Текст книги "Бите-дритте, фрау мадам"

– Мразь! – выдохнула я, вцепившись в края люка, ногти противно скрипнули о дерево. – Какая же ты мразь. Я тебя своими руками задушу, подонок! Сволочь, скотина…

Меня трясло, как на электрическом стуле, а из горла лились такие ругательства, что выглянувший из люка Пашка распахнул глаза на пол-лица. Когда весь словарный запас родного языка был исчерпан, я перешла на английский. Это большое заблуждение, что по-настоящему материться можно только на русском. В языке Шекспира встречаются такие крепкие выражения, что и не вдруг переведешь. Но, похоже, стоявший за дверью достаточно владел английским, чтобы разобраться в моих пожеланиях.

– Прекрасная речь, – похвалил он, как ни в чем не бывало. – К сожалению, я не понял все дословно, но смысл уловил. Жаль, что не могу ответить тем же – в школе немецкий изучал. Но промолчать тоже не могу.

Его немецкий мат был чертовский хорош. И хотя я понимала с пятого на десятое (в институте немецкий изучала только факультативно), общий смысл тоже уловила.

– Ну, хватит, валандаться, – перешел он на русский. – Отдай мальчишку. Ему-то ничего не грозит, если только папаша упрямиться не будет.

– Ты кому это предлагаешь? Телохранителю? – спросила я, лишь бы хоть что-то спросить, лишь бы не думать о том, что мне предстояло сделать. – Что я после этого скажу его отцу?

– Скажешь, что если он продаст Иловскому свой участок, то назад сына получит в разобранном виде.

Значит, предчувствие не обмануло меня, и к этому похищению Иловский действительно не причастен. Но тогда кто? Кто может быть так заинтересован в невзрачном куске земли, если ради обладания им решился на такое? Может быть, вместе с минеральной водой его недра скрывают золотые жилы и алмазные трубки?

– Я жду, – снова донесся из-за двери ненавистный голос.

– Нет, – прошептал Пашка, не в силах оторвать взгляд от моих уставившихся в никуда глаз. – Я не пойду. Я… Я убегу.

– Но тогда их убьют, понимаешь? И бабу Степу, и Виктора Игоревича, а еще Надю… – быстро-быстро зашептала я в ответ. – А ты будешь в безопасности. Твой отец не собирается продавать участок этому самому Иловскому. Честное слово, не собирается. Понимаешь? Тебе ничего не грозит, а они останутся живы…

– Н-нет, – Пашка упрямо замотал головой. – Я не хочу. Я боюсь. Я…

Я успела перехватить его прежде, чем гибкое мальчишеское тело скользнуло обратно во тьму потайного хода. Он сопротивлялся как мог, молча глотая злые слезы, а я тащила его к двери и, словно во сне, твердила: «Я приду за тобой. Ты не бойся, я обязательно приду за тобой. Чем хочешь клянусь! Я приду за тобой. Обязательно приду…»

Засов мне удалось отпереть только с третьей попытки. И не только потому, что мальчишеские руки и ноги молотили меня с удвоенной силой отчаяния. То что со мной происходило, было больше похоже на дурной сон. Потому что только во сне я могла своими руками отдать похитителям ребенка, которого должна была охранять. Нет. Этого не может быть. Это не я. Это не я распахиваю дверь, так что она с силой ударяется о стену, отчего с многочисленных полок чулана сыплются старинные прялки, почерневшие от времени чайники, вальки и стиральные доски. Это не я стараюсь не смотреть на бьющуюся в истерике Надю, избегаю тяжелого взгляда Егоровны и пропускаю мимо ушей процеженное Зацепиным «Дура!». Это не я передаю с рук на руки обмякшего Пашку стоящему за дверью мужчине в черной маске. Это не я смотрю в его бесцветные глаза и говорю:

– Если с ним что-нибудь случится…

– То ты меня найдешь? – хмыкает он в ответ. – Может быть, и найдешь. А пока передай господину Панфилову, что это мы его найдем и все подробно оговорим. В самое ближайшее время. И, ради бога, отсоветуй ему обращаться в милицию. Ничего хорошего из этого не выйдет, сама понимаешь. Счастливо оставаться, телохранительница. – И, повернувшись к своим подручным, командует: – Уходим!

