Текст книги "Калейдоскоп любви (сборник)"

В машине сидел генерал милиции, при погонах, ошибиться в его статусе было нельзя. Сергей трусливо, непонимающим взглядом смотрел на этих здоровенных ребят, на генерала, скукоживаясь все больше и больше.

– Кто вы? Почему вы меня арестовали? – запинаясь спросил Сергей.

– Пока еще задержали, но, вполне возможно, что арестуем. Елена Васильевна, идите сюда, а вы, ребятки, погуляйте тут рядом – ответил генерал.

Елена Васильевна вошла в машину, села напротив Сергея и прямо посмотрела ему в глаза. – Ты ничего не докажешь, – взвинтился Сергей. – Ничего!

Елена, не отвечая ему, собралась с силами и стала рассказывать генералу, как некоторое время назад этот человек стал за нею настойчиво ухаживать, как она все-таки поверила ему и уступила, он стал жить в ее доме, но вел какой-то странный образ жизни, то исчезал, то появлялся, не объясняя своих поступков. Поняв, что их отношения тупиковые, она попросила его оставить ее дом раз и навсегда, со всеми вещами и до ее возвращения с работы.

– Не сразу, а спустя месяц я обнаружила пропажу, исчезла кредитная карта со значительной суммой денег, норковая шуба, а, главное – дорогое кольцо. Дорогое и по стоимости, и по значимости. Его мне мама передала после смерти бабушки, оно мне было очень дорого как память. Я в тот момент смирилась с пропажей, доказать, действительно, уже ничего не было возможно. Через друзей я узнала, что он картежник и приживала у состоятельных женщин. И было мне мучительно стыдно за себя, за наивность и доверчивость, за недальновидность. А сегодня он снова объявился, мне крайне неприятно, он человек, по-моему, не совсем нормальный, он опять будет мучить меня, он не отстанет. И, вдруг, может быть кольцо все-таки сохранилось?

– А ты докажи, что я его взял! Чем ты через полгода докажешь? Ничего я у тебя не брал! Дура стареющая, сама на меня клюнула, вон как ластилась, извивалась в постели, будто девка молодая, вон как старые дрожжи забро… – резкий удар под дых прервал этот унизительный монолог. Сергей задохнулся, скрючился и замолк.

– Извините, Елена Васильевна, я все понял. Идите, вас подвезут домой, а мы тут поговорим с вашим обидчиком.

Елена, когда рассказывала о своем нерадостном приключении, проходила тяжелейшее испытание, но когда подлец стал унижать ее, касаясь самого уязвимого – ее возраста, доверчивости и открытости в близких отношениях, едва не лишилась сознания. Багровая от пережитого позора, она на нетвердых, как будто ватных ногах, выползла – именно выползла из машины, Михаил Иванович распорядился отвезти ее домой, а добры молодцы подсели в микроавтобус и уехали в другую сторону.

Ночь для Елены не прошла даром. Сон не шел, она глаз не сомкнула, а наутро давление зашкалило так, что пришлось вызвать скорую. Она казнила себя, что доверилась проходимцу, что осмелилась призвать на помощь человека очень занятого и до этого времени относящегося к ней с глубоким уважением. Что же теперь он станет думать о ней?!

Михаил Иванович позвонил утром, справился о ее здоровье, о планах на предстоящий день, и по ее голосу понял, что не райские птицы поют в ее сердце, извинился, предложив помощь.

Елена Васильевна была очень сильным и мужественным человеком. Она сумела пережить и стыд, и позор, но не сломилась. Но несколько глубоких борозд навечно поселились на ее лице, верхняя губа собралась в гармошку – говорят, это морщины нелюбимых женщин…

Прошло некоторое время. Михаил Иванович довел дело до конца: подлец и вор признался в своих преступных действиях. Конечно, шубу и деньги вернуть не удалось, все было спущено до копейки. К счастью, перстень нашелся: выигравший в очередной раз картежник, как всегда, когда он был при деньгах, облюбовал известную красотку, молодую и властную, и за одну ночь любовных утех подарил ей украденный перстень. Девица понимала толк в дорогих украшениях и перстень оставила у себя, надевая его, когда шла на завоевание очередного «кошелька». К ней и привел Сергей следаков. Девица отпиралась, перстень возвращать не хотела, но ей объяснили очень четко, что она пойдет как соучастница по статье. «Групповое ограбление с покушением на убийство».

