Текст книги "Короли в изгнании"

Решили пить кофе в зале, и, пока все перебирались в другое помещение, Христиан исчез. Было около девяти. Карета ждала его у подъезда.

– На Мессинскую!.. – процедил он сквозь зубы.

Христиан словно обезумел. В течение всего обеда он видел только ее, только ее; вдыхая запах прикасавшихся к нему оголенных женских тел, он мечтал о том, как он овладеет ею. Да, да, сжать эту женщину в объятиях! Больше она ни слезами, ни мольбами его не разжалобит…

– Барыни нет дома.

Пылающие угли облили холодной водой. «Барыни нет дома». В этом Христиана убеждал беспорядок в особняке, полном незнакомого народу и брошенном на прислугу, цветные ленты и полосатые жилеты которой скрылись при его появлении. Он не спросил больше ни о чем и, внезапно отрезвев, заглянул в бездонную пропасть, куда он чуть было не свалился. Клятвопреступление, измена короне!.. В его горячих пальцах появились четки. Пока экипаж вез его в Сен-Мандэ, мимо фантастических видений и ночных страхов леса, он в знак благодарности перебирал четки и шептал Ave.

– Король! – объявил Элизе, – он караулил его у окна залы и вдруг увидел два фонаря кареты, молниями прорезавших темноту двора.

Король! Это было первое слово, произнесенное в доме после обеда. Будто по волшебству, все лица сразу прояснились, языки развязались. Даже королева, несмотря на внешнее спокойствие и силу воли, не могла удержаться от радостного восклицания. Она думала, что все потеряно, что Христиан, бросив друзей, опозорив себя навсегда, остался у этой женщины. За три часа мучительного ожидания всем, кто окружал королеву, приходила в голову та же самая мысль, беспокоились все, даже малолетний Цара, которого Фредерика не укладывала спать: сознавая всю тревожность, всю драматичность царившего в доме молчания, Цара не задавал ни одного из тех жестоких, попадающих в самую точку вопросов, которые звонким голосом задают обыкновенно дети, – он уткнулся в толстый альбом и, только услыхав, что король приехал, поднял свою милую головку и показал лицо, омытое слезами, которые он беззвучно проливал в течение целого часа. Некоторое время спустя Цару спросили, отчего он так горевал, – оказывается, он боялся, что отец уедет, не поцеловав его. Младенческой любящей душе наследника молодой, остроумный, веселый отец казался шаловливым и проказливым старшим братом, обаятельным старшим братом, однако доставляющим матери немало огорчений.

Послышался голос Христиана, торопливо, отрывисто отдававшего приказания. Затем Христиан поднялся к себе и через пять минут появился, уже одетый по-дорожному: в маленькой шляпе с кокетливой пряжкой и синим шнуром, в тонких гетрах, доходивших до икр, он напоминал туриста на взморье с картины Ватле. Однако в этом щеголе явственно проступал монарх – он угадывался во властном, внушительном взоре, в готовности выказать доблесть при любых обстоятельствах. Он подошел к королеве и шепотом извинился за опоздание. Все еще бледная от волнения, она сказала ему тихо:

– Если б вы не вернулись, я бы поехала с Царой вместо вас.

Он понял, что она это говорит не для красного словца, – на одну минуту он представил ее себе с ребенком на руках, под пулями, представил с той же ясностью, с какой он во время той ужасной сцены видел на подоконнике ее и мальчика, перед лицом смерти покорно закрывшего свои прекрасные глаза. Христиан ничего не ответил Фредерике, – он лишь стремительным движением поднес ее руку к губам, а затем с юношеской порывистостью притянул Фредерику к себе.

– Прости!.. Прости!..

Простить королева еще могла бы, но в дверях залы она заметила собравшегося ехать со своим господином лакея Лебо, темную личность, поверенного во всех похождениях и изменах Христиана. И пока она осторожным движением высвобождалась из объятий мужа, у нее мелькнула страшная мысль: «Что, если он лжет?.. Что, если он не уедет?» Угадав ее мысль, Христиан обратился к Меро:

– Проводите меня на вокзал!.. Сами вас отвезет домой.

Времени в его распоряжении оставалось мало, и он поспешил проститься, каждому сказал ласковое слово – Босковичу, маркизе, взял Цару на колени, объяснил ему, что он задумал поход ради того, чтобы отвоевать королевство, велел ему не огорчать маму и прибавил, что если Цара больше не увидит отца, то пусть помнит, что отец умер за отечество, исполняя свой королевский долг. Это была небольшая речь в духе Людовика XIV, надо отдать справедливость Христиану – недурная по форме, и малолетний наследник слушал ее внимательно, слегка, впрочем, огорченный серьезностью слов, исходивших из этих улыбчивых уст. Но Христиан, человек минуты, натура донельзя непостоянная, изменчивая, скоро пожалел, что расчувствовался; теперь в голове у него был только отъезд и случайности войны, и в самый последний момент это сожаление и эти думы удержали его от трогательной сцены. Он всем помахал рукой на прощанье, низко поклонился королеве и вышел.

Если бы Элизе Меро в течение трех лет близко не наблюдал семейную жизнь Христиана и Фредерики, в которой не было лада из-за позорных слабостей Христиана, из-за его низких поступков, он ни за что бы не узнал завсегдатая Большого клуба, по прозвищу Забавник, в том мужественном и самолюбивом государе, который сейчас, когда они мчались на Лионский вокзал, делился с ним своими планами, замыслами, своими продуманными и широкими политическими взглядами.

Роялистская вера учителя, к которой неизменно примешивалась известная доля суеверия, видела в этой перемене перст Божий, преимущество особы королевского рода; в роковую минуту король непременно скажется, ибо в нем проснется помазанник Божий, в нем заговорит наследственность. И это нравственное возрождение Христиана, предшествовавшее другому, которое должно было наступить, его предвещавшее, причиняло Элизе необъяснимую, непонятную ему самому боль, будило в нем благородную ревность, а откуда в нем такое чувство – в это ему не хотелось углубляться. Пока Лебо брал билеты и сдавал багаж, Христиан и Элизе расхаживали по обширному залу ожидания, и этот таинственный ночной отъезд напомнил Христиану о Шифре, о нежных проводах на вокзале Сен-Лазар. Под влиянием нахлынувших воспоминаний он взглянул на проходившую мимо женщину: да, она одного с ней роста, и что-то общее в походке – скромной и вместе с тем кокетливой…

Бедный Христиан, бедный король поневоле!

Но вот Лебо отворяет дверцу, и Христиан в вагоне; чтобы не возбуждать подозрений, в общем вагоне. Он садится в уголок; ему не терпится как можно скорее покончить с прошлым, быть уже далеко. А между тем отрыв от прошлого происходит слишком медленно, и это его нервирует. Раздается свисток, поезд вздрагивает, потягивается, и вот он уже с грохотом подскакивает на мостах и, миновав спящие пригороды, темноту которых пронзают выстроившиеся в ряд фонари, вырывается на полевой простор. Христиан облегченно вздыхает; он чувствует себя уверенно, чувствует, что он спасен, что он в безопасности. Будь он один в вагоне, он бы, кажется, запел. Но там, у другого окна, явно не желая привлекать к себе внимание, забилась в угол, съежилась чья-то маленькая черная тень. Это женщина. Но какая она? Молодая, старая, уродливая, красивая? Король по привычке покосился на нее. Тень не пошевелилась, шевелятся только крылышки ее шляпки, поджатые, как крылья у спящей птицы. «Спит… Что ж, последуем ее примеру…» Король вытягивается, укрывается пледом; некоторое время он еще смутно различает в окне чуть видные, расплывающиеся очертания кустов и деревьев, как бы опрокидывающихся друг на друга, семафоры, тучи, стремительно мчащиеся по теплому небу. Но когда его отяжелевшие веки наконец смыкаются, он ощущает на своем лице ласковое прикосновение чьих-то мягких волос, чьих-то опущенных ресниц, ощущает насыщенное запахом фиалок дыхание и слышит шепот у самых своих губ:

– Противный!.. Даже не простился!

Через десять часов Христиан II проснулся от грома пушек, при ослепительном свете ясного деревенского солнца, лучи которого проникали сквозь шептавшуюся листву. Он только что ехал верхом, осыпаемый градом картечи, впереди своего войска по крутой горной тропе, идущей от дубровникской гавани к крепости. Но это было во сне, а в действительности он лежал на широкой кровати, в постели, развороченной, точно поле сражения, в глазах и в голове у него стоял туман, во всем своем разомлевшем теле он ощущал приятную усталость. Что же с ним произошло? Мало-помалу он огляделся и все вспомнил. Он находился в Фонтенебло, в гостинице «Фазан», и смотрел в окно, в которое была видна на голубом фоне покрытая лесом гряда гор; что же касается орудийного грохота, то это была учебная стрельба. И воплощением живой яви, олицетворенной связью его впечатлений была Шифра, – она сидела за одним из тех неизбежных письменных столов, какие теперь можно встретить только в гостиницах, и что-то быстро писала скрипучим пером.

Увидев в зеркале восхищенный, благодарный взор короля, Шифра, не двигаясь, не оборачиваясь, ответила ему нежным взглядом и воздушным поцелуем, который она ему послала на кончике пера, и преспокойно продолжала писать, улыбаясь одними углами ангельски невинного ротика.

– Я посылаю депешу своим, чтобы они не волновались… – сказала она, вставая.

Как только слуга взял депешу и вышел, Шифра, у которой не было теперь никаких забот, растворила окно, и в комнату, точно вода из шлюза, хлынул яркий солнечный свет.

– Боже, как хорошо!..

Она подсела к своему возлюбленному. Ей было весело, ей безумно хотелось, воспользовавшись чудным днем, подышать деревенским воздухом, погулять в лесу. У них еще оставалось много времени, – они приехали сюда с ночным поездом, и с таким же поездом Христиан должен был выехать нынче ночью один, так как Лебо он отправил вперед предупредить Эсету и его дворян о том, что высадка задерживается на сутки. Влюбленный славянин предпочел бы, чтобы это блаженство длилось здесь, за задернутыми занавесками, длилось до последнего часа, до последней минуты. Но женщины романтичнее мужчин. И вот тотчас после завтрака наемное ландо повезло их по дивным аллеям, между правильной формы лужаек, между рассаженных в шахматном порядке деревьев, делающих здешний лес похожим на версальский парк, и сходство это сохраняется до тех пор, пока за грядой скал не начнется живописная глушь. Это была первая совместная прогулка Христиана и Шифры, и Христиан наслаждался кратковременным счастьем накануне лютой битвы и возможной гибели.

Они ехали под неоглядным зеленым сводом, откуда легкими неподвижными прядями свешивалась листва буков, пронизанная лучами высоко стоявшего в небе солнца, которому трудно было пробивать многоярусную, первобытно буйную зелень. Поэтическая душа, жившая в славянине, расцветала под этим кровом, где весь горизонт заслонял ему профиль любимой женщины, где он предавался воспоминаниям о ее ласках, лишь о них мечтал, их жаждал. Жить бы вдвоем, только вдвоем, в домике лесника, крытом соломой и мохом, а внутри чтобы это было уютное, роскошно обставленное гнездышко!.. Он допытывался, когда она его полюбила, какое впечатление он произвел на нее при первой встрече. Он читал и переводил ей стихи иллирийских поэтов и в лад стихам нежно целовал ее в глаза и в шею, а она слушала, притворялась, что понимает, что-то лепетала, а глаза у нее слипались после бессонной ночи.

Вечная нестройность любовного дуэта! Христиана тянуло в места уединенные, безлюдные, Шифра, напротив, выискивала в лесу чем-нибудь знаменитые уголки, снабженные ярлычками достопримечательности, вокруг которых настроили кабачков, лавочек, где торгуют изделиями из можжевельника, настроили хижин и лачуг, откуда, заслышав издали стук колес, выбегают составляющие особое племя проводники и предлагают показать дрожащие камни, плачущие скалы и деревья, в которые ударила молния. Шифра надеялась таким образом избежать скучной однотонной песни любви, а Христиан восхищался трогательным терпением, с каким она слушала длиннейшие рассказы добрых поселян, у которых так много свободного времени и которые поэтому все делают не торопясь.

Во Франшаре ей захотелось напиться воды из знаменитого, бывшего монастырского, колодца, такого глубокого, что ведро с водой вытаскивается из него около двадцати минут. Христиана это очень забавляло!.. Тут же добрая женщина, увешанная медалями, как старый жандарм, показала им красивые места, показала болото, на берегу которого в старину разделывали тушу убитого на охоте оленя; она столько лет подряд рассказывала одно и то же, в одних и те же выражениях, что ей уже стало казаться, будто и она когда-то жила в монастыре, а триста лет спустя, в эпоху Первой империи, присутствовала при увеселениях, которые устраивал двор на лоне природы.

– Здесь, господа, великий император сиживал по вечерам со своей свитой.

Она показывала в кустах вереска каменную скамью, на которой могло усесться человека три-четыре, и с особенной важностью продолжала:

– Напротив садилась императрица с придворными дамами…

Вызванные из небытия громкие титулы зловеще звучали среди осыпающихся скал, поросших кривыми деревьями и сухим дроком.

– Поедем дальше, Шифра!.. – торопил Христиан, но Шифра засмотрелась на площадку, куда, по словам чичероне, приводили маленького короля Римского, и он на руках у гувернантки издали протягивал ручонки своим августейшим родителям. Призрак малолетнего принца напомнил иллирийскому королю его маленького сына. Среди этой суровой природы возник Цара – он сидел на руках у Фредерики и смотрел на него большими грустными глазами, как бы спрашивая, что он тут делает. Но смутное напоминание о долге Христиан сумел быстро в себе заглушить. И опять они ехали под сенью то высоких, то низкорослых дубов, мимо охотничьих домиков, на которых были начертаны славные имена, по травянистым ложбинам, по дорогам, которые вились над громоздившимися одна на другую гранитными глыбами, над провалами, на дне которых сосны распахивали краснозем своими крепкими, вылезшими на поверхность корнями.

Наконец они выехали на окутанную непроницаемым мраком лесную дорогу с глубокими колеями, в которых так и стояла вода. По обеим сторонам дороги ряды деревьев, точно ряды колонн, образовывали нечто вроде церковного нефа, в тишине которого слышался лишь топот убегающей лани да шорох сухих листьев, червонцами устилавших землю. Бесконечной грустью веяло от высоких стволов, от леса без птиц, пустынного и гулкого, как покинутый дом. Христиан все еще пылал страстью, но чем ближе к вечеру, тем все гуще становились в его страсти тона печали и скорби. Он сказал Шифре, что перед отъездом составил завещание, и поделился с ней чувством, которое он испытал, оттого что должен был в расцвете сил объявлять свою волю как бы из могилы.

– Да, занятие невеселое… – думая о другом, проговорила Шифра.

Но Христиан был так уверен в ее любви, он так привык быть любимым, что не обратил внимания на ее рассеянность. Он даже стал заранее утешать ее на случай, если с ним произойдет несчастье, и дал совет, как ей быть без него: продать дом, поселиться в деревне и жить воспоминаниями. Толковал он обо всем этом с очаровательным фатовством, искренне и простодушно, да ведь ему и в самом деле теснила сердце печаль разлуки, он только принимал ее за предчувствие смерти. Держа Шифру за руку, он тихим голосом говорил ей о загробной жизни. На шее у него висел образок Божьей Матери, с которым он никогда не расставался. Он снял его и отдал ей. Можете себе представить, как счастлива была Шифра!..

Вскоре артиллерийский лагерь, видневшийся сквозь ветви деревьев, ряды серых палаток, легкий дым, распряженные и стреноженные на ночь лошади дали мыслям короля другое направление. Мельканье мундиров, ученье на чистом воздухе, под лучами заката, заражающий своей бодростью вид солдат – вся эта бьющая ключом лагерная жизнь пробуждала в короле инстинкты кочевого воинственного племени. Экипаж, катившийся по зеленому ковру широкой дороги, привлекал внимание солдат, занятых устройством палаток и варкой супа. Они с улыбкой смотрели на «шпака» и его пригожую спутницу, а Христиану хотелось заговорить с ними, обратиться к ним с приветствием, он жадно ловил взглядом между рядами деревьев границу лагеря. Затрубил рожок, другие ему ответили. Неподалеку от палатки одного из старших офицеров на валу взвивался на дыбы, раздувал ноздри и ржал при воинственных звуках рожка арабский, редкой красоты, конь с развевавшейся на ветру гривой. Глаза у славянина заблестели. Еще несколько дней, и какая яркая начнется для него жизнь, как хорош он будет с саблей в руке! Жаль, что Лебо уехал в Марсель и увез его вещи. Ему так хочется показаться Шифре в генеральском мундире! Воодушевившись, он уже рисовал себе взятые с бою города, бегущих республиканцев, свой триумфальный въезд в Любляну по расцвеченным флагами улицам. И Шифра будет там с ним, это уже решено. Он ее туда выпишет и поместит в дивном дворце у городских ворот. Они будут видеться так же свободно, как в Париже. Шифра почти никак не отзывалась на эти фантазии Христиана. Конечно, она бы предпочла, чтобы он принадлежал ей всецело, и Христиан ценил ее молчаливое самопожертвование, показывавшее, что она достойна своего высокого положения – положения королевской любовницы.

Ах, как он любил ее и как незаметно пролетело время в гостинице «Фазан», в красной комнате, где длинные светлые занавески отгородили их от летнего вечера в маленьком городишке с редкими фонарями, с неизменным шушуканьем у ворот, с гуляющими, которые быстро расходятся по домам, стоит только трубам и барабанам проиграть вечернюю зорю. Сколько поцелуев, страстных объятий, пламенных клятв прибавилось к поцелуям и клятвам, звучавшим минувшею ночью здесь, в этой комнате, за банальнейшим пологом! В сладком изнеможении, прижавшись друг к другу, они слышали, как громко стучат их сердца, как шелестит в ветвях деревьев и колышет занавески теплый ветер, как, словно в арабском патио, журчит фонтан в садике при гостинице, где красным мерцающим светом горела в конторе одна на все здание лампа.

Час ночи. Пора ехать. Христиан боялся острой боли последней минуты; он полагал, что ему надо будет преодолевать силу женских просьб и ласк, что ему надо будет призвать на помощь все свое мужество. Но у Шифры любовь была на втором плане, больше всего она дорожила честью своего венчанного любовника, а потому была готова еще раньше Христиана и объявила, что поедет провожать его на станцию… Если бы Христиан слышал вздох облегчения, который вырвался у этой бессердечной твари, когда, очутившись одна на платформе, она увидела, что два зеленых глаза змеившегося поезда погасли во тьме! Если бы он знал, как весело ей было трястись в пустом омнибусе, ехавшем по выбитой мостовой Фонтенебло, – весело при мысли, что остаток ночи она проведет в гостинице одна, если бы он подслушал, каким невозмутимым, без малейшего намека на волнение страсти, тоном говорила она себе:

– Лишь бы Том успел!..

Том, разумеется, успел, потому что когда Христиан II, по прибытии поезда в Марсель, с чемоданчиком в руке стал выходить из вагона, то, к великому его изумлению, ему преградил дорогу человек в плоской фуражке с серебряным галуном и чрезвычайно вежливо предложил зайти на минутку к нему в кабинет.

– Зачем?.. Кто вы такой? – громко спросил король.

Плоская фуражка назвала себя:

– Я начальник железнодорожной охраны!..

В кабинете начальника сидел префект Марселя, бывший журналист, с рыжей бородой, с живым и умным лицом.

– К сожалению, государь, я уполномочен вам объявить, что ваше путешествие должно окончиться здесь… – подчеркнуто любезным тоном заговорил префект. – Правительство моей страны не может допустить, чтобы государь, воспользовавшись гостеприимством, которое ему оказала Франция, составлял заговор и поднимал вооруженное восстание против дружественной нам державы.

Король пытался возражать, но префект досконально знал весь план экспедиции:

– Вы должны были сесть на корабль в Марселе, а ваши сообщники – в Сетте, на пароход «Джерси»… Высадку предполагалось произвести в Гравозе. Сигнал: две ракеты – одна с парохода, другая с суши… Как видите, мы располагаем точными сведениями… В Дубровнике осведомлены не хуже, чем мы, так что я избавил вас от самой настоящей ловушки.

Христиан II недоумевал: кто мог сообщить французским властям такие подробности? Ведь об этом знали только он, Эсета, королева и еще одна женщина, но она была, конечно, вне подозрений.

Префект улыбался в свою рыжую бороду:

– Полноте, государь, покоритесь судьбе! Вас постигла неудача. В другой раз вы будете счастливее, а кроме того – осторожнее… Ну, а теперь, ваше величество, пожалуйте ко мне в префектуру, – там вы найдете надежное убежище. Вам больше негде спрятаться от назойливого любопытства. В городе всё про вас знают…

Христиан ответил не сразу. Он окинул взглядом тесное служебное помещение, убогую казенную обстановку: зеленое кресло, зеленые папки, фаянсовую печь, огромные карты, изборожденные линиями железных дорог… Так вот где суждено разбиться его героической мечте, вот где суждено отзвучать последним отголоскам песни о Родойце! Сам себе он напоминал воздухоплавателя, мечтавшего взлететь выше гор и почти сейчас же упавшего на крышу крестьянской лачужки: его аэростат спустил воздух и имеет теперь самый жалкий вид, ибо это уже не аэростат, а самый обыкновенный чехол из прорезиненного холста.

Христиан, однако, принял предложение префекта и вынужден был признать, что свою квартиру префект обставил на столичный манер и что его супруга – прелестная женщина, да к тому же еще отличная музыкантша: после обеда, за которым обсуждались новости дня, она села за фортепьяно и проиграла все недавно полученные из Парижа пьесы. У нее был красивый голос, приятная манера петь; в конце концов Христиан подсел к ней и заговорил о музыке, об опере. Вместе с «Царицей Савской» и «Продавщицей духов» на фортепьяно лежали «Иллирийские напевы». Жена префекта спросила короля, в каком темпе должны исполняться иллирийские народные песни и каковы их отличительные особенности. Христиан II напел ей «Очи, как летнее небо, лазурные» и «Заплетайте косы, девицы, да послушайте меня».

А в то время как он, облокотившись на фортепьяно, обаятельный, томный, подчеркивал голосом скорбное звучание песен и принимал скорбные позы изгнанника, – там, на море Иллирии, чьи напевы далеко окрест разносили волны, отделанные белоснежным кружевом пены, и ощетинившиеся кактусами берега, прекрасная восторженная молодежь, которую Лебо не счел нужным предупредить, весело держала курс на гибель, восклицая: «Да здравствует Христиан Второй!»