Когда гул мотора затих в незаметно подкравшемся вечере, я на деревянных ногах пошла обратно в чулан и, никем не остановленная, заперлась на все замки. Что я наделала? Как я могла пойти на такое? Бежать, бежать куда глаза глядят! И если от собственной совести убежать не удастся, то, по крайней мере, я избавлю себя от каленого железа трех осуждающих взглядов, что ждут меня там, за дверью. Нет, вру. Там меня ждет только один осуждающий взгляд. Потому, что я слышу, как Надя осторожно скребется в дверь и просит впустить ее, ведь ей без меня страшно. Потому что баба Степа, с кряхтеньем присев на корточки возле разбитого окна, вздыхая через слово, ворчит, чтобы я не делала глупостей и что все образуется. Она точно знает – все будет хорошо. На секунду мелькнула мысль: о чем думала Степанида Силантьева, когда, проезжая по улицам родного Ухабова в компании штандартенфюрера СС Отто Краузе, ощущала бьющие навылет ненавидящие взгляды земляков? Нет-нет, бежать, только бежать!

Чернота потайного хода манила меня, как пьяницу недопитая бутылка. Но бушующие в груди чувства все-таки не помешали разуму взять под контроль тело. Нельзя уходить. Судьба приготовила для меня пытку, избежать которой я не вправе. Потому что Нике Евсеевой еще предстоит взглянуть в глаза человеку, доверившему ей своего сына. Чтобы избавиться от искушения и немного привести мысли в порядок, я навалилась всем телом на старый шкаф. Он снова протестующе скрипнул, но не развалился, а встал точно на место, прикрыв потайной ход, прорытый неизвестно когда, неизвестно кем и не известно для чего. Несколько раз глубоко вдохнув, я, как гимнастерку перед смотром, одернула футболку, отодвинула засовы и вышла из своего убежища.

Разговор с Панфиловым происходил в кабинете историка, где мы, оставив Надю на попечение Егоровны, заперлись словно заговорщики. И я постаралась забыть о нем сразу же по окончании. Хотя надо отметить, что истерик мой наниматель не закатывал и не бросался на меня с криками «иуда» и протянутыми к горлу руками. Не бросался, но очень хотел. Особенно, когда я, твердившая через фразу: «Я его верну», честно ответила на вопросы Зацепина:

– Вы знаете, кто похитил Пашку?

– Нет.

– А где его могут держать, вы хотя бы предполагаете?

– Нет.

– Так какого хрена, вы тогда заявляете, что вытащите его?!

– Погоди, Витя, – Панфилов размял сигарету и, щелкнув зажигалкой, затянулся так, что хватило бы на троих. – Кажется, я догадываюсь, кто мог это сделать. Немец этот, божий одуванчик. Больше не кому.

– Какой немец? – растерялся Виктор Игоревич. – При чем тут немец?

Когда Алексей рассказал о визите престарелого коммерсанта и о странных намеках переводчика, я не выдержала:

– Да что у вас за земля такая, что на нее как мухи на… всякая дрянь слетается? – А потом обратилась к Зацепину: – Может, ваш прадед припрятал здесь какой-нибудь клад? Куда ведет потайной ход под вашим музеем?

– Вы знаете про ход? – брови Зацепина поползли вверх.

– Не только знаю, я в него даже ноги спускала, когда…

И тут я прокляла свой длинный язык, потому что Алексей Михайлович развернулся ко мне всем телом:

– Вы хотите сказать, что могли убежать с моим сыном через потайной ход, а вместо этого вручили его похитителям, перевязанного голубой ленточкой? Сколько тебе заплатили, дрянь?!

– Погоди, Леша… – историк придержал готового сорваться с места Панфилова. – Думаю, ты ошибаешься. Если бы ей заплатили, то она могла проделать все гораздо чище и остаться вне подозрений. Такая возможность у нее была, и не раз. Думаю, что после утренних событий у Ники просто сдали нервы. И она повела себя неадекватно. Прости, но я с самого начала говорил тебе, что женщина-телохранитель – это как домашняя кошка в лесу. Чуть что – сразу на дерево.

Я промолчала. Пусть говорит, что хочет. Пусть мешает меня с грязью, обвиняя разом в трусости и идиотизме. Тем более что я и впрямь чувствую себя круглой доверчивой идиоткой. Ничего, я вытерплю. Я должна вытерпеть эти несколько дней. А вот потом…

– Кажется, у моей жены осталась визитка этого Штольца – переводчика, – Панфилов медленно приходил в себя после вспышки. – Я поеду и постараюсь с ними связаться. Но если только с Пашкой что-нибудь…

Он бросил на меня испепеляющий взгляд, но снова был остановлен Зацепиным:

– Успокойся, Леша. Ты же помнишь, что передала тебе Ника? Что его не тронут, пока ты не отдашь Иловскому свой участок. Но ты же все равно не собирался отдавать! Так что Пашке скорее всего ничего не грозит.

– Вот именно, что «скорее всего», – прошипел Панфилов. – Ладно, я поехал. Будем надеяться, что Саша не выкинула визитку.

– А милиция… – пробормотала я вслед.

– Разумеется, никакой милиции, – вмешался Зацепин. – Я даже заявлять на поджигателей не буду. И родителям что-нибудь наплету, чтобы рот на замке держали. Не хватало еще, чтобы эти немцы подумали, будто мы сообщили о похищении. Тогда…

– Да, ты прав, – кивнул Панфилов уже с порога. – Я все равно в больницу к Николаю собирался заехать. Так что и его попрошу дознавателям голову заморочить. Нам милиция сейчас совсем не в строку.

Разговор был окончен. Заканчивался и сегодняшний длинный-предлинный день, укрываясь одеялом июльской ночи. Глядя на растворяющиеся в ней фигуры Алексея и Виктора Игоревича, провожавшего друга до машины, я безуспешно пыталась собраться с мыслями. И всякий раз терпела неудачу – таковых просто не было. Кроме одной, навязчиво жужжащей сразу в оба уха. Ну что ж, философски заключила я, уж лучше одна конкретная мысль, чем целая голова абстрактных. И, вяло переставляя ноги, потащилась в чулан. Спать. Мне нужно поспать. Как там Скарлетт говорила? Я подумаю об этом завтра? Да, я подумаю. Только вот мобильник свой найду.

Мобильник я нашла только после того, как вытряхнула содержимое сумочки на кровать. Наверное, три раза натыкалась на него, пока рылась в переполненных всякой ерундой отделениях, но не замечала. Блин, включенный! И батарея почти разрядилась. Это Пашка утром по нему «скорую» вызывал и не выключил. Скорее подзарядить. Хорошо, что перед тем как меня похитил Немов, я не успела выложить зарядное устройство из сумочки – три дня таскала с собой, после того, как один раз заряжала телефон в офисе.

Пока пальцы быстро подключали провода, в голове оформилась вторая мысль. И это было уже хорошо. Глядишь, скоро нормально соображать начну. Правда, с трудом рожденная идея получилась не из разряда гениальных: выпить. Коньяка, виски, хорошо очищенной водки, плохо разведенного спирта… Я была согласно на все, лишь бы разжались тиски, сдавившие сердце чувством вины и страха. Если я ошиблась… Нет, не буду думать. Буду ждать. Я умею ждать, это у меня в крови. Но того, что случилось в следующий миг, я совсем не ждала.

Острожный, но настойчивый стук в дверь, вывел меня из состояния самобичевания. Кого еще принесли черти в это трижды проклятый день? Бабу Степу с ее жалостью? Зацепина с обличительной речью, клеймящей женщин-телохранителей? Вернувшегося Панфилова? А! Какая разница, мне все равно! Я спать хочу… Так и скажу ей, ему, им…

Дверь противно скрипнула, и я как стояла с открытым для отповеди ртом, так и забыла его закрыть.

– Здрасьте, – произнес возникший в проеме двухметровый шкаф, приветливо дергая правой рукой, висевшей на перевязи. Через пять ударов сердца я наконец поняла, что вижу перед собой главного вдохновителя классовой борьбы, неудавшегося поджигателя и насильника, короче того самого дмитровского мужика, руку которого, я в порыве праведного гнева сломала сегодня утром. И рука эта теперь вызывающе белела свежим гипсом в окружившей музей темноте.

– Поговорить надо, – буркнул он, нерешительно затоптавшись на пороге. – Впустите?