– Ну, уж нет! Я этого прохвоста покрывать не буду, вот вам это кольцо, оно вовсе не стоит того, чтобы испортить мою жизнь.

Она достала из потайного местечка перстень, надела его на палец и наотмашь дала дарителю «бабушкиного» перстня две такие затрещины, что из его щек и из носа брызнули струи крови, сопроводив пощечины отборной бранью.

Дело повернули так, что ни имени Елены Васильевны, как заявительницы, ни наименования изъятого предмета в деле не упоминалось. Жулика задержали за кражу, доказанную «найденными» вещами в присутствии понятых, показаниями «свидетелей», добавили еще пару эпизодов, да еще и за «нанесение телесных повреждений» работникам правоохранительных органов. И припаяли хороший срок с отбыванием в местах не столь отдаленных…

Елена Васильевна гнала все эти годы постыдные воспоминания о своей ошибке. Но перед самой смертью пришла какая-то умиротворенность, и посмотрела она на все произошедшее с нею другими глазами. Бог мой, думала она, его же нужно пожалеть и простить. Разве он жил? Он существовал, придумывая себе какое-то счастье, и как, должно быть, презирал себя и ненавидел ту женщину, которая в момент его краха пригревала и кормила его. Ему теперь уже за сорок, а он не знал ни радости настоящей любви, ни что такое обнимающие за шею маленькие нежные детские ручонки. Большей обездоленности Елена себе представить не могла и предполагала, что все нормальные люди думают именно так.

К приходу Сергея она была тщательно подготовлена. Он появился в назначенное время, весь лоск с него как будто наждаком счистили. Перед Еленой стоял лысый, с обвисшей морщинистой кожей землистого цвета и потускневшим взглядом человек в поношенном костюме и стоптанных башмаках. Взгляд был злобным и загнанным, казалось, что он сейчас начнет ругаться и кричать. Боже мой, подумала Елена, ну зачем я его позвала? Вон как его жизнь отделала, ничего от прошлого не осталось.

– Здравствуй, Сергей.

– Привет, старушка. Плохо выглядишь. Зачем звала? Ты со мною рассчиталась, отсидел я от звонка до звонка, тебя частенько недобрым словом поминал, не икалось тебе?

– Я тебя позвала, чтобы сказать, что зла на тебя не держу. Мне просто тебя очень жаль, так беспутно ты растратил и жизнь свою, и красоту, и достоинство. Хотела дать тебе совет…

– Иди ты со своими советами, – в злобе захлебнулся Сергей. – Вот лежишь ты здесь, как свечка угасающая, что, помог тебе твой проклятый перстень? Да, беспутно я жил, но весело. Таких дур, как ты – пруд-пруди, с удовольствием под бок подкладывали. Это ты долго кочевряжилась, я даже зауважал тебя за неприступность, долго ты меня мурыжила. Если бы ты меня не выгнала, ничего бы и не случилось, жили бы мы да поживали. А тебе семейной жизни хотелось, верности… Я вот в колонии стал с бабенкой переписываться, освободился да и причалил к ней. Без требований бабенка-то, рада и благодарна, что теперь не одинока. Да тоска-то какая видеть ее каждый день, ее улыбку заискивающую, смех дурацкий. Она на работу меня не пускает, молится на меня. И, между прочим, не у станка стоит, свой магазинчик держит, обещает одеть-обуть, да в кино водит. А мне от заботы ее и нежности удавиться хочется…

Сергей на минуту замолк, вопросительно глядя на Елену:

– Ну, а ты чего, болеешь? Помирать собралась? А добро-то кому отписала? Может, и мне за мои страдания чего-нибудь перепадет?

