Текст книги "Тень прошлого"

Глава 8

Встав со скамейки, на которой остался сидеть Лопатин, майор Балашихин неторопливо направился к выходу из парка. Охотившийся за бутылками бомж исчез – видимо, все-таки отчаялся, – и это почему-то тоже не понравилось майору. Он никак не мог понять, чем ему так не понравился бомж, и в конце концов пришел к выводу, что это его плохое настроение дает о себе знать таким не вполне обычным образом.

Солнце коснулось своим пылающим краем верхушек деревьев и пошло понемногу проплавлять себе дорогу за горизонт. Балашихин закурил и огляделся. То, что он увидел, заставило его удивиться: еще не было семи, но на аллее, по которой он шел, не было видно ни одного человека, только впереди, метрах в ста или ста пятидесяти сидел на скамейке какой-то тип в деловом костюме и, судя по периодически поднимавшимся над его головой синеватым облачкам дыма, курил, наслаждаясь вечерней прохладой.

«Это еще что за чертовщина? – подумал майор Балашихин. – В парке полно народа, а тут ни души, как на заброшенном кладбище.» Это обстоятельство тоже не понравилось майору: было в нем что-то не то от мистики, не то от прозаической милицейской охоты за двуногой дичью с оцеплением, поголовной проверкой документов и прочей ерундой. Как-то раз майору довелось вместе с «братьями меньшими» участвовать в такой охоте. Ловили они тогда свихнувшегося сержанта из краснополянского автобата.

Сержанту по пьяной лавочке начистили физиономию, после чего этот сын степей не придумал ничего лучшего, как, находясь в наряде, спереть из оружейки автомат с патронами и засесть в лесу за забором части, поджидая обидчиков.

После долгой и утомительной беготни «по долинам и по взгорьям» под неприцельным огнем совершенно сошедшего с нарезки сопляка Балашихин самолично вышиб автомат из рук сержанта, который уже затолкал дульный срез себе под китель и готовился спустить курок. Дело, впрочем, было не в этом, а в том, что оцепленный ОМОНом участок прилегавшего к дачному поселку перелеска, в котором скрывался беглец, выглядел точно таким же безжизненным и пустым. Правда, Балашихин тогда стоял плечом к плечу с товарищами и ничего не боялся. Не то, что сейчас…

Ему немедленно вспомнился Забродов с его дурацкой присказкой.

– Ведь недаром сторонится милицейского поста… – пробормотал он негромко. – Тьфу ты, наваждение!

Майор сплюнул и ускорил шаг, убеждая себя в том, что ничего не происходит, а если даже и происходит, то главный герой событий не он, а, к примеру, вон тот чудак, что курит на скамейке впереди. А он, майор в отставке Балашихин, просто совершенно случайна забрел в зону милицейской операции по задержанию опасного преступника…

Сидевший на скамейке человек лениво встал, не спеша отряхнул и без того чистые брюки и направился навстречу майору. Теперь до него оставалось каких-нибудь двадцать метров, и Балашихин, разглядев его лицо, понял, что проиграл. Проиграл потому, что ввязался в игру по чужим правилам, даже не потрудившись как следует их изучить. В принципе, этого и не требовалось, достаточно было заглянуть на последнюю страницу, где жирным шрифтом было оттиснуто слово «смерть»…

Навстречу ему, щурясь от бившего прямо в глаза солнца, неторопливо, словно и впрямь вышел на прогулку, шел Званцев.

«А вот это ты зря, – подумал Балашихин, запуская руку за пазуху, дотрагиваясь до висевшего в наплечной кобуре газового револьвера и снова убирая руку – от газового пугача в такой ситуации толку не больше, чем от новогодней хлопушки… Зря ты выбрал такую позицию, что идти тебе приходится против солнца, – мысленно сказал он Званцеву. – Сверну шею ублюдку, а там хоть и к чертям в пекло…»

Впрочем, не правильный выбор позиции был не в характере Званцева, и Балашихин об этом прекрасно знал.