– Заходи, гость дорогой… – я безнадежно махнула рукой. Чаша моих терзаний и страхов до того переполнилась, что явись сюда даже господин Иловский под ручку с таинственным немцем, я бы им тоже предложила: – Чай будешь?

– Не-е, – мужик замотал кудлатой головой и двумя широченными шагами почти пересек чулан. – Я это… А ты… вы… будете?

На стол рядом с заряжающимся «Самсунгом» встала литровая бутылка самогона. Я нервно рассмеялась. Как-то неуютно становится, когда наши желания начинают сбываться. Кажется, кто-то просто мечтал о высокоградусной душевной анастезии…

– Решил меня отравить? – саркастически интересуюсь я, доставая чистые стаканы. – В отместку за сломанную руку?

– Не-е… – снова тянет мой поздний гость, – Это не вчерашняя. Эту я сам гнал. Проверенно электроникой. Даже теща пила и ничего…

– Ну, тогда наливай, – мой тяжелый вздох перекликается со смачным бульканьем. – Представься, что ли. Хотя бы для приличия.

– Семен, – он понял свой стакан, – Семен Романовский.

– Ника.

– Ну, будь, Ника.

– Буду.

Я ждала, что он еще что-нибудь скажет, но Семен опрокинул стакан и молча, без кряканья поставил его на стол. Даже не занюхал. Силен…

Между первой и второй… Семен вообще не стал делать перерыва и снова наполнил стаканы. Себе полный, мне на две трети. Однако… Я сделала один большой глоток и едва сдержалась, чтобы не зайтись надсадным кашлем. Вот это крепость! Почти чистый спирт. Уважительно наблюдая за тем, как ходит кадык Семена, проталкивая в горло огненную воду, я в который раз поразилась телесной и психической крепости нашего народа. Это надо же так пить и до сих пор не почернеть от цирроза и не побелеть от горячки!

Тем временем Романовский снова наполнил свой стакан, а мой почти все такой же полный освежил, вежливо отставив мизинец.

– Будем, телохранительница. – похоже, тост у него на все случаи был один единственный. Точнее единственный, который он мог произнести вслух при даме, будучи еще достаточно трезвым.

Я молча выпила – и на этот раз до дна. Горящее огнем горло расплескивало тепло по телу упругими волнами. Сейчас станет легче. И плевать, что этот амбал на самом деле задумал. Мне все равно.

Вру. Мне совсем не безразлично то, что будет со мной. Особенно в ближайшие несколько дней, потому что… Перед глазами начинало понемногу кружиться, а тугой обруч, сжавший сердце, дал слабину. Я глубоко вздохнула и, видя, что мой нечаянный собутыльник не торопится объясняться, перешла в наступление:

– Зачем пожаловал, гость дорогой? Расквитаться за это? – моя захмелевшая голова мотнулась в сторону покалеченной руки. – Ружье, поди, припрятал в кустах? Вот выпьешь сейчас для храбрости и…

– Не-е, – мне показалось, что Семен по-настоящему обиделся. – Я не для этого…

– А для чего? – мне стало любопытно.

– Поблагодарить…

Мое удивленное молчание было красноречивей любых слов. А когда я немного пришла в себя, то сумела выдавить:

– Поблагодарить?! За что?! За сломанную руку?

– За то, что от петли меня отвела. – лицо Семена мучительно перекосилось. – Я… У меня ж две дочки, такие как та девчонка… Я бы потом жить не смог, если бы…

– Тогда какого хрена?.. – я уже ничего не понимала.

– А такого! – он взорвался неожиданно, я едва успела подхватить падающую бутыль, сметенную со стола взмахом богатырской руки, – Я же говорил Сереге: не бери водяру у залетных торгашей – потравишься. Так он не только сам взял, да еще и всю деревню споил на своих поминках. То есть не на своих, а на тестевых. На халяву кто ж откажется? А Серега, видать, так тестя любил, что водки море выставил. Где только денег взял? Не иначе у этого самого тестя из кубышки.

– И что? – я все еще не понимала при чем тут Серегин тесть и его пышные поминки.

– Да то, что водка паленая была. Да еще такой гадостью! А тут кто-то сказал, что в усадьбе на бал дворянчики собрались. Все такие чистенькие, аккуратные. Вальсы танцуют, коктейли глохчут почем зря. А мы тут травимся неизвестно чем. Ну, и решили красного петуха им пустить. Решили, выпили за то, чтоб горело ярче. Потом еще добавили. А потом… Это было как сумасшествие. Как будто мы все чокнулись. Зверь во мне проснулся. И в мужиках наших тоже: не различали, где бред, где явь. Я тогда все, что угодно мог сделать. И сделал бы, если бы ты меня не остановила.

Тыльной стороной руки он отер вспотевший лоб, изборожденный морщинами непривычных раздумий, и решительно рубанул воздух.

– Поймаю того гада, который нам эту отраву продал, ноги вырву! Выпьем, красивая. За тебя. И кто тебя только драться научил? Ты и ему мою благодарность передай, когда увидишь.

– Когда я его увижу, я его убью, – прошипела свернувшаяся во мне кобра. И столько ненависти и муки было в этом шипении, что сидящий напротив мужик, который одним ударом мог быка свалить, отшатнулся. Неизвестно что еще я могла наговорить, под воздействием чистой и безопасной самогонки, но тут мой «Самсунг» заерзал на подоконнике, оповещая о звонке. Я схватила его еще до того, как телефон огласил чулан траурной мелодией. Одного взгляда на номер оказалось достаточно, чтобы понять: мой жених не собирался униматься. Наверное, Пашка врал не слишком убедительно и его старший тезка не поверил в то, что я избавилась от телефона. И теперь будет доставать звонками. А ведь я не могу выключить мобильник. Не могу и все!

Когда подушка, брошенная на телефон, немного приглушила его возмущенные завывания, я, наконец, обернулась к покаянному Семену, то обнаружила его уже возле самой двери.

– Ну, бывай, Ника! – смущенная улыбка сделала его лицо почти человеческим. – Понадобится что, заходи. Мой дом крайний в деревне. На крыше колесо от телеги. Для аистов.

– А разве здесь аисты есть? – растерялась я.

– Нету. Но вдруг, если прилетят… Пусть лучше колесо для них будет. И для тебя все будет. Должник я теперь твой. А в нашем роду долгов не забывают. И не прощают тоже.

Он исчез в ночи так же неожиданно, как и появился, а я еще долго сидела, уставившись на полупустую мутную бутыль, и старалась не думать ни о чем. Потому что думать обо всем случившемся сегодня было страшно. И, несмотря на алкогольную анестезию, – слишком больно.

Я проснулась с дикой мигренью и, кляня на чем свет стоит, экологически чистый деревенский самогон, первым делом схватилась за мобильник, мирно почивавший под подушкой. А вдруг… Но пропущенных вызовов не было, и моя гудящая голова обессилено опустилась на выбеленную льняную наволочку. Вчера я выложилась до последнего, и сейчас каждое движение требовало небывалых усилий. Пока я умывалась у колодца, заглядывая в манившую прохладой и покоем глубину, мысли постепенно начали оживать. Подал о себе вести и заплывший левый глаз. Вчера в разгар душевных терзаний я не обращала внимания на хвори телесные, зато теперь все синяки, шишки и растянутые связки не позволяли забыть о себе ни на минуту.

И все-таки не зря говорится, что с бедой надо ночь переспать. Сегодня я смогла бы почти без трепета взглянуть в глаза даже самому Панфилову. То есть без внешнего трепета. Внутри у меня все вибрировало, словно струны арфы, под рукой самоуверенного неумехи.

– Утро доброе, – раздался за моей спиной голос бабы Степы.

Вот черт! Принесла нелегкая. После четы Панфиловых я меньше всего была расположена ее лицезреть. И все-таки что-то удерживало меня от гордого молчаливого ухода. Может быть, выражение неподдельного сочувствия на потемневшем от времени и невзгод лице, а, может, по-рентгеновски проницательный прищур.

– Доброе утро, – бурчу я в ответ и, все еще не надеясь уклониться от разговора, пытаюсь проскользнуть мимо Егоровны.

– Ты погоди, касатка. Не спеши, – останавливает она меня и, словно телку на веревке, тащит к стоящим на веранде креслам. Я не сопротивляюсь и покорно усаживаюсь на плетеное сидение. Руки автоматически тянутся к большой кружке с чаем, благоухающим всевозможными травами. А баба Степа откидывает вышитое полотенце, прикрывающее тазик полный румяных пирожков. От чудного запаха, моя голова начинает потихоньку кружиться, а в желудке назревает октябрьская революция.

– Ты ж со вчерашнего утра не ела, – вздыхает Егоровна, и я смутно вспоминаю, что она права. Жесткие ладони неожиданно оказываются у меня на лице, осторожно ощупывая вспухшую левую сторону.

– А я уж думала, что у тебя глазница сломана – так распухло все, – она укоризненно качает головой. – Не могла, что ли, сразу холодное приложить? Теперь месяц синяя ходить будешь.

– Да какая мне разница! – взрываюсь я, безуспешно пытаясь высвободиться из ставших вдруг очень сильными пальцев. – Отпустите меня! Не прикасайтесь! Без вашего фальшивого сочувствия обойдусь!

– Почему фальшивого? – мягкие ладони отрываются от моего перекошенного лица и начинают гладить по мокрым после умывания волосам. – Никто лучше меня не знает, каково это, когда люди отворачивают от тебя глаза и плюют вслед. Ты не дергайся, Ника. Я тебя с собой не равняю. Тебе и тысячной доли моего лиха не досталось. И, слава богу.

– Нету вашего бога, – бормочу я, не в силах сдержать наполнившие глаза слезы, и, уткнувшись в пропахший кухней передник, всхлипываю, как последняя девчонка: – Это нечестно. За что? Почему все это со мной происходит? Почему я живу в этой долбанной стране?! Где каждая мразь может походя растоптать мою жизнь, просто потому что у нее больше денег, больше власти, больше силы и наглости? И надеяться не на кого – только на себя. А я жить спокойно хочу! Детей хочу! И чтобы их никто не похищал…

Вот такую чушь я несла под молчаливые вздохи Егоровны. Она прекрасно понимала, что эти бессвязные всхлипы необходимы мне как воздух. Без них я просто задохнусь, сойду с ума, сломаюсь под непосильной тяжестью невыполненного долга и вины. А мне хотелось кричать во все горло: не виноватая я! Я прекрасно знаю, что избрала очень плохой выход, но все остальные были еще хуже!

– Ты думала, что так будет лучше, – баба Степа читала меня, как открытую книгу, – Теперь терпи и делай остальное. Ты же будешь делать остальное?

– Что остальное? – я подозрительно покосилась на Силантьеву почти высохшими глазами. – Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что тебе поесть надо. Да и мне не помешает. – Старушка с кряхтением опустилась на соседнее кресло и потянулась за пирожком. – А потом тебе надо барина нашего в больницу как-нибудь доставить. Он еще хорохорится, но я-то вижу, каково ему. За музей пусть не беспокоится – я посторожу. Не в первый раз, поди. Деток всех разобрали, чего не посторожить? Я и посторожу. И подожду. Он ведь скоро вернется, долгожданный мой. Уже скоро.

Едва не подавившись пирожком с капустой, я поспешно ретировалась. Остановившийся взгляд Егоровны внушал мне неподдельный страх. Мама дорогая! Ну почему меня жизнь постоянно сталкивает с убогими и сумасшедшими? Вот взять, к примеру, Павла Челнокова…

Чтобы отогнать вставший перед мысленным взором призрак бывшего жениха, мне пришлось со всей возможной для побитого тела скоростью взлететь на второй этаж. Думать о нем, еще не хватало! Как будто мало мне насущных проблем. Вон Зацепин белее стены, к которой прислонился, пытается до туалета доковылять. Это, я понимаю, проблема. И сейчас буду решать именно ее.

За каких-нибудь два часа мне удалось завлечь в свои сети проезжавшего мимо дальнобойщика и доставить Виктора Игоревича в местную больницу, куда вчера увезли беспамятного Чинарова.

Пока врач в приемном покое осматривал историка, молоденькая сестричка вместо того, чтобы заполнять журнал, смотрела на меня, не отрываясь, как на Горгону-Медузу. Несмотря на замазывание тональным кремом и черные очки, синяк вокруг моего левого глаза выпирал на всеобщее обозрение. А так как Зацепина знал весь Ухабов, то я была уверена, что сегодня же вечером городок наполнится самыми невероятными слухами. И среди них обязательно будет такой: предводитель местного дворянства подрался с любовницей и был ею до полусмерти избит. А я еще пристала к медсестре с расспросами о поступившем вчера Николае Чинарове и, глядя на ее округлившиеся глаза, запоздало поняла, что количество избитых мною любовников удвоится.

Проводив Виктора Игоревича до самой койки, я отправилась на поиски палаты номер пять, куда, судя по журналу, определили нашего героического вожатого. И, к своему удивлению, не застала его там. Две небритые, не по-мужски любопытные особи придирчиво оглядели меня сверху донизу и, сосредоточившись на моем побитом лице, многозначительно зашушукались. Но потом все-таки снизошли и сообщили, что Николая я смогу найти в маленьком больничном дворике, вот только…

Не дослушав их сбивчивые объяснения до конца, я взяла быстрый старт и, поплутав немного по больничным коридорам, выбралась во двор. Там в тени почти растерявших свой пух тополей на ярко раскрашенных лавочках коротали больничное заключение пациенты ЦРБ. Но не успела я пуститься на поиски Чинарова, как вдруг совсем рядом услышала его тихий голос.

– Спасибо, что пришла, конечно. Но большей глупости ты сделать не могла.

Я слегка опешила от такого приема, однако быстро поняла, что сидевший за кустом сирени Николай имел в виду отнюдь не меня.

– Мне не к кому больше было пойти. – Голос Саши Панфиловой был не только тих. Он был вообще лишен каких-либо признаков жизни. Так мог бы изъясняться получивший свободу автоответчик.

– Леша куда-то подевался, – продолжала она. – А я… Я не могу одна. Я с ума сойду. Пашенька мой… Что они с ним сделают…

– Спокойно, Саш, спокойно. – Николай обнял ее за плечи, сминая белый пиджачок, и было в этом жесте нечто больше, чем обычное участие и утешение. То, что сидящие за ажурной стеной кустов мужчина и женщина не просто друзья, мне было ясно уже давно. И то, как старательно они на людях отворачивались друг от друга, служило доказательством куда более весомым, чем даже их свидание в кафе. Но было что-то еще. Какая-то общая тайна. Или беда…

– Леха мне все рассказал, – продолжал между тем Чинаров. – Они не тронут Пашку. Ведь вы не собираетесь продавать этот долбанный участок. Значит, все будет хорошо. И сын вернется целый и невредимый.

– Когда? – все также безжизненно прошептала молодая женщина. – Они даже не связались с нами. А я не могу найти визитку, которую этот переводчик оставил. Потерялась где-то. Я ведь помню, что положила ее в стол, но, сколько ни перерывала ящики, так и не смогла…

– Не переживай. Свяжутся они еще. Это в их интересах. Нашли вас в первый раз, найдут и во второй. Эх, жаль, я из строя вышел! Но ничего, завтра выпишусь и… горы сверну, а верну Пашку.

– Не вздумай! – вдруг оживилась Саша. – У тебя пять ребер сломано! Ты ходишь еле-еле. И потом он не должен догадаться. Понимаешь, не должен! Мы и так уже перед ним виноваты – не отмыться и отбеливателем. Знаешь, я давно хотела тебе сказать. Две недели назад мне показалось, что он начал догадываться. Я испугалась. Я так испугалась, что…

– Апчхи! – тополиный пух, забившийся в нос, вызывал безусловный рефлекс и, я огласила окрестности оглушительным чиханием, так и не узнав, что именно сделала испугавшаяся Саша Панфилова. Сюжет для дешевой комедии. Но мне было совсем не до смеха. Особенно когда, раздвинув сиреневые ветви, передо мной встал во весь рост Николай Чинаров. Просто встал – не оскорбляя и не обвиняя. Но я готова была провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этих немигающих голубых глаз. А потому все свое внимание сосредоточила на его больничных тапочках сорок седьмого размера.

– Это ты. Ты его отдала. – Белые босоножки Саши Панфиловой встали рядом с тапочками Николая. – Ненавижу.

Но вопреки словам голос ее оставался всего лишь записью на магнитофонной ленте. Без ненависти, без боли, без жизни.

– Я его верну, – завела я старую шарманку. – Все будет хорошо.

– Хорошо уже не будет. Никогда. – Белые босоножки выпали из моего поля зрения, и через секунду звонкие каблучки уже выбивали дробь из больничной аллеи.

– А теперь посмотри мне в глаза, телохранитель, – выдохнул Николай. И мне ничего другого не оставалось, как подчиниться.

Я подняла голову, заранее зная, что увижу на перекроенном презрением и побоями лице. Но почему-то не увидела. То есть лицо я как раз увидела, но чужое. Как будто передо мной стоял совершенно другой человек. Несколько секунд я приходила в себя, а потом поняла, что Чинарова просто побрили. Лишенный густой бороды и спадающих до плеч волос Николай уже не напоминал разухабистого деревенского мужика. Передо мной стоял «конкретный пацан», вернувшийся с беспредельной разборки. А еще…

Непроизвольно сглотнув перекрывший в горло комок, я старательно собрала разбежавшиеся мысли. Теперь многое становилось понятным, в том числе и только что подслушанный разговор. Потому что в больничном халате, с обхватывающей голову повязкой на меня смотрел Пашка Панфилов, неизвестно как успевший вымахать в здорового мужика и постареть на двадцать восемь лет.

Мама дорогая! Где были мои глаза раньше? Как же я могла этого не заметить?! Во всем виновата чертова борода, отпущенная Чинаровым не иначе как для того, чтобы каждый встречный не тыкал в него пальцем и не говорил: «А ты знаешь, что Пашку Панфилова, сынка твоего другана, с тебя словно на ксероксе откатали?»

– И не стыдишься же в глаза смотреть, – продолжал между тем Николай, пылая праведным гневом, и гнев этот теперь был мне понятен. – С рук на руки, говорят, передала пацана этим сукам. Чего молчишь? Была бы ты мужиком, я бы…

Забывшись, он шумно вздохнул, за что и был наказан взорвавшейся в груди болью. Его скрутило и повело в сторону. Пришлось мне срочно подставлять плечо и, сгибаясь под тяжестью стокилограммового тела, тащить Николая к спрятавшейся за кустами скамейке.

– Сначала поправься, как следует, – сиплю я, переводя дух, после занятия тяжелой атлетикой. – Потом будешь из себя крутизну изображать. Скажи лучше, где Панфилова можно найти. Разговор у меня к нему есть.

Вру. Не нужен мне Алексей Панфилов. И говорить нам с ним не о чем – все уже сказано. Но возникшее из ниоткуда чувство опасности заставляет тормошить едва пришедшего в себя Чинарова.

– Ты знаешь, где он может быть?

– Нет. Он сегодня не заходил.

– Ладно, лежи в больнице спокойно, не дергайся. Если я сказала, что все будет хорошо, значит, будет хорошо. Понял? Ну, тогда пока. Поправляйся…

Я едва не ляпнула: «Поправляйся, папаша», но вовремя чихнула и поспешила ретироваться.

Только отойдя от больницы на добрых полкилометра, я задумалась над вопросом: куда же иду? Ноги как-то сразу сбились с шага и уже, подкашиваясь от усталости, потащили к ближайшей скамейке в тенистом сквере. Памятник вождю смотрел на меня сквозь путаницу ветвей понимающе и даже как-то по-отечески. Ему ли, простоявшему здесь больше полувека, не знать, что такое превратности судьбы.

Да уж. Живешь себе, строишь планы и вдруг бац – превратность. И ты по чужой милости оказываешься в чужом городе. Потом охраняешь чужих детей и привязываешься к ним. Потом дерешься с чужими пьяными мужиками и, в довершение всего, своими руками отдаешь мальчишку в руки чужие, запятнанные по самые плечи. И не будешь знать покоя ни в светлый день, ни в темную ночь, пока не вырвешь его обратно. Прости меня, Пашка. Я еще крепко надеюсь оправдаться перед тремя твоими родителями, перед помешанным на дворянской чести Зацепиным и даже перед все понимающей бабой Степой, но вот перед тобой… Перед тобой мне не оправдаться никогда. А значит, остается только ждать и слепо верить, что тебе сейчас не так уж и плохо.