– Иди с Богом, – прервала его Елена. – Еорбатого и могила не исправит. Каким ты был, таким и остался. Нет, хуже стал, злее и циничнее. Мне жаль тебя!

– Да уж и ты не похорошела! – Сергей встал и пошел к двери. Вдруг резко обернулся – слезы лились по его щекам, лицо исказилось страданием.

– Прости! Ради Бога, за все прости! Ты самое лучшее, что было в моей жизни, ты замечательная, ты прекрасная, я, наверное, даже любил тебя. Но вот так плохо все заканчивается. Прости! – и выскочил из палаты.

Елена обессиленно откинулась на подушки, закрыла глаза и стала думать: все три ее мужчины, каждый ее любил, но ни с кем из них не сложилось счастье. Нет, неправда! Она была счастлива. Просто ее мужчины оказались слабыми, их слабость обращалась в предательство по отношению к ней. А, может быть, она сама во всем виновата? Сила характера, неумение прощать, неумение делить мужчину с кем-то еще не сослужили ей добрую службу. А если бы можно было все вернуть назад, поступила бы она иначе? Нет.

Она всегда была искренней и честной в отношениях, и этого же требовала от других. А теперь она умирала в одиночестве, любимая, но всеми оставленная. Конечно, у нее были верные друзья, которые поддерживали и утешали ее, завтра они тоже будут говорить ей добрые слова, она станет слушать их с благодарной и загадочной улыбкой, жалея их за необходимость врать.

День пятый не наступил. Елена ушла ночью в тот, другой мир с умиротворенной и облегченной душой. Насовсем. Навсегда. Безвозвратно.

Преданность

Мы с Мишкой знакомы с детства – росли в одном дворе, в старом московском дворе с древними скрипучими качелями, с полуразвалившейся песочницей, с обязательным для таких дворов грубосколоченным столом, отполированном от многолетнего употребления для забивания «козла», с лавочками возле подъездов, где почти круглосуточно восседали старухи, толковавшие обо всем и обо всех. Они были самыми главными знатоками: кто женился – кто развелся, кто у кого родился, кто умер; кто гуляет, кто в дом все тащит – мимо их зоркого и любопытного взгляда ничего не ускользало.

Двор был большой – несколько парадных выходили к нему, а выйти из него можно было на две разных улицы. Жизнь в окружающих домах шла своим чередом: рождались, вырастали и женились дети, у них уже рождались свои дети и они выгуливали их на той же площадке с качелями и песочницей. Одни старухи умирали и освобождали место на лавочках другим, уже состарившимся к этому сроку женщинам…

Старики редко присаживались к галдящим бабкам, их всегда было почему-то меньше, чем старух. Они обособлялись, толковали о футболе, о политике, играли в домино, а иногда «раздавливали» бутылочку, расстелив на деревянном столе газетку и разложив нехитрую закуску, втихую скраденную у своей зазевавшейся бабки. Это бывало редко, но всегда очень весело: разговор становился громким, до детских ушей долетали незнакомые, но такие звучные словечки, которые запоминались с первого раза и за повторение которых, вовсе без осознания их смысла, детишки получали по губам и по попкам.

Среднее поколение – кормильцы – работали кто где и кто кем: в доме тогда жил и директор завода, и врачи, и токари высшего разряда, и другие работяги.

Дети разделены не были – в музыкальную школу, в разные кружки ходили вне зависимости от социального статуса родителей, а по склонности к чему-то и по интересам. Меня, правда, силой запихали в музыкальную школу, приходилось два раза в неделю ездить на трамвае и учиться играть на фортепиано – мои родители были «интеллигентской прослойкой», им очень хотелось, чтобы я была образованной и гармонично развитой. В нашем доме появилось пианино, деньги на которое собирали всей родней: мама его обожала, следила, чтобы на его блестящей поверхности не было ни пылинки, ни следов пальчиков. Она бесконечно протирала его какой-то особенной тряпочкой, ее лицо в это время освещалось задумчивой нежностью – наверное, она видела меня в будущем великой пианисткой. Не случилось. Я была подвижным и беспокойным человечком, меня больше всего интересовали мальчишеские игры, устройство всяких механизмов, работа пилой и молотком, а когда мы мастерили скворечники, я была самой ловкой и умелой, только один раз прибила себе пальчик, из-за чего больше недели не подходила к музыкальному инструменту и из-за этого же меня пытались отлучить от мальчишеской компании. Родители в свое время очень хотели мальчика, наверное, так сильно, что в их белокурой, с кудряшками вьющихся волос, доченьке очень выражено проглядывались мальчишеские черты характера. Я дружила с мальчишками с упоением и верностью, а больше всех – с Мишкою. Он для меня был и братом, и другом, и даже, наверное, я была в него влюблена в свои осознанные 4–5 лет…

Время шло быстро и неумолимо, мы вырастали, разъезжались по новостройкам – «расселялись»; детские и подростковые дружбы разделялись расстояниями, новыми знакомствами, новыми коллективами и несовпадением интересов. Я знала, что Мишка хотел поступить в военное училище и стать летчиком, а я, на удивление и вопреки воле родителей, подалась в медицинский и стала врачом. Хирургом.

В какой-то из зимних дней в мое отделение «по скорой» поступила женщина с высокой температурой и жесточайшими болями внизу живота. Посмотрели, прокрутили со всех сторон – операция была очевидной и неизбежной. Я делала запись в истории болезни, мельком прочла фамилию пациентки, чем-то она зацепила меня. Прочитала снова – что-то очень знакомое, но вспомнить и соотнести с кем-то не смогла.

На вторые и третьи сутки состояние женщины оставалось тяжелым, мне нужно было поговорить с родственниками и я пригласила в кабинет мужчину, пришедшего навестить женщину.

Вошедший был высоким, крепко сложенным, со светлыми волосами и глубокими залысинами, с очень умными, внимательными глазами. Бог мой! Да это же Мишка! Повзрослевший, заматеревший, – но Мишка! Вот отчего фамилия больной показалась мне знакомой! Это была фамилия Мишки, которого я не видела около 30 лет!

Он смотрел на меня с тревогой и нетерпением, с надеждой и мольбой, молча ожидая начала разговора. Естественно, ему было не до далеких воспоминаний, перед ним был врач, в руках которого была жизнь его жены, как видно, горячо и нежно любимой.

Я рассказала – в доступном и профессионально-корректном объеме – о степени сложности операции, о сегодняшнем состоянии его жены и о желаемой тактике совместных действий по восстановлению ее здоровья.

Михаил слушал молча и внимательно, не отводя от меня взгляда, и только страдание и соболезнование на всякое мое тревожное слово о его жене вспыхивали в его глазах.

– Доктор! Самое дорогое, что у меня есть на этом свете – это моя Катюша. У меня двое сыновей, я их очень люблю, но Катюша – весь смысл моей жизни. Спасите ее, спасите во что бы то не стало! Все, что нужно – уход, лекарства, питание – я все обеспечу. Без Катюши я пропаду, нет, мы все пропадем!

Искренность порыва, откровенность, надежда и доверие – все это меня, врача со стажем, много раз бывшего в сложных ситуациях и повидавшего всякого и разного, покорили и восхитили: так редко теперь такие чувства испытывают, а еще реже проявляют при посторонних! Да, волнуются, интересуются. Предлагают деньги, угрожают – все бывает! Но вот такие глубокие и нежные чувства почти никогда не демонстрируют.