Быстро обернувшись, он увидел, как из кустов по обе стороны аллеи бесшумно полезли люди.

– Ба! – поворачиваясь к ним лицом и все время помня о том, что позади остался опасный, как очковая змея, Званцев, воскликнул майор. – Знакомые все лица! Погулять вышли, ребятки? Зря! Пропустите!

Ребятки кинулись, как стая одичавших собак, и Балашихин принялся бить, отчетливо сознавая, что никогда в жизни не давал воли рукам с таким удовольствием. Ребятки были не слабые. В общей лавине сыпавшихся на него ударов Балашихин без" труда различал и свинцово-тяжелые хуки бывших боксеров, и стремительные, хитро задуманные атаки самбистов, и затейливые, с вывертом выпады «восточников» разных школ, но они разлетались во все стороны, как тряпичные куклы, и майор не без оснований предполагал, что для многих из них дело закончится, как минимум, больничной койкой. Здесь, в этой беспорядочной свалке, он нагибался, приседал, подныривал, блокировал, перехватывал и бил, бил без пощады, без оглядки, во всю силу своих ничего не забывших рук, и ребятки коротко вякали, отлетая, и уже человек пять тяжело возились на асфальте, мучительно решая, встать им или остаться полежать до конца потасовки. Еще двое лежали неподвижно, уже решив для себя этот сложный вопрос.

Откуда-то сбоку вывернулся выгоревший, перепачканный какой-то дрянью брезентовый балахон, мелькнуло бритое лицо под полями невообразимой, прожженной и потерявшей первоначальный цвет шляпы, и майор наконец понял, чем ему так не понравился собиравший бутылки бродяга. Он рванулся в ту сторону, раскрутившись смертоносной юлой, – нападавшие посыпались, как кегли, – и достал-таки обладателя балахона, угодив ребром ладони точно между брезентовым воротником и гладко выбритым подбородком. Брезентовый балахон медленно осел на землю бесформенной грудой и замер, не подавая признаков жизни.

В сплошных рядах нападающих появились проломы и просветы, атаки в значительной мере утратили массированность и активность, и Балашихин с легким удивлением подумал, что, возможно, еще сумеет вырваться: похоже было на то, что он нужен Званцеву живым, раз уж до сих пор не пошли в ход ни ножи, ни пистолеты.

Вспомнив о Званцеве, он вздрогнул и с томительным ощущением только что совершенной непоправимой ошибки развернулся на сто восемьдесят градусов – резко, но не настолько быстро, как следовало бы. На полуразвороте он почувствовал быстрый укол в плечо. Званцев еще не успел до конца выдавить из шприца лекарство, а майор уже ощутил нехорошую слабость в ногах. Его еще хватило на то, чтобы закончить поворот, обломив иглу шприца, и от души засветить в грудную клетку своему, отныне бывшему, начальнику и работодателю, но потом свет начал стремительно меркнуть перед его глазами, словно кто-то невидимый одну за другой задергивал в небе светомаскировочные непрозрачные шторы, и отставной майор спецназа Николай Викторович Балашихин повалился на асфальтированную дорожку парка, сильно ударившись при этом лицом и не ощутив боли. Голова его превратилась в надутый южным ветром резиновый мяч, ветер свистел, навевая сон, и последним, что он успел разглядеть, были чьи-то – скорее всего званцевские – сверкающие туфли и растоптанный окурок, лежавший у самой его щеки.

– Игра закончена, – сказал, подходя к нему вплотную, Званцев и страшно ударил его ногой в живот.

* * *

…Он очнулся, ощущая сухость во рту и непреодолимое желание говорить, – говорить, невзирая на эту сводящую с ума сухость, на боль в ребрах, в животе, в отбитых почках – везде. Похоже было на то, что, прежде чем привезти его сюда – или уже здесь? – его основательно потоптали ногами. «Интересно, где это я?» – подумал Балашихин, не испытывая при этом никакого интереса. Ему было неинтересно спрашивать, он хотел отвечать. Он понял, что ему ввели какой-то специальный наркотик еще раньше, чем, повернув голову, увидел Званцева, который в этот момент выбрасывал использованный одноразовый шприц.

Балашихин лежал на неровном и жестком бетонном полу со скованными руками и ногами, прижавшись пылающей щекой к холодному шершавому цементу, и со странным безразличием думал о том, как хорошо все-таки он поступил, что не завел себе кошку. Была у него одно время такая мысль – принести в дом котенка, чтобы было с кем поговорить, кроме зеркала и бутылки. Он носился с этой идеей месяца два, а потом как-то незаметно остыл. Да и то правда, какое право имеет человек его профессии ставить кого-то в зависимость от себя? Что с того, что он в отставке? Вон, как нехорошо все обернулось…

Он понял, что говорит вслух, только когда Званцев посоветовал ему заткнуться.

– На жалость бьет, дешевка, – сказал присутствовавший здесь же волчьемордый Санек, потирая впалую щеку, на которой ярко алела свежая ссадина.

– Да нет, – откликнулся Званцев из угла, где он мыл руки над ржавой эмалированной раковиной. – Это в нем «болтливый сок» бродит. Он сейчас вряд ли соображает, что несет.

Эта раковина, да еще тянувшиеся вдоль левой стены обширного, лишенного окон помещения пустые пыльные стеллажи на трубчатом железном каркасе подсказали Балашихину, где он находится. Это было пустующее бомбоубежище под офисом «Борея», построенное, судя по всему, еще в сталинские времена и с тех самых пор медленно, но верно зараставшее пылью в полном небрежении.

– Это мы и без тебя знаем, – сказал Званцев, и Балашихин понял, что опять говорил вслух. – Ты нам лучше расскажи, что это ты удумал. Что за дикие фокусы?

Майор открыл рот и начал говорить. Слова лились легко, как бы сами собой, непрерывным бессвязным потоком. Он подробно изложил свои побудительные мотивы, планы и то, что он думал о деятельности Званцева и о самом Званцеве лично. Он рассказал, как отослал напарника за пивом и скопировал видеокассету, пользуясь богатым оборудованием микроавтобуса, и о том, как позвонил Лопатину из прослушки, и даже о том, как ему не понравился бродивший неподалеку от места встречи бомж.

– Здорово поет, – уважительно сказал Званцеву Санек, когда майор выложил все, что мог, и начал повторяться. – Даже жалко. Я бы с ним с бо-о-ольшим удовольствием поработал!

– Даже не мечтай, – ответил Званцев. – Он мне нужен непопорченным. И так уже дров наломали… Смотри, у него все ребра в синяках.

Только сейчас Балашихин обратил внимание на то, что ни пиджака, ни рубашки на нем нет.

– Ну как же?! – возмутился Санек. – Вы же видели, что он, падла, с нашими сотворил!

Действие наркотика постепенно проходило, и вместе с нестерпимой болью в избитом теле к майору возвращалась способность соображать. Безвыходное положение, в которое он угодил, не вызвало в нем паники: Балашихин бывал в переделках покруче нынешней и давно привык к мысли, что живет, по сути дела, в долг, как и каждый человек, носящий погоны. Обидно было только, что приходится погибать от руки этого нечистого на руку дельца.

Бомбоубежище время от времени сотрясала едва заметная дрожь, сопровождавшаяся отдаленным гулом, – неподалеку проходила линия метро. Балашихин представил себе мчащиеся сквозь тьму подземных тоннелей ярко освещенные поезда, наполненные веселыми, грустными, озабоченными или просто дремлющими людьми. Большинство из них были обитателями дневной, простой и понятной, стороны жизни, в то время как он, майор Балашихин, безнадежно заблудился в потемках. Люди торопились по своим делам и знать не знали о том, что совсем недалеко от них лежит на грязном цементном полу полуголый, скованный по рукам и ногам человек, еще как будто бы живой, а на самом деле – безнадежно мертвый…

– Что же ты, Николай Викторович, – словно издалека, донесся до него голос Званцева, и Балашихин понял, что тот говорил уже несколько минут – как минимум, минуты две, а то и все три. «Пусть барабанит, – вяло подумал майор. – Что он может мне сказать такого, чего я не знаю?»

