Электронная библиотека » Борис Пастернак » » онлайн чтение - страница 29


  • Текст добавлен: 14 января 2014, 00:13


Автор книги: Борис Пастернак


Жанр: Классическая проза, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +
О НАЧАЛЕ ТРАГИЧЕСКОГО И КОМИЧЕСКОГО У ШЕКСПИРА

У Шекспира нет комедий и трагедий в чистом виде, но более или менее средний и смешанный из этих элементов жанр. Он больше отвечает истинному лицу жизни, в которой тоже перемешаны ужасы и очарование. Эту сообразность тона ставят в заслугу Шекспиру английские критики всех времен, от С. Джонсона до Т.-С. Элиота.

В трагическом и комическом Шекспир видел не только возвышенное и общежитейское, идеальное и реальное. Он смотрел на них как на нечто подобное мажору и минору в музыке. Располагая материал драмы в желательном порядке, он пользовался сменой поэзии и прозы и их переходами как музыкальными ладами.

Их чередование составляет главное отличие Шекспировой драматургии, душу его театра, тот широчайший скрытый ритм мысли и настроения, о котором говорилось в заметке о «Гамлете».

К этим контрастам Шекспир прибегал систематически. В форме таких, то шутовских, то трагических, часто сменяющихся сцен написаны все его драмы. Но в одном случае он пользуется этим приемом с особенным упорством.

У края свежей могилы Офелии зал смеется над краснобайством философствующих могильщиков. В момент выноса Джульетты мальчик из лакейской потешается над приглашенными на свадьбу музыкантами, и они торгуются с выпроваживающей их кормилицей. Самоубийство Клеопатры предваряет появление придурковатого египтянина со змеями и его нелепые рассуждения о бесполезности гадов. Почти как у Леонида Андреева или Метерлинка!

Шекспир был отцом и учителем реализма. Общеизвестно значение, которое он имел для Пушкина, Гюго и других. Им занимались немецкие романтики. Один из Шлегелей переводил его, а другой вывел из творений Шекспира свое учение о романтической иронии. Мы не знаем, где нашлась бы подходящая литературная форма для необычайного сцепления Шеллинговых и Гегелевых идей, если бы не существовало Шекспира и его еще более безумной страсти к сочетанию любых понятий в любом порядке. Шекспир – предшественник будущего символизма Гёте в «Фаусте». Наконец, чтобы ограничиться самым важным, Шекспир – провозвестник позднейшего одухотворенного театра Ибсена и Чехова.

В этом именно духе и заставляет он ржать и врываться пошлую стихию ограниченности в погребальную торжественность своих финалов.

Ее вторжения отодвигают в еще большую даль и без того далекую и недоступную нам тайну конца и смерти. Почтительное расстояние, на котором мы стоим у порога высокого и страшного, еще немного вырастает. Для мыслителя и художника не существует последних положений, но все они предпоследние. Шекспир словно боится, как бы зритель не уверовал слишком твердо в мнимую безусловность и окончательность развязки. Перебоями тона в конце он восстанавливает нарушенную бесконечность. В духе всего нового искусства, противоположного античному фатализму, он растворяет временность и смертность отдельного знака в бессмертии его общего значения.

1946 – 1956

ПЕРЕВОДЫ ИЗ В. ШЕКСПИРА
СОНЕТ 66
 
Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,
И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,
И вспоминать, что мысли заткнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.
Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.
 
СОНЕТ 73
 
То время года видишь ты во мне,
Когда из листьев редко где какой,
Дрожа, желтеет в веток голизне,
А птичий свист везде сменил покой.
Во мне ты видишь бледный край небес,
Где от заката памятка одна,
И, постепенно взявши перевес,
Их опечатывает темнота.
Во мне ты видишь то сгоранье пня,
Когда зола, что пламенем была,
Становится могилою огня,
А то, что грело, изошло дотла.
И, это видя, помни: нет цены
Свиданьям, дни которых сочтены.
 
СОНЕТ 74
 
Но успокойся. В дни, когда в острог
Навек я смертью буду взят под стражу,
Одна живая память этих строк
Еще переживет мою пропажу.
И ты разыщешь, их перечитав,
Что было лучшею моей частицей.
Вернется в землю мой земной состав,
Мой дух к тебе, как прежде, обратится.
И ты поймешь, что только прах исчез,
Не стоящий нисколько сожаленья,
То, что отнять бы мог головорез,
Добыча ограбленья, жертва тленья.
А ценно было только то одно,
Что и теперь тебе посвящено.
 
ЗИМА
 
Когда в сосульках сеновал,
И дуют в руки на дворе,
И Том дрова приносит в зал,
И мерзнет молоко в ведре,
И стынет кровь, и всюду грязь,
Заводит сыч, во тьму вперясь:
Ту-гу!
Ту-ит, ту-гу! Ну и певун!
Вся в сале, Анна трет чугун.
Когда от кашля прихожан
Не слышно пасторовых слов,
И птицы хохлятся в буран,
И у Марьяны нос багров,
И прыщут груши в кипятке,
Заводит филин вдалеке:
Ту-гу!
Ту-ит, ту-гу! Ну и певун!
Вся в сале, Анна трет чугун.
 
МУЗЫКА
 
Лирой заставлял Орфей
Горы с гибкостью ветвей
Наклоняться до земли.
 
 
На призыв его игры
Травы из земной коры
Выходили и цвели.
 
 
Все, что слышало напев,
Никло ниц, оторопев,
И смирялась моря гладь.
 
 
Музыка глушит печаль.
За нее в ответ не жаль,
Засыпая, жизнь отдать.
 
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОЙ ГРУЗИНСКОЙ ПОЭЗИИ
(Замечания переводчика)

В ряду искусства Грузии ее новая поэзия занимает первое место. Своим огнем и яркостью она отчасти обязана сокровищам грузинского языка. Народная речь в Грузии до сих пор пестрит пережитками старины и следами забытых поверий. Множество выражений восходят к обрядовым особенностям старого языческого и нового христианского календаря.

Явления словесности, например, красоты иного изречения или тонкости какой-нибудь поговорки, больше чем византинизмы церковной мелодии или фрески соответствуют впечатлительности и живости грузинского характера, склонности фантазировать, ораторской жилке, способности увлекаться.

Перечисленные черты общительности и балагурства составили судьбу и природу Николая Бараташвили. Он как метеор озарил грузинскую поэзию на целый век вперед и прочертил по ней путь, доныне неизгладимый.

Несмотря на личное нелюдимство и на одиночество своей музы, Бараташвили непредставим в тиши действительного уединения, о котором он так часто вздыхает. Его нельзя отделить от городского общества, с которым он вечно на ножах, как неотделим световой луч от дробящей его хрустальной грани, высекающей радугу в месте его излома. Трагические раздоры Бараташвили со средой изложены им так ясно и просто, что стали для потомства школою миролюбия и верности обществу.

Ближайший к нему по значительности и равный Важа Пшавела во многом представляет его полную противоположность.

Во-первых, в отличие от Бараташвили, это действительный отшельник и созерцатель, затерявшийся в неприступных горах. Кроме того, только примирительница-смерть слила своенравную речь Бараташвили с общим голосом, между тем как Важа Пшавела с самого начала писал так, как говорит в горах простой народ под тяжестью своего повседневного обихода. Однако суровую эту ноту высокогорной разобщенности Важа Пшавела углубил до такой степени, что его книги стали достоянием избранных и религией личности, способной поспорить с созданиями величайших индивидуалистов Запада в недавнее время.

Поэтическая литература наших дней в любой стране мира, в том числе и в России и в Грузии, представляет естественное следствие символизма и всех вышедших из него, а также и всех враждовавших с ним школ. Лучшим завершением всех этих течений может служить свежее, разнообразное творчество Симона Чиковани.

Право на это место дает ему определенность и окончательность его тона – обычное свойство всего большого, в отличие от расплывчатой приблизительности – удела несовершенств.

Образная стихия общая всякой поэзии получает у Чиковани новое, видоизмененное, повышенно существенное значение. Чиковани артист и живописец по натуре, и как раз эта артистичность, порядка Уитмана и Верхарна, дает ему широту и свободу в выборе тем и их трактовке.

Образ в поэзии почти никогда не бывает только зрительным, но представляет некоторое смешанное жизнеподобие, в состав которого входят свидетельства всех наших чувств и все стороны нашего сознания. Сообразно с этим и та живописность, о которой мы говорим применительно к Чиковани, далека от простого изобразительства. Живописность эта представляет высшую степень воплощения и означает предельную, до конца доведенную конкретность всего в целом: любой мысли, любой темы, любого чувства, любого наблюдения.

Чиковани не случайное и закономерное звено в общем развитии грузинской мысли. Сказочную замысловатость Важа Пшавелы он соединяет с порывистым, всему свету открытым драматизмом Бараташвили.

Мы бы очень исказили картину нынешнего состояния грузинской поэзии, если бы умолчали о другом ярком и замечательном таланте наших дней, Георгии Леонидзе, поэте сосредоточенных и редких настроений, нерасторжимых с почвою, на которой они родились, и с языком, на котором они высказаны. Это автор образцовых стихов, на другой язык почти непереводимых. Но наши замечания не притязают на полноту, а то бы мы не упустили из виду литературной деятельности и славы Акакия Церетели, свежей и захватывающей непосредственности Николая Надирадзе, высокого мастерства Валериана Гаприндашвили и многих других.

Еще более беспорядочны и несистематичны, чем наши замечания, наши случайные переводы. В них зияет, например, такой сразу бросающийся в глаза пробел, как совершенное отсутствие Галактиона Табидзе, справедливой гордости текущей поэтической литературы, и недостаточное ознакомление с другим ее украшением, Иосифом Гришашвили, представленным в сборнике только одним стихотворением. Не переведены Мосашвили и Машашвили, вместе со множеством новых, появившихся за последнее время имен. Но эти упущения блестяще восполнены другими современными переводчиками.

Годы моего первого знакомства с грузинской лирикой составляют особую, светлую и незабываемую страницу моей жизни. Воспоминания о толках и побуждениях, вызвавших эти переводы, а также подробности обстановки, в которой они производились, слились в целый мир, далекий и драгоценный, признательности которому не вмещают рамки настоящего предисловия.


21 декабря 1946 г.

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ТИЦИАНА ТАБИДЗЕ
 
Иду со стороны черкесской
По обмелевшему ущелью.
Неистовей морского плеска
Сухого Терека веселье.
 
 
Перевернувшееся небо
Подперто льдами на Казбеке,
И рев во весь отвес расщепа,
И скал слезящиеся веки.
 
 
Я знаю, от кого ты мчишься.
Погони топот все звончее.
Плетями вздувшиеся мышцы.
Аркан заржавленный на шее.
 
 
Нет троп от демона и рока.
Любовь, мне это по заслугам.
Я не болтливая сорока,
Чтоб тешиться твоим испугом.
 
 
Ты – женщина, а кто из женщин
Не верит: трезвость не обманет.
Но будто б был я с ней обвенчан —
Меня так эта пропасть тянет.
 
 
Хочу, чтоб знал отвагу Мцыри,
Терзая барса страшной ночью.
И для тебя лишь сердце ширю
И переполненные очи.
 
 
Свалиться замертво в горах бы
Нагим до самой сердцевины.
Меня убили за Арагвой,
Ты в этой смерти неповинна.
 
* * *
 
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.
 
 
Под ливнем лепестков родился я в апреле.
Дождями в дождь, белея, яблони цвели.
Как слезы, лепестки дождями в дождь горели.
Как слезы глаз моих они мне издали.
 
 
В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то
Случайно нападут на строчек этих след,
Замолвят без меня они в мою защиту,
А будет то поэт, – так подтвердит поэт.
 
 
Да, скажет, был у нас такой несчастный малый
С орпирских берегов, – большой оригинал.
Он припасал стихи, как сухари и сало,
И их, как провиант, с собой в дорогу брал.
 
 
И до того он был до самой смерти мучим
Красой грузинской речи и грузинским днем,
Что верностью обоим, самым лучшим,
Заграждена дорога к счастью в нем.
 
 
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит,
И заживо схоронит. Вот что стих.
 
* * *
 
Если ты – брат мне, то спой мне за чашею,
И пред тобой на колени я грянусь.
Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая,
Твой я вовек и с тобой не расстанусь.
 
 
Кто дал окраску мухранскому соку?
Кто – зеленям на арагвинском плесе?
Есть ли предел золотому потоку,
Где б не ходили на солнце колосья?
 
 
Если умрет кто нездешний, то что ему,
Горы иль сон эта высь голиафья?
Мне ж, своему, как ответить по-своему
Этим горящим гостям полуяви?
 
 
Где виноградникам счет, не ответишь ли?
Кто насадил столько разом лозины?
Лучше безродным родиться, чем детищем
Этой вот родины неотразимой.
 
 
С ней мне и место, рабу, волочащему
Цепью на шее ее несказанность.
Здравствуй же, здравствуй, о жизнь сладчайшая,
Твой я вовек и с тобой не расстанусь.
 
* * *
 
Лежу в Орпири мальчиком в жару.
Мать заговор мурлычет у кроватки
И, если я спасусь и не умру,
Сулит награды бесам лихорадки.
 
 
Я – зависть всех детей. Кругом возня.
Мать причитает, не сдаются духи.
С утра соседки наши и родня
Несут подарки кори и краснухе.
 