Я не стала в столь тяжелый момент напоминать ему о нашем древнем знакомстве, сейчас это было ни к чему. Да и состояние Михаила никак не располагало к воспоминаниям о далеком детстве и юности. Врач– пациент– родственник. Пока все. Слава Богу, женщину мы «вытащили». Муж и сыновья посещали ее ежедневно, были заботливы и трепетно за нею ухаживали, ежедневно меняли ее больничный «гардероб», делали те процедуры, которые часто не под силу и дочерям. Из серо-зеленой, со свалявшимися от страшных болей и метаний волосами, с погасшими, мутными глазами стала прорисовываться необыкновенно милая, по своему красивая женщина. Промытые волосы природного каштанового цвета, слегка вьющиеся, каскадом опускались на узенькие плечи: темно-карие глаза были небольшими, но с очаровательным миндалевидным разрезом, и очень выразительными. Они загорались задорным огоньком, когда она встречала своих «мальчиков», светились счастьем и благодарностью. Щечки стали румяными, на них обозначились привлекательные ямочки. Катюше было 43 года, она была миниатюрной, с точенной фигуркой, рядом со своими мужчинами она казалась крохотной статуэточкой. Сыновья, очень похожие друг на друга, мастью и глазами пошли в мать, а рост и косая сажень в плечах передались им, видимо, от отца.

Настал день выписки. Михаил и мальчики – одному 25, другому 16 лет – прибыли с двумя огромными букетами. Один для Катюши, другой, очевидно, предназначался мне. Из этого другого деликатно выглядывал краешек конверта, в котором, наверное, лежала «благодарственная» сумма.

Я пригласила всю эту замечательную семью в свой кабинет, вынула конверт и, укоризненно улыбаясь, сказала:

– Эх ты, Мишка Селезнев! Как же тебе не стыдно своей соседке, своей давней подружке совать этот конверт?!

Опешили и замерли все. Мишка, застыв на мгновение и впившись в меня взглядом, вдруг схватил меня на руки, поднял почти над головой и заорал, именно заорал:

– Сонечка! Ах ты разведчица, ах ты шкода! Господи! Катюша, пацаны, это же наша маленькая Сонечка, наша атаманша!

И, уже обращаясь ко мне, бережно поставленной на свое место, продолжал: – Я чувствовал, мне казалось, что я тебя знаю, но другая фамилия, профессия – тебя же хотели сделать великой пианисткой! Сонечка! Сонечка, как я рад, как счастлив, хоть к этой встрече привела наша беда. И правду говорят: нет худа без добра! Все, теперь мы не потеряемся, Катюша, Гена, Славка! Смотрите, это наш добрый гений, наша спасительница и моя давняя – давняя подружка.

Катюша подошла, обняла меня, из ее глаз лились слезы; всхлипывая, она благодарила меня, говорила, как она любит свою семью, и добавила, чуть успокоившись:

– Если вы, Софья Андреевна, не против, вы тоже станете членом нашей семьи, моей или Мишиной сестрой. Мы будем вас ждать, вот я чуть-чуть оправлюсь и мы обязательно встретимся.

И мы действительно встретились и подружились. К моменту нашей встречи моя дочь стала взрослой, вышла замуж, а мой муж сбежал от меня к ее бывшей подружке, роман с которой при разнице в возрасте почти в 25 лет, продолжался до его раскрытия больше двух лет и был в самом разгаре. Чувство притяжения почти не скрывалось, оно светилось в глазах, в прикосновениях рук, в неожиданных вспышках страсти…

Только я, занятая своей беспокойной работой, вечно задерживающаяся возле прооперированных больных, всецело поглощенная этой работой и остатки сил и любви отдающая своему крохотному внуку, к которому я забегала утром или вечером – а это совсем в другом конце города, такая я, вымотанная и замученная, не видела этой любви, этого романа… А когда это тайное стало откровенно явным, другого выхода, чем развод, я не видела. Долгая и непростая совместная жизнь разрушилась.

Я анализировала: дочь, зять, друзья – как они встретят это известие, как отнесутся к нему? Как вообще объяснить причину? Как можно было говорить о человеке, с которым была прожита долгая, трудная и счастливая жизнь? Стыд, обида, брезгливость и разочарование смешались в моей душе в один липкий, скользкий комок, который разрастался и сдавливал все внутри, не давал дышать, думать, жить – как об этом можно было говорить?! И жить по старому уже было невозможно. Решение было принято раз навсегда. Без объяснений и без толкований.