– Как же так можно? Как маленький, честное слово.

Неужели ты, стреляный воробей, на эти несчастные сто тысяч позарился? Были бы деньги… И потом, неужели ты думал, что я стану этому нищеброду настоящие баксы подбрасывать?

Балашихин заметно вздрогнул: Званцев сумел-таки его удивить.

– Что? – заметив его движение, наклонился вперед тот. – А ты не знал? "Провинциальное мышление – страшная штука, – сообщил он Сане. – Ведь вот же человек – и бизнесом занимался, и за границей больше времени провел, чем в России. И мяли его, и били, и в тюрягу чуть не упекли за здорово живешь. Казалось бы, чего еще? Так нет же, все равно, как был лохом, так и остался. И ладно бы его кидалы на рынке развели, это бы еще можно понять, там ребята крученые… А то ведь сам!

Сам себя кинул, недоумок! Жадность и глупость, собравшись вместе, почти сводят человека в могилу раньше срока… Запиши это где-нибудь, Александр, и перечитывай на сон грядущий, иначе кончишь, как майор."

Санек подобострастно хохотнул, сверкнув стальными зубами.

– Ладно, Николаша, – снова обратился к Балашихину Званцев, – мы пойдем, а ты полежи, подумай о своем поведении. Захочешь пи-пи или еще чего – кричи.

Авось докричишься. Ну а не докричишься – не обессудь.

Придется как-то обойтись.

– Званцев! – сам не зная зачем, окликнул его Балашихин. – Что ты собираешься со мной сделать?

– Как что? – притворно удивился Званцев. – Убить, конечно. Тебя что, это удивляет?

– Ты дерьмо, Званцев, – сказал Балашихин. – Надолго ты меня не переживешь.

– Зато ты у нас чистое золото, – спокойно отпарировал Званцев. – Все у тебя золотое с бриллиантовыми вкраплениями – ум, честь и совесть. И все это стоит ровно сто тысяч фальшивых баксов. Подумай об этом.

Полный тревог и забот путь майора Балашихина завершился: майор лежал в собственноручно вырытой могиле и ждал, когда на лицо посыплется земля.

* * *

Илларион остановил машину перед рестораном.

Ресторан открылся здесь недавно, но уже успел сделаться одним из любимых мест отдыха так называемых деятелей теневой экономики и некоторых политиков. Илларион знал и не очень любил это место, но здесь отлично готовили, а карту вин можно было читать как роман. Кроме того, ему казалось, что такой экзотической даме, как та, обществом которой он наслаждался в данный момент, нужен не менее экзотический фон. Экзотики здесь было хоть отбавляй – на вкус Забродова, ее могло бы быть и поменьше. Например, подумал Илларион, вот этого сплошь зарешеченного грузовика перед парадной дверью запросто могло бы не быть, и никто бы, что характерно, не огорчился. Или этих вот ребят в камуфляже и трикотажных масках, которые стоят по обе стороны двери с таким видом, словно внутри заседает Генштаб, а в городе высадился полк вражеских парашютистов, – их тоже могло бы не быть, и репутация заведения от этого не пострадала бы…

– Какая прелесть! – прозвенел справа от него хрустальный голосок. – Мы будем ужинать в тюрьме?

Илларион бросил быстрый взгляд на свою спутницу.

Оля сидела на пассажирском сиденье, прекрасная и невозмутимая, как произведение талантливого скульптора, резко контрастируя не только со стоявшим у входа в ресторан «воронком», но и с салоном забродовского «Лендровера», который, хоть и сверкал чистотой, все-таки оставался тем, чем был во все времена – надежным и вместительным вездеходом, задуманным, построенным и эксплуатировавшимся в сугубо утилитарных целях.

С некоторым усилием оторвав взгляд от покрытой золотившимся персиковым пушком щеки девушки, Илларион перевел взгляд сначала на «воронок», а потом на стоявших у дверей омоновцев. Те выглядели так, словно собирались пустить здесь корни – видимо, проверка документов только что началась. Заметив в нерешительности замершую напротив машину, один из омоновцев лениво отчалил от крыльца и зашагал к «Лендроверу», придерживая одной рукой автомат, а другую начиная повелительно поднимать ладонью вверх. «Как же, – подумал Илларион с неприязнью, – размечтался.»

– Похоже на то, – ответил он на вопрос своей спутницы. – Если, конечно, не поторопимся найти местечко поприличнее.

Он отпустил сцепление, и «Лендровер» с приглушенным рокотом медленно покатился прочь от ресторана, постепенно набирая скорость.

– А вы не боитесь, что они за вами погонятся? – спросила Оля с восхитительной смесью восторга и испуга.

– За нами, – поправил ее Илларион. – Ничего страшного. Я дам вам парабеллум, – процитировал он незабвенного сына турецкоподданного, но Оля, похоже, цитаты не уловила, и Илларион с грустью подумал, как много в последнее время стало людей, которые не помнят цитат по той простой причине, что не читают вообще или читают какую-нибудь дрянь. Впрочем, Оле можно было многое простить: она была по-настоящему красива и обладала самым удивительным голосом из тех, какие доводилось слышать Иллариону.

– Парабеллум? – удивленно переспросила она. – Вы что, собираетесь отстреливаться?

«Надо же, – подумал Илларион. – Ильфа и Петрова мы не читали, зато про парабеллум знаем. Интересная подросла молодежь. Необычная. Я бы даже сказал, экзотическая.»

– У вас очень необычный голос, – сказал он, переводя разговор на другую тему. – Я бы многое отдал, чтобы хоть раз послушать, как вы поете.

– О! – рассмеялась Оля. – Уверяю вас, вы тут же потребовали бы все, что отдали, обратно. Я обожаю петь, но у меня совершенно нет слуха.

– Досадно, – сказал Илларион. – А вот у меня неплохой слух, но зато голоса никакого. Может быть, споем дуэтом?

Оля снова рассмеялась – немного хрипловато, словно хрусталь дал трещину.

– Можно попробовать, – сказала она. – А у вас есть свободная репетиционная площадка?

В этом прозвучал двусмысленный намек, но тон у Оли был таким, что разом исключал двоякое толкование: это было предложение, прямое, как удар в челюсть.

«Молодо-зелено, – подумал Илларион. – Куда же ты так торопишься?» Его хорошее настроение слегка ухудшилось: торопливые безрадостные случки были не в его стиле, как бы хороша ни была партнерша. «Впрочем, чего я от нее требую? – сказал он себе, неторопливо ведя автомобиль по вечернему городу и высматривая местечко, в котором они могли бы немного посидеть при свечах. – Конец двадцатого века, время скоростей – тут не до менуэтов… Плюрализм мнений, гласность и прямота – по крайней мере в том, что касается постели. Хорошо это или плохо – вопрос, но я так, увы, не привык. А она, как видно, привыкла. Чему тут удивляться, при такой-то внешности? Мужики небось проходу не дают. А мужики нынче пошли скорые. Да я и сам хорош. Черт меня за язык тянул – насчет пения дуэтом… Хормейстер! Массовик-затейник.»

Уловив, как видно, его настроение, Оля резко сменила тон и принялась щебетать что-то об архитектуре – какую-то, насколько мог судить слушавший ее вполуха Илларион, полуграмотную чепуху. Текст значения не имел. Забродов вслушивался в переливы этого неземного голоса, с удовольствием думая о том, что девица-то, оказывается, не только красива, но и обладает редким чутьем на собеседника и подстраивается под партнера, как камертон, – редчайшее в наше время качество, которое Илларион очень ценил в людях и тщательно культивировал в себе. «Молодец девка, – одобрительно думал он. – Но на что же все-таки похож ее голос? На что-то до боли знакомое, но не вполне обыденное… Вспомнил! Музыкальная шкатулка.»

Музыкальная шкатулка долго стояла в витрине у давнего приятеля Иллариона Марата Ивановича Пигулевского, антиквара и большого ценителя старых книг.

Шкатулка тоже была старая, чуть ли не позапрошлого века, и голос у нее был в точности такой же, как у Оли, – хрустально чистый, переливчатый, с неожиданными мелодичными трелями. Илларион долго точил на нее зуб, но все время что-нибудь мешало: то деньги забывал, то торопили неотложные дела, а то вроде бы и не торопился никуда, и деньги лежали в кармане, но, забравшись в дебри очередного букинистического спора, до которых оба были великими охотниками, теряли всякую ориентацию во времени и пространстве, горячились, ссорились даже, забывая, естественно, не только про шкатулку, но и вообще про все на свете. Когда же Илларион пришел однажды в лавку Пигулевского с твердым намерением не уходить оттуда без шкатулки, то обнаружил, что та, оказывается, уже продана и, более того, как стало случайно известно Марату Ивановичу, уехала в Екатеринбург…

Илларион подумал, что его сегодняшняя спутница вообще похожа на ту шкатулку: то же слегка старомодное изящество, то же тонкое очарование, присущее только штучной работе, более того, работе большого мастера, та же чарующая непонятность и загадочность сложного, как у швейцарских часов, механизма, та же хрупкость… Она производила впечатление именно дорогой – о, очень дорогой! – игрушки, рожденной только для того, чтобы за ней волочились обладатели тугих кошельков. «Незавидная доля, – подумал Забродов. – Впрочем, кому что нравится…»

Он смотрел на дорогу, краем глаза улавливая движения, когда девушка подносила к губам тонкую длинную сигарету, и острый блеск маленького бриллианта в мочке уха, когда она поворачивала голову. Это было основательно забытое ощущение и оттого казалось еще более острым. «Совсем одичал, медведь, – с некоторой горечью подумал Илларион. – Не знаю даже что сказать. Впрочем, что тут скажешь? Послушаем лучше про архитектуру…»

Слушать про архитектуру в Олином изложении оказалось для него трудновато, и он опять отключил внимание, слушая голос и утвердительно кивая, когда улавливал в нем вопросительные интонации. В очередной раз свернув на перекрестке, он вдруг понял, куда едет: всего в двух кварталах отсюда находилось кафе, в котором они частенько сиживали с Мещеряковым, ведя под коньячок долгие ернические разговоры. Кафе это было, честно говоря, не самым фешенебельным местом в Москве, и Илларион мысленно обругал себя за то, что, увлекшись посторонними мыслями, действовал подобно ямщицкой лошади, которая бредет по раз и навсегда заведенному маршруту с остановками у знакомых кабаков…

– А куда мы едем? – спросила Оля, усугубив тем самым его мучения.

– Здесь неподалеку есть кафе, – сказал Илларион. – Там не очень шикарно, но всегда есть хороший коньяк. Я не проверял, но шампанское там, наверное, тоже найдется.

– Коньяк, шампанское, шоколад и свеча на столике, – задумчиво прозвенела Оля. – И наверняка масса посторонних людей. Кто-нибудь обязательно напьется и полезет приглашать меня на танец… Я буду отказываться, потому что устала, он будет настаивать…

В ее голосе слышалось такое неподдельное уныние, что Илларион рассмеялся, испытывая при этом сильную неловкость.

– Да, – сказал он, – кавалер я, конечно, незавидный… Но уверяю вас, что приставать к вам никому не позволю.

– Не люблю смотреть на драки, – грустно сказала Оля. – Вы не обращайте на меня внимания, пожалуйста.

Просто эти – ну, в ресторане – испортили мне настроение своими бронежилетами. Мне теперь почему-то никуда не хочется идти. Все эти забегаловки, в общем-то, такие одинаковые…

"Черт бы вас побрал, – подумал Илларион, мысленно обращаясь к омоновцам. – Блюстители порядка…

И что я теперь, спрашивается, должен делать?"