 
Им тащат, заклинанья говоря,
Черешни, вишни, яблоки и сласти,
Витыми палочками имбиря
Меня хотят избавить от напасти.
 
 
Замотана платками голова.
Я плаваю под ливнем роз и лилий;
Что это – одеяла кружева
Иль ангела спустившиеся крылья?
 
 
Болотный ветер, разносящий хворь,
В кипеньи персиков теряет силу.
Обильной жертвой ублажают корь,
За то чтоб та меня не умертвила.
 
 
Вонжу, не медля мига, в сердце нож,
Чтобы напев услышать тот же самый,
И сызнова меня охватывает дрожь
При тихом, нежном причитанье мамы.
 
 
Не торопи, читатель, погоди.
В те дни, как сердцу моему придется
От боли сжаться у меня в груди,
Оно само стихами отзовется.
 
 
Пустое нетерпенье не предлог,
Чтоб мучить слух словами неживыми,
Как мучит матку без толку телок,
Ей стискивая высохшее вымя.
 
ПЕРЕВОДЫ ИЗ ПАОЛО ЯШВИЛИ
ОБНОВЛЕНЬЕ
 
Большое чувство вновь владеет мной.
Его щедрот мой мозг вместить не в силах.
Поговорим. Свой взор вперяю в твой
И слов ищу, простых и не постылых.
 
 
На выходки мальчишеской поры,
На то, за что я и сейчас в ответе,
На это все, как тень большой горы,
Ложится тень того, что ты на свете.
 
 
И так как угомону мне не знать,
То будь со мной в часы моих сомнений.
А седины серебряная прядь —
Лишь искренности новое свеченье.
 
 
Ах, тридцать восемь лет промчались так,
Как жизнь художника с любимым цветом.
Разделим вместе мужественный знак
Великих дней, которым страх неведом.
 
 
Не бойся сплетен. Хуже – тишина,
Когда, украдкой пробираясь с улиц,
Она страшит, как близкая война
И как свинец в стволе зажатой пули.
 
СТОЛ – ПАРНАС МОЙ
 
Будто письма пишу, будто это игра,
Вдруг идет как по маслу работа.
Будто слог – это взлет голубей со двора,
А слова – это тень их полета.
Пальцем такт колотя, все, что видел вчера,
Я в тетрадке свожу воедино.
И поет, заливается кончик пера,
Расщепляется клюв соловьиный.
 
 
А на стол, на Парнас мой, сквозь ставни жара
Тянет проволоку из щели.
Растерявшись при виде такого добра,
Столбенеет поэт-пустомеля.
На чернил мишуре так желта и сыра
Светового столба круговина,
Что смолкает до времени кончик пера,
Закрывается клюв соловьиный.
 
 
А в долине с утра – тополя, хутора,
Перепелки, поляны, а выше
Ястреба поворачиваются, как флюгера
Над хребта черепичною крышей.
Все зовут, и пора, вырываюсь – ура!
И вот-вот уж им руки раскину,
И в забросе, забвении кончик пера,
В небрежении клюв соловьиный.
 
ПЕРЕВОДЫ ИЗ СИМОНА ЧИКОВАНИ
ПРИХОД РЫБАКА
 
Такие ночи сердце гложут,
Стихами замыслы шумят,
То, притаившись, крылья сложат,
То, встрепенувшись, распрямят.
 
 
За дверью майский дождь хлопочет,
Дыханье робости сырой.
Он на землю ступить не хочет
И виснет паром над Курой.
 
 
Как вдруг рыбак с ночным уловом, —
Огонь к окну его привлек.
До рифм ли тут с крылатым словом?
Все заслонил его садок.
 
 
Вот под надежным кровом рыба.
Но дом людской – не водоем.
Она дрожит, как от ушиба
Или как окна под дождем.
 
 
Глубинных тайников жилица,
Она – не для житья вовне.
А строчке дома не сидится,
Ей только жизнь на стороне.
 
 
А строчку дома не занежишь,
И только выведешь рукой,
Ей слаще всех земных убежищ
Путь от души к душе другой.
 
 
Таких-то мыслей вихрь нахлынул
Нежданно на меня вчера,
Когда рыбак товар раскинул,
Собрал и вышел со двора.
 
 
Прощай, ночное посещенье!
Ступай, не сетуй на прием.
Будь ветра встречное теченье
Наградой на пути твоем.
 
 
Мы взобрались до небосвода,
Живем у рек, в степной дали,
В народе, в веянье народа,
В пьянящем веянье земли.
 