Оглянувшись назад, на долгие прожитые со мною годы, и заглянув вперед, в свое неминуемое старение и, в общем-то, в бесперспективность будущей жизни с молодой, здоровой, красивой женщиной, глуповатой, но красивой, пока еще заглядывающей ему в рот и восхищающейся им, муж оценил ситуацию и пытался вернуть наши прежние отношения, стал оправдываться моей вечной занятостью, усталостью, утраченной сексуальностью, а главное – моим характером, который его, якобы, подавлял. Я же четко понимала, что прежних отношений уже не будет никогда. Можно усилием воли сдержать слова укоров и упреков, но глаза все равно выдадут обиду и отвращение. Я оказалась хирургом и по жизни – отрезала раз и навсегда.

Как раз шло заживление этой раны, когда мне Бог послал встречу с Мишкой и Катюшей. Мы встречались не очень часто, я приходила к ним в дни их семейных праздников, а они ко мне – в общепринятые, если те не совпадали с моими дежурствами.

Я полюбила эту семью. Мишка был добрым, заботливым, «пахал» без продыху, чтобы создать семье условия для нормальной жизни. Старший сын был успешным программистом, «отпочковался», жил отдельно по модели современной семьи – в гражданских, часто меняющихся браках. Отец этого не понимал, но в личную жизнь сына пытался не вмешиваться, лишь иногда вопросительным взглядом встречал новую подругу своего сына. Младший заканчивал школу, мама его обожала до полного безумства: перед его пробуждением заранее согревала его тапочки на батарее, надавливала поочередно всякие свежие соки, готовила ему по заявке персональный завтрак. И до пятнадцати лет называла его то рыбкой, то птичкой, то «сладеньким», пока однажды он не возразил ей басовитым голосом:

– Мам, я уже взрослый, что ты меня как маленького зовешь?

От «рыбки» и «птички» он отказался, но остальные мамины заботы принимал с царственной снисходительностью.

Катюша до операции работала в каком-то НИИ, она была историком и занималась редактурой и составлением современных учебников – благо такие времена пришли, что несчастную историю кроили и перекраивали бесконечно и, в общем-то, почти бесконтрольно; безработицей в их цехе не пахло. Работа ее не задавливала, частично она могла осуществлять ее не выходя из дома, а в «присутственные» дни отправлялась в свой институт. После операции Михаил настоял, чтобы она вообще оставила работу, чтобы берегла себя, чтобы жила с радостью для себя и для семьи. Это была самая большая Мишкина ошибка. Катюша окрепла, энергия из нее била ключом, она успевала буквально «вылизать» квартиру, наготовить всякие вкусности, побегать по модисткам, массажам и выставкам, где с нею однажды случилось приключение…

Уже несколько лет, как я сдружилась с семьею Селезневых. Я ровесница Михаила, Катюша на пять лет моложе нас. Мы сошлись с нею во многом, хотя расхождения во взглядах на какие-то вопросы были. Я не совсем приземленный человек, но Катя – это порыв, вихрь, это клубок эмоций. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ей удавалось вытащить меня, выжатую и обескровленную работой, то в театр, то на выставку, то попить кофейку в каком-нибудь кафе. Она прижалась ко мне всем своим сердечком, доверилась мне полностью и однажды, с неожиданной и потрясающей откровенностью, раскрыла мне свою тайну за семью замками, оголила всю душу и рассказала о своей жизни.

В неполных 17 лет Катюша окончила школу и приехала из своего далекого городка поступать в институт, да не в свой, Смоленский, а, конечно же, в Москву. Ну-у, а тут ее прямо-таки с распростертыми объятиями ждали! Необходимость предоставления места в общежитии, заявленная при сдаче документов, предопределила результат: ей не хватило ровно одного проходного балла именно на последнем экзамене по истории, которую она очень любила и знала намного шире школьного объема.

Не найдя себя в списках принятых, Катюша была поражена и, буквально, сбита с ног. Из общежития отселяли сразу, но вернуться домой она не могла: в большой семье год собирали деньги, чтобы справить ей новые туфли и платье, чтобы оплатить дорогу и существование на время экзаменов. Банальная, сто раз повторявшаяся история!

На следующий день девочка пришла за документами, и вдруг ей, совершенно неожиданно, предложили год поработать лаборанткой на кафедре истории, но сразу предупредили, что зарплата копеечная, зато место в общежитии ей дадут.

– Хочешь учиться – учись вертеться, – сказали ей со свойственной москвичам циничной откровенностью.

И Катюша, без долгих раздумий, согласилась, отпросившись только на недельку, чтобы съездить домой и собрать свои нехитрые пожитки.

– Поступила! Даже стипендию мне будут платить! – с чистыми и безгрешными глазами врала она своим.

А как можно по другому? Родители с гордостью объявляли соседям об успехах дочки, еще раз напряглись и собрали еще немного денег – на первое время.

Катя стала работать. Справившись с делами, урывала немного времени и присаживалась скраешку в аудитории, чтобы послушать лекцию. Она на кафедре, как говорят, пришлась ко двору: безотказная, быстрая, исполнительная; ее любили и поступление на следующий год гарантировали.

Полюбил Катюшу и молодой доцент, высокий, интересный, похожий на француза – такими они представлялись Кате по французским фильмам. Он потихоньку делал ей маленькие подарочки, если никого не было рядом – целовал ей ручку. Потом поцелуйчики переместились на щечку, потом на нежную шейку. Он никуда ее не приглашал: во-первых, он слыл закоренелым холостяком, во-вторых, Катин гардероб не выдерживал никакой критики, обновить его она еще не успела, лишних денег, даже при жесточайшей экономии на еде, почти не оставалось.

Поцелуйчики сводили Катю, девочку неискушенную и чистую, с ума. Она грезила ночами, старалась попадать на все лекции Евгения Сергеевича, не отрываясь восхищенно слушала его замечательные, умные, разбавленные умеренной дозой юмора лекции и с ревностью ловила влюбленные взгляды других девчонок.

Наступил день, когда Евгений Сергеевич, улучив момент, шепнул Катюше на ушко:

– Поужинаем вместе, котенок? – и сунул ей бумажку с адресом и указанием времени свидания.

– Он любит меня! Меня одну! Он из всех выбрал меня! – ликовала Катюша и стремглав понеслась в общежитие, переоделась в лучший свитерок и юбочку, и помчалась, полетела по указанному адресу.

– Моя девочка, моя крошка, моя Дюймовочка! – он обволакивал ее нежностью и необыкновенными словами, снимая с нее старенькое, изношенное пальтишко, шарфик… Поцелуи становились все горячее и длительнее, а одежды на Катюше все меньше и меньше. Она не сопротивлялась, а просто неумело отвечала на эти ласки, на эту, казавшуюся ей настоящей, любовь.

Ночь они провели вместе, им было хорошо, и только один телефонный звонок потревожил их безмятежность. Евгений Сергеевич говорил как-то нервно и, как бы, оправдывался. С кем он говорил Катюша не поняла: он не сказал, а она и не спрашивала.

А рано утром в квартире появилась красивая, уверенная, по хозяйски уверенная женщина лет сорока, в дорогой красивой шубке, с высоко взбитыми крашенными волосами. Она подошла к постели и хрипловатым голосом скомандовала:

– Подъем «молодожены»! Как первая «брачная» ночь? Хорош мужик, а? Не опростоволосился? – спрашивала она у испуганной и одеревяневшей девочки. – Ну, сколько раз он тебя трахнул? Меня больше одного не осчастливливает, приелась, наверное? С тобой, красавчик, поговорим позже, а ты, детка, вставай, собирайся и чтобы ноги твоей здесь больше никогда не было!

Не раздеваясь, она села в кресло, закинула ногу на ногу, закурила длинную черную сигаретку и с нескрываемым любопытством стала рассматривать встающую с постели, пытающуюся стыдливо прикрыть свою наготу, девочку и комментировать:

– Ну, сукин сын! Все-таки вкус у тебя отменный! Девочка сложена, как богиня! И кожа нежная, атласная. Небось, еще нетронутая никем была? Попалась, дурочка! Сама-то хороша, а вещички-то сколько лет ношены?

Катя спешно, неловко натягивала свои сношенные сапожки, а дама продолжала и продолжала унижать и уничтожать ее. Со стороны Евгения Сергеевича не было слышно ни звука, он даже, кажется, дышать перестал…

В тот же день Катюша уехала домой, не получив расчета, не забрав свои документы… Дома объяснить свое появление она внятно не могла: не справляюсь с учебой, не на что жить – ну, невнятный лепет несмышленыша. Мама была мудрой и доброй: она прекратила все вопросы и допросы и только сказала, что жить будешь с сестрами, одну комнату они сдали военному летчику. Катюша была благодарна маме за понимание, за ее деликатность, за то, что мама не торопила ее с откровенным разговором.

Стоял конец ноября. Осенняя дождливая и серая погода добавляли тоски и вины за произошедшее, Катюша осунулась, почти не улыбалась и никуда не выходила. Квартиранта долго не встречала – он приходил поздно, да и не каждый день: то служил, то проводил время с друзьями, наверное, весело и с участием девушек, потому что из его комнаты иногда шел легкий запах вина и женских духов. В какой-то день он вернулся раньше обычного и почти столкнулся с Катюшей в дверях. Он ошарашенно отпрянул, стал рассматривать ее с нескрываемым любопытством и с восхищением.

– Откуда в нашем доме появилась эта неземная красота? – спрашивал он, глядя в смущенные Катины глаза.

– Я здесь живу, просто я ненадолго уезжала, а теперь вернулась.

– И чем же вы занимаетесь? Учитесь? Работаете?

– Да, поступила учиться, но не справилась, уехала. Теперь буду работать, а на следующий год, может быть, снова пойду учиться.

– Ну, поступила так поступила. Или поступишь на следующий год. Хочешь, я помогу тебе подготовиться?

Он так легко понял ее обман, не стал задавать никаких ненужных вопросов и так легко перешел на «ты», что Катюше стало легче и она улыбнулась ему благодарной улыбкой, открывшей ее ровные жемчужные зубки и очаровательные ямочки на щеках.

– Меня зовут Михаилом, а тебя?

– Катя, – ответила девушка и улыбнулась еще раз.

Теперь Михаил стал приходить домой регулярно, как только освобождался на службе. Он влюбился сразу и не скрывал этого.

А, Катюша, не дождавшись в положенный срок того, что обязательно приходит к девушкам ежемесячно, испугалась и решилась на разговор с матерью, поведав ей всю историю своей недолгой жизни в Москве. Мать гладила дочку по склоненной голове, слушала не перебивая рассказ девочки. Вместе поплакали, а что делать дальше – не знали.

Михаил приглашал Катю в кино, на танцы, он все больше утопал в любви к этой умненькой, маленькой, прелестной девочке, которая рядом с ним казалась еще меньше и незащищеннее.

А ближе Новому году он получил назначение на новое место службы, о чем сразу сообщил Катюше и без остановки добавил:

– Я тебя, Катюша, люблю и буду любить всегда, буду беречь тебя и защищать. Выходи за меня замуж и вместе поедем служить.

Катюша, обомлев от неожиданности, покраснела, потом побледнела и не нашлась, что ответить.

Вечером, когда вся семья собралась за ужином, Михаил повторил свою просьбу, обращаясь теперь и к Катюше, и к ее родителям.

Отец смотрел на парня одобрительно: тот ему нравился своим спокойным нравом, да еще и собою хорош, да еще и офицер, летчик. Но слово отцовское:

– Молодая еще, подрасти еще должна, да учение продолжить нужно, – мать прервала словами:

– Утро вечера мудренее. Вот мы с Катюшей пошепчемся и тогда решим, как поступить. А доучиться – она доучится, она девочка умная.

На том и разошлись. Уединившись, мать с дочкой «пошептались»: