелёной, маленький, размером с крючок, завиток волос, обычно состриженный с лобка.

Удочка готова. Теперь нужно спрятаться за кустами, чтобы ты видел рыбу, а она тебя – нет, иначе хариус испугается, и не будет клевать. Далее, пускаешь «мушку» по верху потока воды, впадающего в яму, под которым и стоят хариусы, ожидая мух и другой корм, приносимый миниводопадом ручья. Если в этот день есть голодные хариусы, то один из них начинает набирать скорость и хватает «мушку», при этом выпрыгивая из воды, иногда довольно высоко, полностью отрываясь от поверхности воды. Ты подсекаешь, и хариус пойман! Снова заводишь «мушку» в водяной слив раз за разом, и вылавливаешь всех голодных хариусов из этой ямы. Обычно в одной яме за один день ловится от нуля до пяти рыбин. Местные старожилы говорят, что иногда можно поймать до десяти и более хариусов.

Вот так, проходя по своему рабочему маршруту вдоль притока от ямы к яме, налавливаешь около десятка рыб за маршрут. По совету Коли брал с собой бутерброд с маслом и солью. Первого же пойманного хариуса разделывал, укладывал на эти бутерброды и тут же у первой ямы, съедал. Мясо у хариуса белого цвета, нежное и очень вкусное – деликатес! Портится этот вид рыбы быстро, поэтому сразу после маршрута мы в первую очередь занимались обработкой нашей ценной и вкусной добычи.

Для этого на каждой новой стоянке изготавливали самодельную коптильню для холодного копчения хариуса. Надо заметить, что переезжали на следующую стоянку приблизительно каждые три дня, так что скучать было некогда. Выкладывали дымоход в виде короба из больших плоских камней длиной не менее двадцати метров со значительным уклоном к реке. Готовый короб тщательно обсыпали песком для создания максимально возможной в наших условиях герметичности.

У нижнего отверстия получившегося дымохода, недалеко от уреза реки, разводили костёр из сырой ольхи. Огня у такого костра не было, зато густого белёсого дыма – хоть отбавляй, что нам и требовалось! Убедившись в том, что тяга в дымоход создалась, и он нормально действует, на верхнее его отверстие ставили двухсотлитровую пустую металлическую бочку без дна и верха. Через круглые бока бочки были просунуты несколько рядов металлических прутьев, на которые и подвешивались продёрнутые сквозь жабры хариусы.

Весь полевой сезон рядом с нашей отрядной стоянкой день и ночь дымила такая коптильня. И хотя мы старались делать её немного в стороне от палаток и с учётом преобладающего направления ветра, всё равно при смене этого направления дым, несмотря на ароматный запах, доставлял нам некоторые неудобства. Но на какие жертвы не пойдёшь, ради вкуснейшего свежекопчёного хариуса! Этот деликатес был непременным блюдом нашего ежедневного рациона, кроме того, мы раздавали его приезжавшим товарищам из двух других отрядов, у которых не было таёжных маршрутов, дарили проезжавшим охотникам, и, тем не менее, после окончания сезона нам осталось примерно по десятку копчёных рыбин на каждого сотрудника отряда.

Коля ежедневно брал с собой в маршрут хариусовник – большой берестяной короб на заплечных ремнях, в который хариусы укладывались рядами, причём, каждый ряд перекладывался крапивой для лучшей сохранности рыбы. В таком хариусовнике рыба не портилась по двое суток и более.

Начиная примерно с середины сезона, мужчины нашего отряда, в нарушение таёжной техники безопасности, ходили в маршруты по одиночке. Чтобы всё-таки как-то подстраховать, друг друга, назначали контрольное время встречи после завершения маршрута. А к окончанию сезона, когда непройденными остались всего несколько притоков, а времени было ещё достаточно, и вовсе стали ходить в маршрут по двое мужчин, отрабатывая один приток в день.

Бывали чёрные дни, когда хариусы по всей протяжённости притока были сытыми, и категорически отказывались клевать на нашу «мушку», даже если мы подводили её прямо под их вкусный нос! В один из таких дней, не поймав на удочки ни одного хариуса, решили выстрелить в яму одновременно из двух ружей дробью, надеясь всё же добыть несколько рыб. У меня было государственное одноствольное ружьё двенадцатого калибра, выданное мне со склада экспедиции. У Коли же, как бывалого геолога, была личная двустволка, с вертикально расположенными стволами, один из которых был нарезным, а второй – гладким.

Мы встали на большую глыбу на самом краю ямы, чтобы выстрелы были почти перпендикулярными поверхности воды, и, по возможности, уменьшить искажение видимого нахождения рыб из-за преломления светового луча в воде. После дробового залпа, со дна ямы поднялась тина. Вода стала чёрной от взвешенного в ней ила, который очень медленно оседал обратно на дно.

В предвкушении хоть какой-то добычи, с полчаса прождали, сидя на камнях у ямы, когда вода немного очистится, и мы увидим результаты ружейно-огнестрельной охоты. Увы, нас ждало горькое разочарование! Хариусы, плотными рядами стоявшие в яме до выстрелов, тем же непоколебимым строем остались на своих местах и после нашего залпа! После такого удара, тяжело повздыхали и окончательно оставили надежду на удачу. Больше в этот день не останавливались у ям, не забрасывали удочки, а прямиком вернулись на базу, на сей раз без единой рыбёшки!