 
Мы лица трогаем ладонью,
Запоминаем навсегда,
Стихов закидываем тоню
И тащим красок невода.
 
 
В них лик отца и облик вдовий,
Путь труженика, вешний сад,
Пыль книг, осевшая на брови,
Мингрельский тающий закат.
 
 
Все это в жизнь выносит к устьям,
Но в жизни день не сходен с днем.
Бывает, рыбу и упустим,
Да после с лихвою вернем.
 
 
Когда ж нагрянувшая старость
Посеребрит нас, как рассвет,
И ранняя уймется ярость,
И зрелость сменит зелень лет,
 
 
Тогда как день на водной глади
Покоит рощи и луга,
Так чувства и у нас в тетради
Войдут и станут в берега.
 
РАБОТА
 
Настоящий поэт осторожен и скуп.
Дверь к нему изнутри заперта.
Он слететь не позволит безделице с губ,
Не откроет не вовремя рта.
 
 
Как блаженствует он, когда час молчалив!
Как ему тишина дорога!
Избалованной лиры прилив и отлив
Он умеет вводить в берега.
 
 
Я сдержать налетевшего чувства не мог,
Дал сорваться словам с языка,
И, как вылитый в блюдце яичный белок,
Торопливая строчка зыбка.
 
 
И, как раньше, в часы недовольства собой —
Образ Важа Пшавела при мне.
Вот и сам, вот и дом, вот и крыша с трубой,
Вот и купы чинар в стороне.
 
 
И, как к старшему младший, застенчив и нем,
Подхожу я к его очагу
И еще окончательнее, чем пред тем,
Должных слов подыскать не могу.
 
 
Я ищу их, однако, и шелест листа
Пробуждает под утро жену.
Мы читаем сомнительные места.
Завтра я их совсем зачеркну.
 
 
И начальная мысль не оставит следа,
Как бывало и раньше раз сто.
Так проклятая рифма толкает всегда
Говорить совершенно не то.
 
ГНЕЗДО ЛАСТОЧКИ
 
Под карнизом на моем балконе
Ласточка гнездо проворно вьет
И, как свечку, в выгибе ладони,
Жар яйца в укрытье бережет.
 
 
Ласточка искусней нижет прутья,
Чем иглой работает швея.
Это попеченья об уюте
Сказочнее пенья соловья.
 
 
Может быть, помочь мне мастерице?
Я в окно ей кину свой дневник.
Пусть без связи выхватит страницу
И постелет, словно половик.
 
 
Даже лучше, что, оставшись втуне,
Мысль моя не попадет в печать.
Пусть она у бойкой хлопотуньи
Не шутя научится летать.
 
 
И тогда в неузнанном обличье
Грусть, которой я не устерег,
Крыльями ударивши по-птичьи,
Ласточкою выпорхнет из строк.
 
 
Не летите прочь от нас, касатки!
В Грузии вам ласка и почет.
Четверть века вскапывали грядки,
Почки набухают круглый год.
 
 
Грузия весь год на страже мая.
В ней зима похожа на весну.
Я вам звезд на гнезда наломаю,
Вас в стихи зимою заверну.
 
 
Режьте, режьте воздух беспредельный,
Быстрые, как ножниц острия!
Вас, как детство, песней колыбельной
Обступила родина моя.
 
 
Что же ты шарахаешься, птаха?
Не мечись, не бейся – погоди.
Я у слова расстегну рубаху
И птенца согрею на груди.
 
СНЕЖОК
 
Ты в меня запустила снежком.
Я давно человек уже зрелый.
Как при возрасте этом моем
Шутишь ты так развязно и смело?
 
 
Снег забился мне за воротник,
И вода затекает за шею.
Снег мне, кажется, в душу проник,
И от холода я молодею.
 
 
Что мы смотрим на снежную гладь?
Мы ее, чего доброго, сглазим.
Не могу своих мыслей собрать.
Ты снежком сбила их наземь.
 
 
Седины моей белой кудель
Ты засыпала белой порошей.
Ты попала без промаха в цель
И в восторге забила в ладоши.
 
 
Ты хороший стрелок. Ты метка.
Но какой мне лечиться микстурой,
Если ты меня вместо снежка
Поразила стрелою амура?
 
 
Что мне возраст и вид пожилой?
Он мне только страданье усилит.
Я дрожащей любовной стрелой
Ранен в бедное сердце навылет.
 
 
Ты добилась опять своего,
Лишний раз доказав свою силу,
В миг, когда ни с того ни с сего
Снежным комом в меня угодила.
 

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации