Текст книги "Начало"

Начало
Дмитрий Босяченко

В поле не видно ни зги.

Кто – то зовет: – Помоги!

Что я могу?

Сам я и беден и мал,

Сам я смертельно устал,

Как помогу?

Кто-то зовет в тишине:

Брат мой, приблизься ко мне!

Легче вдвоем.

Если не сможем идти,

Вместе умрем на пути,

Вместе умрем!

Ф. Сологуб

© Дмитрий Босяченко, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1

«…Безначальным и бесконечным потоком слова рвались из него, но упирались в неприступную стену зубов. Копились. Стенали, толкались, душили друг друга и погибали невысказанные. Валились трупами обратно в яму души и гнили там, удобряя её для новых искренних слов, что, вероятно, также сгниют невысказанные. А те, которым удавалось прорваться, выползали изо рта синюшными, полудохлыми и, не успев глотнуть воздуха, соскакивали безвольно с губ под ноги. Обращались не в звук, но всхлип, необязательное бормотание. Мертворожденными утопали в грязи.

Они молчали. Невероятный, истязающий труд – молчать, когда хочется орать во всю глотку. Смотрели друг в друга. На всем свете остались лишь их глаза. Её глаза. И ярая муть в них кричала ему, что она никогда его не простит. Не простит за то, что не дал сломать тишину. Выстоял. Оказался сильнее слов. Её и своих. Не сказал, что любит, не предложил оставить все, как оно есть и жить дальше, обманчиво надеясь, что впереди их ждет что-то светлое. Не солгал, что они все равно будут вместе.

Она заплакала, по-детски запрятав верхнюю губу. Чуть подалась к нему ближе. Изо всех сил он смог не тронуть её. Успел схватить только запах. По вискам пробежали мурашки. Одного жеста, одного объятия было ещё достаточно. Он обошел её. Какая же она маленькая! Не касаясь, понюхал затылок, шею. В считанных миллиметрах от головы прошелся рукой по волосам, чувствуя их электричество. Мысленно обнял – в последний раз сжал содрогающееся любимое тельце и, развернувшись спиной к спине, ушел.

Люди измотанно добегали свой день. Стонал и хрипел старый, в тенях покосившийся город. Мелькали огни машин. Сеяли желтые блики в зрачки. Из приоткрытых окон порой ударял в ноздри приманчивый аромат жареного картофеля. Жены ждали мужей, готовили им ужин. А он, не зная, куда и зачем бредет, чувствовал себя одураченным собою же. Одураченным и счастливым. От того, что сделал правильный выбор – до жути правильный, почти нечеловеческий.

Шаг его стал ускоряться. Моментами он срывался на бег – нервный, холерический и благо заморосило нечто невнятное, напоминающее дождь, замаскировав его сумасшествие в желание скорее укрыться от непогоды.

В голове зародился далекий, нарастающий гул. Он слышал его, нутром чувствовал давящие вибрации, от которых начинало тошнить. Звук приближался с каждым пройденным метром, и, казалось, он подгоняет его собственным ускорением, своим неприкрытым рвением скрыться, как жертва сама увлекает охотника, источая мнимый и меж тем неизменно уловимый тонкой сенсорикой хищника запах страха.

Забежав в облезлую случайную арку, схватился за уши. Запер ставни век, стиснул зубы и даже перестал дышать, как при остром приступе мигрени. Растеряв силы в немом припадке, чуть было не рухнул. Тело обмякло и отслоилось. Он – отдельно, оно – отдельно, словно безразмерная папина куртка на костлявых детских плечах. Уперся руками в колени. Несколькими рывками накачал сырости в легкие и открыл глаза.

Сплюнул под ноги, долго растягивая густую кашу слюни.

Изначальная морось прибавила сил. Крупные капли безжалостно бомбили тротуар. Асфальт пузырился, вскипал дождем и скворчал, словно был раскалённой сковородой, на которую подлили масла. Нужно было бежать дальше. Прятаться для передышки и снова. Он помыл в луже ботинки. Закурил. Не потому что хотел, а просто так. И, укрывшись до глаз шарфом, твердо двинулся на преграды дворов – так хотелось ему скорее попасть на параллельную улицу и скорее забыться, стереть память, заполучить амнезию, дабы забыть даже то, что нужно забыться. Исчезнуть в новом чужом потоке. И пусть все будет, как оно было и есть».

2

– Ну, что, как тебе? Конечно, без завязки не так воспринимается, но над финалом я корпел дольше всего, – на ходу я прочитал ей вторую часть своего небольшого рассказа о встрече, скорой любви, которая не могла состояться, глупой измене и неминуемом расставании, – Черт возьми, как же я мог не взять первую страницу? А может я её уже успел по пути к тебе потерять… – бубнил я, безуспешно роясь в карманах куртки, надеясь отыскать начало истории, – Понимаешь, я написал рассказ всего из двух частей: на одной страничке начало, а на другой конец и никакой середины, никакого развития. У меня идея такая появилась, что смысла в развитие нет. Во всех этих деталях, нюансах, суть то одна и исход один. И ещё я подумал, что уже в самом начале чего-либо, все равно чего, как только мы переступаем черту и начинаем новую историю, в глубине души, интуитивно нам уже ясно, как она закончится. Мы это предвидим. Мы уже различаем где-то вдалеке багрянец заката, но стараемся не думать об этом. Поэтому вполне достаточно в начале обозначить финальные нотки, а затем, собственно, перейти… Твою мать, куда же она запропастилась?! – остановившись у выхода из вокзала, я продолжал выворачивать карманы куртки, а она переняла листок с концовкой рассказа и, нахмурившись, пробежалась по нему глазами.

– Так не бывает, – сказала она, чуть поразмыслив в асфальт, – Настолько красиво и правильно.

– Ну и что? – ответил я в равной степени обиженно и удивленно. Надобность в первой странице после таких заявлений отпала сама собой. Поиски прервались и подвиснувшие посреди работы ладони выдавали мою обескураженность, – Пусть на бумаге хоть будет… – подбавил я не обязательных слов.

– Ну ладно. Пусть будет.

Мы брели по беспокойным улицам. Народ спешил во все стороны, а мы еле передвигали ноги.

Я встретил её на платформе. Она была налегке, всего лишь рюкзачок за спиной, вместо пары-тройки увесистых сумок, которые я ожидал увидеть. Которые обычно берут с собой люди, навсегда переезжая в другой город. Конечно же, это был явный и дурной знак и, наверное, стоило сразу начать разговор, но я сделал рассеянный вид и сам для себя как бы ничего не подметил. Она была одета, как всегда по-детски дурашливо – в короткую бирюзовую куртку, без формы, но с завязками на поясе, большими карманами по бокам и искусственным клочком меха на капюшоне. Из-под куртки, ради общего приличия, еле-еле давали о себе знать коричневые шортики. Колготки в тон им стройнили и без того худенькие ножки. На них малиновые замшевые ботинки по щиколотку. Такая маленькая, яркая капелька с извечно усталым взглядом в толпе черных курток и спортивных костюмов, высыпавших зерном на перрон из пропахших колбасой, подкопчённой пылью и потом вагонов дальнего следования.

Я неловко ткнулся ртом в краюшек её губ, носом в щеку. Возможно, кому то это показалось поцелуем. Взялся за руку и скоро отпустил. Попытался неуклюже обнять. Ничего не вышло. И не сказать, что она была отстранена, холодна, неподступна. Естественным и от того противным образом у нас обоюдно не выходило оказаться чуть ближе друг к другу, нежели просто близко. В последней попытке я сунул ей листок с финалом, не отыскав завязки, сообщив о том, что набросал рассказ в ночь перед её долгожданным приездом. Не взяв его, она сказала, что не любит читать на ходу, и было бы не плохо, чтобы я прочел его сам вслух.

– Пусть будет, – повторила она ещё раз и слова её были не более чем повтором. Будто на записи.

Оказалось, что говорить нам, в общем-то, не о чем. Но мы все равно вынужденно пытались общаться. Всё это походило на послеоперационные медицинские процедуры, от которых нельзя отказаться. Телефонные беседы, которым мы предавались последние полгода, были куда интереснее. Может, потому что они длились не более пяти минут, вмещавших в себя поочередное перечисление мелких бытовых новостей?

Когда случалась якобы интересная тема, достаточно было трех предложений, чтобы она иссякла. Слова струились натужно, тонко, раздражающе монотонно, как вода из закрытого, но чуть подтекающего крана. Как водится, первым делом была перетерта погода. Обсуждалась вчерашняя, что была похожа на сегодняшнюю. Сегодняшняя – хлюпающая снизу, сверху сыпучая чем-то вроде малюсеньких осколков стекла, переменчивая, гадкая со всех ракурсов и обесцвеченная. Все просто: нет света – нет цвета. И завтрашняя, что наверняка будет похожа на сегодняшнюю. Низкокалорийная тема однообразия будней, также разжевалась, проглотилась и переварилась очень скоро, не оставив за собой ни приятного послевкусия, ни насыщения. Как сельдерей. Голод слов, недоедание звуков, неподвижность уснувшей мысли притягивали ко мне то и дело желание сбежать. Оно выныривало из темных арок и тащило меня туда за рукав тягучей опутывающей силой, стоило ей лишь отвернуться. Портал арки, грезилось мне, выведет в лабиринты дворов и, если удастся их преодолеть, быть мне на параллельной улице. Такой же, как эта. Только параллельной, где не было бы нас с ней, но остался лишь я один. Побег не состоялся. Не хватило духу или жива была ещё надежда. А скорее и то и другое. Воля всегда выжидает, пока есть надежда.

Я принялся рассказывать ей марки и номера автомобилей, казавшиеся мне забавными. В ответ с расстановкой она считывала названия магазинов, ресторанов, баров практически всех без разбору:

– Мазда – шестерка. Фольцваген. СРА 353.

– «Бюро», «Морковь», «Сладкоежка».

– Инфинити…

– Какие смешные названия.

Мы шли никуда, свободно блуждали и эта бесцельность тогда, словно тихая погода пред бурей, вселяла потаенную тревогу. Она уткнулась в витрину магазина подарков. Я сложил лист с концовкой рассказа вчетверо, и незаметно опустил его в боковой, свободный от замков карман её рюкзака. И уже знал для чего. На память.

Изначальная морось прибавила сил. Крупные капли принялись безжалостно бомбить тротуар. Мы укрылись под карнизом у самого портала низенькой темной арки – наглухо закрытой черной решёткой ворот. Я закурил. Совсем без желания. И уставился перед собой на дом напротив – такой старинный, красивый и мертвый, что захотелось его обнять.

Скоро в картинку, что старательно выдавали глаза, вторгся незнакомец. Молодой чуть согбенный парень одетый как-то совсем холодно. Его редкие волосы облепили череп, так что на нем отчетливо была видна бледно-розовая прямо младенческая кожа. Он прошелся туда-сюда, вперившись под ноги и что-то бормоча себе под нос, слегка теребя подбородок. Потом пару раз бросил взгляд на нас и стал в противоположный угол, как бы прячась от дождя, хотя был уже совершенно залит водой. Вновь забубнил нечто невнятное, однако теперь мы смогли разобрать слова.

– Здесь нет единственно верных решений. Последних битв, чудес, открытий. И выхода отсюда нет. Последних битв, чудес… И выхода отсюда нет… Открытий, – он упорно искал слова для финальной строчки, – …чудес, открытий. И выхода отсюда…

Внезапно подошел ко мне, порывистым движением.

– А дадите сигарету?

Я молча достал пачку. Он аккуратно зацепил давно не стриженными, но определенно ухоженными ногтями одну.

– А можно две?

Я кивнул.

Он, было, потянулся еще за одной сигаретой, но тут же остановился.

– Нет, мне хватит! – сказал он строго самому себе и коряво, без привычки зажал губами фильтр.

Предвидя, что и зажигалки у него нет, я дал ему прикурить. Он затянулся сразу несколькими мелкими вдохами.

– Как вы думаете, какой строкой можно это закончить: «Здесь нет единственно верных решений. Последних битв, чудес, открытий. И выхода отсюда нет»?

Я пожал плечами. Он разочарованно засеменил обратно в свой угол.

– А что если так и оставить? – спросил я вдруг.

– Что?

– «И выхода отсюда нет» – пусть эта строка и будет последней.

Недолго и судорожно он размышлял, бегая зрачками по моим одеждам.

– Ха! – воскликнул потом, отчетливо выдав именно «х-а». Как то невнятно повел головой, что вероятно означало «спасибо» и, явно ободрившись, сбежал прочь.

– Ты даже не представляешь, как здесь много свихнувшихся. Напрочь ненормальных! – сказал я ей, взяв паузу, и улыбнулся, изо всех сил стараясь не делать эту улыбку грустной. Она ответила тем же.

Вода кончилась на время и мы снова пошли по асфальтовым тропинкам – лишь бы идти. Не сговариваясь, одновременно сделали шаг. Одолели ещё одну улочку. Труба дороги за поворотом гудела не столь рьяно. Убавилось людей, витрин, зеркал, искусственного света. Бороться с молчанием стало невыносимо.

– Тима… – ох уж эти увесистые женские нотки в голосе с деланной интригой и содроганием. Стоило ей так позвать меня, как я все окончательно понял. Знание студеной желейной массой бухнулось в самый низ живота, рваными комками подпрыгнуло обратно к горлу, сбило дыхание и, ещё пару раз поигравши на нервах, растеклось, чужеродно застыло под ребрами слева, мешая нормально вдохнуть.

– С кем? – не дал я ей начать самой, – Я же всех знаю в нашей «деревне»?

– Не знаешь. С коллегой.

– Разочек? По загулу?

– Мы встречались с ним последние три месяца.

– А сейчас встречаетесь?

– Уже нет.

– Как глупо.

Очередной угол дома открыл нам улочку, на которой мы уже были. Кажется, даже парочки на лавочках, сидели те же. Ни массовка, ни декорации не успели смениться. Слева и справа – алчущие вывески, брызгающие чаще оранжевым и красным, грязные витрины, разодетые черные манекены, кривые отражения нас. Миновав дорогу, мы юркнули в подворотню, решив сменить убогую линейность выхоленных фасадов улиц, на витиеватую геометрию их кишок.

– И у вас прям все было? Ну, в плане…

Она кивнула.

– И как он?

– Отстань.

Вмиг созрели десятки похабных картин, и я отметил для себя, что они раздражают меня в той же степени, что и возбуждают. С минуту было противно. Потом прошло. Зачатки возбуждения, отвращения, злобы сплелись мягким узелком, свернулись, как цветочные лепестки, вынесенные из домашнего пахучего тепла на холод улиц.

Следом нахлынула толпа ехидных вопросов, призванных лишь помучить вопрошающего. Они выстроились в очередь перед языком: Где? В каких позах? Сколько раз за встречу? Слова рвались из меня, но упирались в непреступную стену зубов.

– Как ты могла? – вот такой бестолковый вопрос я выбрал из всех претендентов и решил пропустить на встречу к голосу, – Мы же не виделись всего полгода.

– Значит, это слишком долгий срок.

– Я же хотел, как лучше. Найти работу, квартиру, обосноваться для нашей новой жизни, чтобы тебе было проще переезжать, – забубнил я ровным тоном, словно зачитывал список покупок. Рука вынырнула из запотевшего кармана и принялась ходить молотком верх-вниз в такт синтаксису – удар на каждой запятой и точке и снова замах, – Чтобы мы нашли свое место, нашли себя. Помнишь, как мы мечтали о новой жизни?

– Выходит вот она. Новая жизнь, – она глупо улыбнулась, отвернувшись тут же. Без издевки. Просто не к месту.

Нужно было помолчать. Я так и сделал. Внутри стало пусто-пусто. За первой волной банального удивления ничего не пришло. Одна вода. Ледяная и чистая. Она омыла внутренности, вызвала голод, стала перед глазами и скоро ушла куда-то, будто в неведомый слив, смачно причмокнувший на последнем глотке в моем горле. И вместе с ней ушло все. Все, что по моим представлениям, должно было вспыхнуть, пылать, оживлять и мучить: гнев, досада, тайная радость в преддверии перемен – я мог о них только думать, но ничего не чувствовал. Сто шажочков я копался в яме души.

– А почему? – опять, с силой раздвинув створки губ, на свет пролез один из самых бесполезных вопросов, – Ведь мы все-таки пять лет были вместе.

– Я думала об этом. Мне, кажется, меня просто нельзя было оставлять одну. Я давно разучилась быть одной. Да и в городе нашем, ты знаешь, заняться, в общем-то, нечем. Может, оно от скуки. И от страха. Случилось. – теперь улыбнулся я. «От скуки» – самое жестокое оправдание. Кольнуло в груди и резиновый ком под ребрами сдулся. Отпустил. Перестал давить на органы. Вздохнулось легче. От такого признания не может быть больно. Слишком честно, что ли. Чрезвычайно правдиво.

– Ну, а ты меня ещё любишь? – спросил я.

– Скорее всего, да. А ты меня?

– Люблю. Наверное. А его?

– Не знаю.

Узкая подворотня заманила в колодец. Оказавшись на его дне, мы посмотрели наверх, на небо. Со дна то смотреть больше некуда. И утонули. Не в колодце, а в небесной иссиня-черной зыби.

Двинулись дальше, еле передвигая ноги. Как ссыльные, впрочем, ровно как и конвой подле них, вяло, из-под палы бредущие к общему заточению. Одни – охраняют клетку, другие находятся за ней, но суть в том, что и те и другие всю свою жизнь проводят возле неё. По ту либо иную сторону, относительно толстых параллельных и пересекающихся прутьев, что не столь важно, потому как в итоге именно наличие решетки определяет бытие.

Не находя смысла в движении, приближающему нас к расставанию, мы, сбавляя скорость, надеялись замедлить и время.

«Остановиться бы, – думал я, – и пусть мир крутиться сам, как пожелает. Без меня, не трогая моих мыслей и тела».

Из трещин заброшенного дома высунулись две крысы, одна за другой и, с опаской взглянув на нас, метнулись в дом напротив, такой же калеченный и покинутый. Мы зашли в тупик. Пришлось развернуться, пойти по тому же пути. Прямоугольные арки, как застывшие пустые кадры, принимали наши туманные образы, не запечатлевая их, но лишь передавая друг другу. Мы мелькали в них, как рисунки в нижнем уголке пролистываемого блокнота, с той лишь разницей, что ничего не оставляли за собой на пройденных страницах, ни единого штриха, стирая каждый прежний шаг новым шагом.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила она, болезненно прервав столь необходимое молчание.

– Теперь? Ничего. Завтра, как бы этого мне не хотелось, я встану в семь утра, приведу себя в должный вид, приглажусь весь, как полагается и пойду на работу. Вечером по дороге домой зайду в дешевый магазин продуктов. Куплю молоко, пельмени, хлеб и домой. Преимущественно этим же я буду заниматься во вторник, среду, четверг и пятницу. На выходных, возможно, придется выпить. Так полагается. А может, и нет. В любом случае в воскресенье нужно сходить в кино или на выставку какую-нибудь. Знаешь, иногда нужно ходить в галереи или кино, чтобы было о чем немного поговорить с коллегами за обедом. Ну, а дальше все заново, по кругу. Так что по сути – ничего. Ни-че-го, – повторил я по слогам и мы снова замолкли.

Вышли к реке, недавно содравшей с себя почерневшие корки льда, как обгоревшую кожу. Застывшей. Студенистой. Ледяной. Мертвенно покойной. Такой же обманчиво устойчивой и топкой, как болото. Как небо. Конечно же, решили пройтись по набережной, невзирая на скупость тротуара и скользкий ветер.

– Может, все-таки переедешь? Ты даже не представляешь, как тяжело одному в большом городе.

Она взглянула на меня, будто взвизгнула. С вопиющим удивлением и толикой жалости. Ртом, вроде бы улыбнулась, а глазами силилась не заплакать.

– Нет. Так нельзя. Теперь, точно, нет. К тому же, что изменится – декорации? Есть ли вообще смысл в переменах? Может это только видимость?

– Зачем же ты тогда приехала за тысячу километров? – впервой мой голос окрасился ядовито алыми нотками злости, – Пофилософствовать тут вслух!?

– Нет. Чтобы сказать тебе. Переночую у подруги и завтра уеду.

– Давай я подарю тебе сотовый. С ним расставаться экономнее и быстрее.

– Давай, – сказала она тихо и я тут же остыл, – Дурак, – и снова улыбка. На сей раз обоюдная. Вообще мы много улыбались. Как блаженные идиоты.

Она затараторила, наконец, обязательным текстом из оправданий, прощений, воспоминаний, слов благодарности за все, что было. И мне было все равно. Но я реагировал, осознавая, что реагировать просто необходимо, ведь мы же люди. Соглашался, вторил её словам, много раз сказал: «да», «конечно» «естественно». Понимая, как надо себя вести, я, обученный этому навыку, без особых усилий вел себя так, чтобы казаться для неё, для самого себя, для некоего высшего всевидящего наблюдателя хорошим, понимающим человеком. Непременно хотелось оставаться хорошим человеком – не успеть нагрубить, ругнуться, послать куда подальше, а может и стукнуть. Впрочем, и об этих порывах, я мог только помыслить. Они находились слишком далеко, может быть в прошлой жизни или им лишь предстояло меня испытать позже, не важно, в тот момент – захватить меня они не могли и в самом потаенном уголочке я жалел о том и желал им поддаться. Этим порывам оставалось лишь где-нибудь изродиться, и ворваться ко мне в душу. Без сомнений, я бы тут же поднял руки верх пред ними.

Я взглянул на неё, смешно бубнящую зацикленную речь, новую запись, выставленную на повтор. Её щеки, подбородок были мокрыми. И на куртке несколько темных следов от капель.

– Постой. Ты же плачешь… – я и спросил и сообщил, изумился, умилился и воскликнул.

– Да? – она неподдельно удивилась, – я даже не заметила… – слезы текли сами собой. Наверное, от того, что им положено быть в такие моменты. Как не настоящие. Всего лишь прозрачные капельки воды. По-мальчугански, она утерла их резинками рукавов куртки, натянутыми на замерзшие ладошки. На секунду закрыла лицо руками. Глухо, затыкая силой рот, почти задушив звуки, рвущиеся из него, сдавленно хныкнула пару разом. Резко открылась. Блеснула глазами. Шмыгнула носом и отчего-то повеселела.

– Может в музей? Самый первый, что попадется!

– Давай! Приехать сюда и не посетить музей грешно! – я решил ей подыграть. Мы взялись за руки, сбегая с набережной чрез дорогу – обратно к плотно заставленным цветастым домам. Кончики моих пальцев собрали с её ладони уходящую влагу слез. Показалось, что задор, зачавшийся в разминке ног, начал подниматься по телу. Захотелось бежать без остановки. И мы робко припустили, останавливаясь то и дело, стесняясь людей и разгоняясь снова. Кажется, я даже смеялся.

Первым на пути оказался, а как иначе, этот один из многих чертов музей восковых фигур.

– Сюда?

– Пошли.

Билетёрша, как оно и подобает в воскресный день, приняв деньги, просунула нам два билета в окошко, даже не подняв головы, не сказав и слова. Было тихо и казалось, что кроме нас и восковых двойников, здесь никого больше нет. Я нацелился было в зал, но она дернула меня за рукав.

– Подожди. Пойдем…– и направилась к туалету.

Выбрала дверь с буковкой «М». Вошла первой. Я зашел следом. Однотонная белая плитка в окаменелых грязевых разводах. Облупившаяся штукатурка. Маленькая раковина слева и подозрительно чистое зеркало над ней.

Наверняка задвинул щеколду.

Включил воду на всю, вывернув оба крана. Благостного шума миниатюрного, камерного водопада вполне хватало, чтобы заглушить всевозможные слова, что мы могли начать давить из себя. Однако надобность в словах исчезла вдруг сама собой.

Мы смотрели друг в друга. На всем свете остались лишь наши глаза. Не считая туалетной вони и рисунка пениса черным маркером на белой стене над сливным бочком. Большим пальцем, я провел по её губам. Она чуть не заплакала, по-детски запрятав верхнюю губу. Подалась ко мне ближе. Я обнял её. Схватил ускользающий запах. По вискам пробежали мурашки. Одного жеста, одного объятия было достаточно. Какая же она маленькая. Сначала мы не целовались, а просто хватали губами губы друг друга. После короткой схватки отстранялись. Изучающе заглядывали вглубь зрачков. Мне казалось, что там я должен увидеть уже совсем другого человека, предателя, демона, непостижимого чужака. Надеялся, что не узнаю её, ведь разве может «та самая» сотворить такое. Но я ошибался. Передо мной была она прежняя, как год, как пять лет и два часа тому назад, за миг до её признания.

Наконец мы перешли черту. Прижались одеждами. Моя рука юркнула под кофту, затем с трудом я протиснул пальцы под тугой бортик лифчика. В борьбе с косточками не нарочно царапнул её. Она легонько дернулась, выдала первый звук. Мы оба смутились, как две сомнамбулы, очнувшиеся в объятиях друг друга не в том месте, где засыпали. И это секундное возвращение в реальность из дурманной плотской горячки, омута свершающихся желаний к посеревшей плитки, зарешеченного стекла, монотонно перенимающего бубню дождевых заговоров, придало нам уверенности в том, что окунуться в этот омут сейчас не только не страшно, но и просто жизненно необходимо. Влажные кончики языков соприкоснулись. Мы попытались поцеловаться. Стукнулись зубами, словно впервой этим занимались. Намокли губы и окоем вокруг них. Она повернулась. Не касаясь, я понюхал затылок, шею. В считанных миллиметрах от головы прошелся рукой по волосам, чувствуя их электричество. Стянул шорты. Потянул колготки, желая их порвать.

– Нет. Не надо. У меня других нет с собой. Новые покупать не охота. А на улице холодно. Сейчас, сейчас…, – отрывисто, лихорадочно, как в бреду шептала она, наскоро стягивая их. Оказалась снова ко мне лицом. Прислонилась к стене.

Вдох. Казалось, она дышит, только когда я в ней. Я снова коснулся её теплых губ. Она облизала мой палец. Потом втянула его в рот. Сильно сжала губами. Жадно всосала его несколько раз, придыхая, закатив глаза.

Она обхватила снизу рукой сушилку, какой-то древней модели, так будто пыталась оторвать её и унести на плече и та старчески затарахтела, изрядно напугав нас. Наши лица невольно выдали улыбку, чрез гримасу мученичества и наслаждения. Тут же, в предписанной случаю и месту суете, она попыталась упереться ботинком в унитаз, но и здесь нога соскользнула с него, не успев толком коснуться. Мы не смогли удержаться от короткого приступа смеха.

Все двигалось, все гудело, попадалось под руку, словно из ниоткуда и скоро туда же исчезало; было стремительным и растянутом во времени, как бесконечное падение во сне, травматическим, необычайно туалетно-возвышенным, корявым, и реальным. Чрезмерно, реальным, чрезвычайно! Слишком реальным, гиперреальным, невыносимо реальным! И от того в какой то момент, перешагнув черту, порушив некий неведомый хрупкий барьер, это все, этот неразделимый клубок стен, вещей, людей, их чувств и мыслей сталось запредельным. Просто чем-то другим, забредшим сюда своим невразумительным сгустком из иных параллелей.

Стоны рвались из неё, но упирались в стену непреступно стиснутых зубов. И лишь немотный горловой звук – протяжный и сдавленный, служил порой отголоском, бушевавших в ней катаклизмов.

Я старался делать это, как можно резче, как можно сильнее, с желанием причинить боль. Как будто удар за ударом. Удар за ударом…

– Спасибо, – шепнула она, когда все было кончено.

Я закрыл краны. Умылся. Какое же чистое зеркало! Издевательски чистое. И до чего же много грязи вокруг.

Последний раз был похож на первый. Такой же робкий, тихий, страстный.

– Почему в музее? – спросил я, запаковываясь обратно в куртку.

Она повела плечами. Снова открыла воду, подставила под струю руку и тут же одернула её. Крутанула другой кран и снова.

– Везде одна холодная.

Играя в шпионов, по одному, слегка отворив дверь, отчего пришлось протискиваться в неё, мы выбрались в коридор незамеченными и мелкими шажками, на носочках ринулись дальше к выходу.

– Так быстро? – удивилась вслух билетёрша, ожившая вдруг.

Мы вздрогнули. Я невольно тихонько хихикнул.

– Извините! – зачем-то буркнули мы одновременно и выбежали на улицу.