– Отвезти вас домой? – спросил он.

Оля рассмеялась – тоже грустно.

– Основной недостаток по-настоящему галантных кавалеров заключается в том, – сказала она, – что они слишком быстро сдаются и чересчур охотно идут на поводу у женщин с их вечными капризами.

– Аминь, – согласно склонил голову Забродов. – Признаю и каюсь, а заодно выражаю благодарность за комплимент.

– Вы решили, что это комплимент? – удивилась Оля.

– Когда такая женщина обращает на тебя внимание, это уже комплимент, – серьезно ответил Илларион. – Даже если она при этом наступает тебе на мозоль.

Оля промолчала, но протянула руку и легонько дотронулась до его запястья своей узкой ладонью. Ладонь была горячая, и Илларион вдруг понял, что нужно делать.

– А знаете что, – сказал он, притормаживая и переходя в крайний левый ряд, – поедемте ко мне домой. Коньяк и свечи у меня есть, а шампанского купим по дороге.

Это не слишком нахальное предложение?

– Гм, – сказала Оля. – Как вам сказать… Это предложение сильно смахивает на то, которое сделал паук мухе, пригласив ее пообедать.

– Вот как? – сказал Илларион. Он увидел просвет в сплошном потоке транспорта на полосе встречного движения и, резко вывернув руль, вогнал в этот просвет «Лендровер», как пробку в бутылку. – И что же ответила муха?

– Мухе ничего не оставалось как согласиться, – сказала Оля.

– Как неосторожно! – сочувственно воскликнул Илларион.

– Что поделаешь, – прозвучало в ответ. – Паук был очень симпатичный. И знаете что?

– Что?

– К черту шампанское! Я с удовольствием выпью коньяка.

Илларион увеличил скорость. Теперь «Лендровер» несся по улице, лавируя в транспортном потоке, словно разделял нетерпение сидевших в нем людей. Забродов удивлялся себе: откуда такая спешка? Оля была далеко не первой из его женщин, и при этом далеко не самой умной и даже не самой красивой. Илларион считал себя довольно старомодным типом во всем, что касалось отношений между мужчиной и женщиной, и никогда не ставил секс во главу угла. Духовная близость и хотя бы частичное совпадение интересов всегда были для него важнее физиологии – возможно, именно поэтому он до сих пор оставался холостяком. В данном случае ни о какой духовной близости, похоже, не было и речи, а что до совпадения интересов, то оно, насколько понимал Забродов, начиналось и заканчивалось тем, что оба – и он, и, судя по всему, Оля – мечтали поскорее забраться в постель.

«Инстинкты разгулялись, – с удивлением прислушиваясь к тому, что творилось внутри, подумал Илларион. – Это ж надо!» Потрепанный «Лендровер» свернул на Малую Грузинскую, и через несколько минут они уже поднимались на пятый этаж, держась за руки, как влюбленные школьники. Илларион понимал, что выглядит, как минимум, смешно, но ничего не мог с собой поделать, вернее – не хотел. Да и с какой стати? Ему было хорошо – так хорошо, словно он и впрямь перенесся лет на тридцать назад, – и то, что ощущения его были не совсем обычными, только добавляло им остроты. Это был блуд в чистом виде, но мысль об этом только веселила его.

Коньяка они все-таки выпили – достаточно для того, чтобы окончательно расслабиться и не так много, чтобы осоловеть, а потом Оля решительно отставила рюмку и одним движением пересела на подлокотник Илларионова кресла…

Она была нежна и податлива и в то же время напориста и изобретательна, так что утром Илларион проснулся очень поздно.

Оля ушла, не оставив записки. Забродова это не слишком обеспокоило: ее телефон хранился у него не только в записной книжке, но и в памяти. Приняв душ и позавтракав, он сел в машину и отправился к Пигулевскому. В прошлый раз он видел у него в витрине очень изящный перстенек старинного черненого серебра, который, по его разумению, должен был очень подойти к восточным глазам.