Текст книги "Вся моя жизнь"

Я узнала, что в середине шестидесятых политическое инакомыслие в рядах военнослужащих носило случайный характер и выражалось в протестах отдельных людей, но после Тетского наступления картина начала меняться. Недовольство уже выражалось не только в индивидуальных акциях. На фоне усиления антивоенных настроений в армии и как реакция на антидемократическую военную систему в целом начало формироваться движение “Джи-Ай”.

Члены антивоенного движения “Джи-Ай” составляют меньшинство от общей численности войск времен Вьетнамской войны. Однако к 1971 году это меньшинство было уже настолько велико, что, согласно армейским сводкам, за пять лет количество случаев самовольного ухода со службы увеличилось почти на 400 %; достаточно того, что один военный историк, полковник Корпуса морской пехоты Роберт Д. Хейнл-младший, написал в июньском номере журнала вооруженных сил США Armed Forces Journal:

Всё указывает на приближающийся коллапс в наших войсках, которые пока остаются во Вьетнаме. В некоторых подразделениях солдаты уклоняются или вовсе отказываются от участия в боевых действиях, убивают офицеров и сержантов, употребляют наркотики, а там, где еще не вспыхнули мятежи, люди деморализованы.

Нельзя осуждать воевавших во Вьетнаме солдат за всё то, о чем писал Хейнл. Понятно, что если людей отправляют, возможно, на смерть, при том что они больше не верят в эту войну, неизбежны самые тяжелые последствия. Трудно было ждать от солдат убежденности, если к 1970 году даже такие умеренные американские издания, как The Wall Street Journal и The Saturday Evening Post, говорили о безрассудности вьетнамской войны. Когда Уолтер Кронкайт выступил за вывод войск из Вьетнама, президент Джонсон сказал своему пресс-секретарю: “Потеряв Уолтера, я потерял средних американцев”. Средние американцы – это как раз военнослужащие и их родня.

Я начала свое турне с кофейни, расположенной в калифорнийском городе Монтерее, недалеко от Форт-Орда, крупной учебной базы пехоты. Я не знала, чего ожидать и что ждет меня. Боялась, что после того, как меня номинировали на премию “Оскар” за лучшую женскую роль в фильме “Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?”, моя акция превратится в фарс и солдатам нужны будут только мои автографы. Оказалось, что люди настроены дружелюбно, но мрачновато; ни автографов, ни фотографий никто не просил. Их интересовали куда более важные вещи. Мы расселись на полу, и кто-то из парней стал рассказывать мне об армейской жизни и об отношении к войне. Те, кто понюхал пороху во Вьетнаме, сидели тише всех. Я в основном слушала. Когда я собралась уходить, ко мне подошел молодой человек не старше двадцати лет, хотя на вид ему можно было бы дать пятнадцать; он хотел что-то сказать, но не смог. Я ждала, слегка наклонившись к нему.

– Я-а-а-… Я… у-у… а-а-а.

Я приблизилась ухом к его рту, чтобы лучше слышать. Он дрожал, на лбу у него выступил пот.

– Я… я… а-а… я убил… а-а…

– Всё хорошо, мне ты можешь сказать, – произнесла я и взяла его за руку.

– Я… у-убил маленького… м… – выдавил он и тихо заплакал.

До этого момента я думала лишь о том, что мы сделали с вьетнамцами. Теперь, глядя на мучения этого солдата, я вдруг поняла, что эта война – и американская трагедия тоже. Что мы сделали с нашими парнями?

Бедный папа. Он наблюдал за моими вояжами и всё больше волновался. Мне хотелось поговорить с ним обо всём, что я узнала, задать ему накопившиеся у меня вопросы, и я пробовала не раз, но он неизменно с раздражением отвечал общими фразами, дескать, что у меня может быть общего с этими людьми. Может, мне следовало попросить его поговорить со мной от имени Кларенса Дарроу[48]48
  Клэренс Сьюард Дарроу (1857–1938) – известный американский адвокат, которого Генри Фонда играл в одноименной биографической драме на Бродвее.


[Закрыть] или Тома Джоуда.

Например, однажды мы сцепились с ним из-за Анджелы Дэвис, негритянки, коммунистки, молодого профессора Калифорнийского университета. Я сказала, что, по-моему, нельзя было увольнять ее из университета за членство в Коммунистической партии, и папа возмущенно возразил. Потом ткнул в меня пальцем и заявил: “Джейн, если я узнаю, что ты коммунистка, я первый сдам тебя полиции”.

“Папа, да я не коммунистка вовсе!” – выкрикнула я и убежала к себе в комнату; бросилась на кровать – Одинокий рейнджер, никакой не коммунист – и накрылась простынями с головой, отчаянно пытаясь спрятаться от смысла папиных слов. Он меня сдаст? Меня – своего ребенка? Я понимала, что у него еще свежо воспоминание о Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и о Джозефе Маккарти, сломавшем жизнь и карьеру многим его знакомым. Понимала, что он за меня боится.

Я могу лишь вообразить, какая сумятица творилась в душе моего отца и какие страдания он испытывал из-за моих исканий, и сейчас меня переполняет любовь к нему за его неуклюжие попытки сохранить близость со мной. В свое время я смогу простить его за то, что ему не хватало той отваги, которой я от него ждала. По ролям, которые выбирает актер, можно судить о его стремлениях, но далеко не всегда – о том, как он живет.

К слову

Активное участие в митингах и демонстрациях 1970 года навсегда изменило меня в том смысле, что я стала иначе смотреть на мир и на себя в нем. Эти перемены по сей день определяют мою сущность, но теперь я, к счастью, способна выразить свои настроения более зрело – в первые годы после моего возвращения домой я совершила все мыслимые и немыслимые ошибки в своей публичной деятельности.

Я принялась ораторствовать – всегда и повсюду. Я устраивала пресс-конференции чуть ли не каждую неделю. Когда я давала интервью, мне не хватало благожелательности, я тараторила с плохо скрываемым раздражением, в моем голосе слышалось превосходство над простыми смертными. Мою речь замусорили словечки из лексикона левых, которые в моих устах звучали истерично и неискренне. Ты пытаешься доказать то, в чем сама не уверена. Это я виновата в том, что и пресса, и все остальные поглядывали на меня с недоверием, а то и с явной неприязнью. Я вылезала на трибуну и провозглашала себя “революционеркой”, а на соседней улице шла “Барбарелла”.

Задним числом мне стало ясно, что надо было побольше слушать и поменьше говорить, не гнать во весь опор. Неплохо было бы взять с собой Ванессу в поездки по стране. Было бы лучше и для нее, и для меня – для нас вместе. Надо бы, лучше бы, если бы. Сейчас мне противно вспоминать то время.

Когда мы с моим сыном Троем, к которому я часто обращаюсь за поддержкой в трудных ситуациях, просматривали записи интервью тех лет, мне хотелось воскликнуть: “Ну почему никто не попросил ее заткнуться?” Трой, как всегда разумный и великодушный, сказал: “Знаешь, мам, даосские мудрецы, узнав нечто новое для себя, надолго запираются где-нибудь и сидят в одиночестве, пока не достигнут просветления и не смогут учить. А ты, – он качнул головой и рассмеялся, – ты вышла на трибуну раньше, чем сама усвоила материал. Даже говорила не своим голосом. Ты еще не стала полноценной личностью. Это была не ты”.

Я попробую объясниться, а объяснение – это не извинения. Я потратила немало времени на то, чтобы понять, почему я вела себя так, а не иначе.

Отчасти потому, что такая я есть. Мною движут добрые чувства, но я не рождена для медленной езды. Я моментально схватываю картину и, если появляется какое– то дело, которое задевает меня за живое и кажется мне осмысленным, иду до самого конца, jusqu’au bout. Я искренне верила то в одно, то в другое, часто опираясь только на интуицию и эмоции, а не на трезвый расчет и cобственное “я” или на какую-то идеологию. Как сказал о себе английский сценарист Дэвид Хэйр, “я оказываюсь там, где хочу, раньше, чем успеваю всерьез задуматься о том, как бы туда попасть”.

Потом, время было такое. Я вернулась в Америку, раздираемую невообразимыми распрями. Казалось, всё вокруг вот-вот взорвется и грянет революция. Год назад в Париже я не нашла ничего из ряда вон выходящего в том, что студенты, чернокожие, рабочие и представители других социальных групп, отстаивавшие свои гражданские права, могут и впрямь свергнуть правительство. О последствиях я даже не задумывалась. Мне не приходило в голову, что это может вызвать ответную реакцию и формирование еще более деспотичного государства – во Франции тем дело и кончилось. Никто из известных мне людей уж точно не предложил ясной и более демократической альтернативы тому, что мы имели в США.

Я хотела, чтобы меня воспринимали всерьез, и ошибочно полагала, что чем воинственнее я буду себя вести, тем серьезнее ко мне отнесутся.

Я хотела стать лучше – и чтобы стало лучше. Меня не волновало мнение публики обо мне. Я была слишком погружена в то, что узнала, и изо всех сил старалась разобраться в информации и в текущих драматических событиях. Если бы у меня было более развито самосознание, я больше заботилась бы о своем имидже, думала о том, как мои речи и поступки отражаются на отношении ко мне и на моей карьере, и сумела бы избежать многих проблем. Хорошо это или плохо, вещи такого рода и по сей день меня мало интересуют. Лишь когда мы снимали “На Золотом пруду” и я познакомилась с Кэтрин Хепбёрн, которая всегда заботилась о своем имидже, мне пришлось задуматься о том, до какой степени я пренебрегаю моей собственной репутацией.

Я хотела стать ретранслятором, который стоит на горе, ловит слабый сигнал и распространяет его в большом радиусе. Сейчас, задним числом, дожив до того, что пишу обо всём этом, я не жалею о своем тогдашнем энтузиазме. Прояви я чуть больше осмотрительности, стала бы просто неравнодушным наблюдателем, каких много. Один из персонажей романа Э. М. Форстера “Говардс-Энд” говорит, что истину можно найти лишь в метаниях из одной крайности в другую и что “хотя главная цель – достижение гармонии, любые попытки установить ее в начале пути гарантируют бесплодность поисков истины”.

У меня сложилась устойчивая репутация марионетки, всегда готовой подчиниться мужчине, который дергает веревочки. В этом есть доля правды. Вплоть до шестидесяти лет недостаток уверенности в себе мешал мне почувствовать собственную значимость, если рядом не было мужчины, и мои мужчины воплощали в себе нечто, с чем, как мне казалось, я могла бы стать лучше. Но хотя каждый новый роман открывал какие-то мои новые грани, под конец я неизменно приходила к одному и тому же выводу: “Чего-то не хватает. Что-то становится не так”. Потом я еще какое– то время – не более нескольких лет – жила сама по себе, начинала понимать, чего мне не хватало, и в мою жизнь обязательно входила очередная незаурядная личность, Он, который мог бы меня вести. Марионетка не может жить без кукловода. Свенгали слепил из Трильби[49]49
  В романе Дж. дю Морье “Трильби” (1894) Свенгали – гипнотизер, злодей, манипулятор.


[Закрыть] то, что нравилось и было нужно ему, без учета ее способностей. Что касается меня, я всегда завязывала новый роман где-то по пути к цели, и мой партнер помогал мне двигаться дальше. Мне было важно действовать именно по такому сценарию. Так я чувствовала себя, по меньшей мере, вторым капитаном своего корабля.

В этом отступлении я хотела ответить на некоторые спорные высказывания обо мне лично. Далее буду говорить скорее о том, как неоднозначно воспринималась моя политическая деятельность. Пристегните ремни, если вы этого еще не сделали. Будет трясти.

Глава 4
Фотоотчет

Здесь что-то случилось,

Не знаю что,

Мужчина с ружьем

Предостерегает меня.

Стойте, ребята, что за звук,

Надо взглянуть, что происходит.

Стивен Стиллз. Из песни “На всякий случай”, 1966

В апреле 1970 года я отправилась исследовать Америку. Слишком много здесь оказалось нового. Это вызвало у меня желание увидеть всё своими глазами и узнать, что и как, на собственном опыте. Я могла бы просто читать и изучать чужие работы, но по-настоящему усвоить знания можно, только если прийти к людям в дома, взглянуть им в лица, выслушать их рассказы и понять, как и чем они живут. Я хотела понять, как связаны жизненные и политические проблемы с реальными людьми, с которыми я успела поговорить за первые три месяца после возвращения в Штаты, – с индейцами, афроамериканцами, людьми в военной форме, представителями среднего класса. До сих пор я жила преимущественно у моря, а то, что находилось между разными берегами, выпадало, получался как бы сандвич без начинки. Во Франции я почувствовала себя настоящей американкой. Теперь я хотела знать, что скрывается под этим понятием, хотела видеть сердцевину, а не только элегантный фасад, – точно так же, как хотела познать свою сердцевину.

Режиссер Алан Пакула однажды сказал обо мне: “Она испытывает сильнейшую эмоциональную потребность найти средоточие жизни. Джейн из той категории женщин, которые сто лет назад способны были пересечь прерию в фургоне”. Вместо фургона я взяла напрокат машину и, словно первопроходец, поехала через всю Америку – только в противоположном направлении, на восток.

Вместе с Элизабет Вайан, моей подругой из Франции, мы нагрузили по самую крышу арендованный автомобиль с кузовом “универсал” спальными мешками, фотоаппаратами, книгами, прихватив мою гитару (я брала уроки у Дэвида Кросби) и холодильничек для моего специфического запаса продуктов, и тронулись в путь. Моя пищевая зависимость перешла в стадию анорексии, и я позволяла себе только яйца всмятку, сырую кукурузу в початках и шпинат. Я переживала из-за того, что придется на два месяца прекратить ежедневные занятия балетом, – с тех пор как мне исполнилось двадцать лет, это был самый длительный перерыв. Чтобы компенсировать недостаток упражнений и не набрать вес, я решила строже следить за тем, что попадает ко мне в желудок.

Едва мы отъехали, как на нас обрушились бурные события семидесятых годов – вторжение в Камбоджу, стрельба в Кентском университете в Огайо и Джексоновском университете в Миссисипи, студенческие волнения в кампусах. Некоторые моменты нашего путешествия предстают передо мной очень ясно, и я могу показать их вам, словно фотографии. Но многое видится смутно, с наложением драмы, опасности и стресса. К счастью, и я, и Элизабет вели дневники. К несчастью, вскоре оказалось, что в ФБР на меня завели дело – много толстых папок; позже законы о гласности, принятые после Уотергейтского скандала, открыли мне доступ к этим документам.

Элизабет была красива в стиле Джорджии О’Киф[50]50
  Джорджия О’Киф (1887–1986) – американская художница.


[Закрыть]. Кем только ни называли ее в прессе – моей парикмахершей, агентом по связям с общественностью, русской балериной. Как и следовало ожидать, намекали на роман между нами. Но мы не были любовницами.

Элизабет и ее тогда уже покойный муж, французский писатель Роже Вайан, разделяли Вадимово увлечение виски и сексом на троих, и он надеялся, что из пиетета перед их интеллектом я начну более благосклонно относиться к его сексуальным пристрастиям. В книге “Бардо, Денёв, Фонда” он писал о Роже Вайане: “Если дело касалось секса или прав человека на развлечения, он с негодованием отвергал и иудео-христианское пуританство, и коммунистическое ханжество”; под “человеком” подразумевался мужчина. Роже Вадим и Роже Вайан придерживались одной и той же моральной установки: подлинная любовь несовместима с ревностью и собственническими инстинктами. Элизабет не разделяла этой точки зрения, но нередко знакомила Роже с женщинами, которые, как она полагала, могли бы доставить ему удовольствие. Однажды я спросила Роже, приревновал бы он Элизабет, если бы она переспала с другим мужчиной. “Этого нельзя допустить!” – ответил он.

– Почему? – изумилась я.

– Потому что тогда она меня разлюбит.

– Точно, – добавила Элизабет. – Если он отдаст меня другому, я потеряю уважение к нему.

– По мне, так в этом гораздо больше ханжества, чем свободы, – сказала я.

– Свобода – это не математическая формула, – парировала она в манере европейских интеллектуалов, которая всегда вызывала у меня такое ощущение, будто я чего-то недопонимаю.

Я надеялась, что за время нашего американского путешествия пойму истинные чувства Элизабет по отношению к распутству ее мужа, и была готова честно рассказать о собственных переживаниях. Мне казалось, что только с ней я смогу поговорить об этом. Но я так и не добилась от нее ясности в этом вопросе, хотя решила всё выпытать, пока мы будем ехать по Йосемитскому национальному парку.

– Ты правда ничего не имела против того, чтобы у Роже были другие женщины? – спросила я. – Ты действительно сама приводила ему женщин?

Она повторила приблизительно то же самое, что и раньше: дескать, она получала моральное и физическое удовольствие, если могла таким образом доставить удовольствие ему.

– Я знала, что он любит меня и что другие женщины не значат для него столько, сколько я.

– А мне, видимо, не хватало уверенности в себе, чтобы не чувствовать унижения из-за похождений Вадима. Я слишком боялась показаться буржуазной, поэтому не могла набраться смелости и сказать ему, что мне больше нравятся моногамные отношения. Я думала, что, если тоже подключусь, он хотя бы не станет делать этого за моей спиной.

– Тебе нравилось с женщинами? – спросила она.

– Не знаю. Я тогда думала, что просто отлично умею перевоплощаться по желанию моего мужчины, потому и делаю это. Ради того, чтобы ему понравиться, я могла убедить себя в чем угодно. Но теперь мы живем врозь, и я пытаюсь понять, что на самом деле происходит в моем организме. Думаю, какое-то удовольствие я получала. Мне нравилось видеть вблизи, как по-разному женщины выражают страсть. Но чтобы на это пойти, мне надо было как следует выпить и дойти до кондиции. Мне было страшновато, я боялась конкуренции – не лучшее настроение для секса. А после я всегда злилась, но только не на женщин. С ними я, как правило, отлично ладила. Только так я могла оставаться человеком, хотя мне казалось, что я недостаточно хороша и меня используют, подавляют ради того, чтобы ему было приятно. А как тебе? – спросила я Элизабет. – Тебе нравилось?

Элизабет явно постаралась ответить так, чтобы ничего не ответить. К концу нашего двухмесячного тура я так и не поняла, что она вообще думала о наслаждении. Помнится, мне хотелось, чтобы я могла больше… Вполне по-европейски – нагнать побольше туману, в ее духе. Наверно, поэтому Вадим любил повторять, что мне не хватает загадочности.

Мое согласие на секс с Вадимом в тройке было одним из симптомов потери контакта с собственным телом и своего голоса. Он не принуждал меня к этому. Если бы я отказалась, он не возражал бы. Как я узнала позднее, после меня его жены этого не делали. Я написала об этом, так как знаю, что девушки достаточно часто соглашаются пустить к себе в постель другую женщину, лишь бы удержать мужчину.

Вернемся к нашей поездке. Я любила путешествовать без четкого плана. Мы останавливались, когда нам хотелось, а поскольку я взяла деньги на дорожные расходы у своего администратора, мы выбирали самые дешевые мотели (в среднем примерно 8 долларов за ночь). Мое наследство давно кануло в лету благодаря азарту Вадима, а гонорары за фильмы я вложила во французскую ферму, которую мы выставили на продажу.

Меня никто не узнавал. Меня привыкли видеть другой, теперь я выглядела совсем иначе. Еще три месяца назад я носила коротенькие мини-юбки с откровенными блузками, и за годы жизни с Вадимом макияж стал моим привычным “облачением” – всё это должно было привлекать внимание мужчин. Довольно быстро я поняла, что с такой внешностью я становлюсь какой-то куклой, к тому же это настраивало против меня других женщин. Поэтому я приняла решение больше никогда не наряжаться для мужчин. Я стала одеваться так, чтобы другие женщины не испытывали дискомфорта рядом со мной. Мой гардероб сократился до нескольких пар джинсов, рубашек и блузок, которые легко стирались и не требовали глажки, армейских ботинок и плотной куртки в военном стиле. Краситься я перестала. Я часто с удивлением замечала, что кое-кого – в основном мужчин – это злило, словно я кого-то или что-то предала. Вскоре начали появляться статьи о “простушке Джейн”, а Уильям Бакли написал: “Должно быть, она не смотрит на себя в зеркало”. Вот именно – я и так слишком много смотрела на себя в зеркало за свою жизнь.

Однажды моя подруга из Нью-Йорка рассказала мне по телефону, что у них 5 тысяч женщин вышли на демонстрацию в защиту права на аборт. Я записала в своем дневнике:

Не понимаю борьбы за свободу женщин. По-моему, есть гораздо более важные поводы для демонстраций. В мире столько всего происходит плохого, женский вопрос только отвлекает внимание от других проблем. Каждая женщина должна сама освободиться и объяснить мужчине, что это значит.

Это я написала? С ума сойти! Я привела здесь эту цитату, потому что хочу показать, как сильно способен меняться человек. Я сама предельно ясно дала понять, что не старалась “освободиться” и объяснить Вадиму, “что это значит”. Я еще не знала, что если людей относят к части населения “второстепенной важности” – в культурном, экономическом, историческом, политическом или физиологическом аспектах, – поодиночке они изменить ничего не смогут. Чтобы произошли какие-то системные перемены, требуются совместные усилия и слаженные действия.

Еще долго после того, как я ощутила себя феминисткой, мне недоставало мужества заглянуть в себя и различить неявные признаки внутреннего согласия с сексизмом – готовность воздерживаться от эмоциональной близости с мужчиной и отречься от себя физически и нравственно, если из-за своей честности и желания слушать собственный голос я рискую потерять мужчину. Повторяю: обижала я только себя, причем считала это оправданным с точки зрения нравственности.

Мы заехали в резервацию индейцев пайютов в штате Невада, расположенную в сорока пяти минутах езды от города Рино, чтобы принять участие в камерной акции протеста против Бюро мелиорации. Это ведомство с согласия Бюро по делам индейцев отвело воды реки Тракки и озера Пирамид с территории резервации на поля белых фермеров. На западном берегу озера собралось человек двадцать индейцев. Кое-кто принес с собой символически бутылочки и баночки с водой, чтобы вылить ее в озеро.

Эта мини-демонстрация положила начало моему делу в ФБР. Вот как это было описано:

В группе Фонды насчитывалось около 200 человек, 40 из них составляли ее непосредственное окружение. Эти 40 человек выливали в озеро воду из емкостей по 20 галлонов, специально доставленных из Калифорнии. Акция проходила мирно, без стычек и беспорядков.

…Не путайте настоящее дело с “делом”.

Пока мы ждали своего заказа в единственном на всю резервацию ресторане, к нам подошли несколько индейцев и пригласили пересесть за их столик. Один из них, здоровенный мужик в темных очках, всё время повторял, что мы должны раздобыть несколько бомбочек и разнести построенную белыми плотину. Моя антенна моментально уловила сигнал – это провокатор. “Пантеры” меня предупреждали. Мы немедленно покинули заведение.

В Айдахо, в резервации племени шошонов Форт-холл, мы встретили индианку по имени Ла Нада, с которой я познакомилась в Алькатрасе, и получили приглашение побывать у нее дома. Я впервые попала в гости к настоящим индейцам. Ее отец рассказал о своих бесконечных тяжбах с правительством, в которых он представлял интересы шошонов – они требовали прекратить разграбление их земель и водных ресурсов. Он вытащил несколько коробок из-под обуви и с очень серьезным видом стал показывать нам письма и документы, подтверждавшие права племени. Он обращался с этими бумагами так, словно они были священные, и ни разу не повысил голоса и не выразил своего гнева, когда описывал нам различные случаи поражений и предательства своего народа. Его предки, как и предки всех коренных американцев, привыкли обходиться устными источниками. Опыт научил их, что белым людям нужны доказательства в письменном виде. Поэтому они сберегли документы, которые могли бы принести им пользу. Но всё равно никто не принимал эти документы во внимание.

Когда мы уехали из Айдахо, я записала в своем дневнике, что в жизни коренных народов США налицо все признаки порабощенной нации: они не имеют власти и независимости, не распоряжаются своими природными богатствами, и им неуклонно и настойчиво внушают мысль, что они сами во всём виноваты.

Спустя годы из своего дела в ФБР я узнала, что та белая женщина, которая встречала нас в резервации шошонов, оказалась информатором спецслужб. Она сообщила в агентство, что мы с Элизабет приехали с целью “агитировать и координировать деятельность” местных индейцев. Интересно, ей за это платили? Интересно, сочли бы американские налогоплательщики разумным тратить деньги на слежку за тем, как мы сидим у ног старика с обувными коробками? Я вспомнила о ней потому, что разочаровала ее своим незвездным обликом. По ее собственному признанию, она даже хотела объявить всем, кто я такая, но не сложилось, к ее огромному неудовольствию.

Я ненадолго вернулась в Калифорнию и прогулялась с Вадимом под руку по красной ковровой дорожке на церемонии вручения премии “Оскар”. Номинация на премию за лучшую женскую роль в фильме “Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?” меня нисколько не волновала. Многие мои друзья прочили мне победу, но инстинкт подсказывал мне, что этого не случится, и я оказалась права. Премия досталась Мэгги Смит, выдающейся актрисе, за роль в картине “Расцвет мисс Джин Броди”. За десять лет в кино я неоднократно бывала на церемонии и часто выступала ведущей, но тот вечер был особенным – не только потому, что меня саму номинировали на премию, но потому, что мне стало интереснее жить вне киностудий, чем играть.

Моим первым общественным выступлением против войны стала двухдневная голодовка на площади Объединенных Наций в центре Денвера – это было одно из многочисленных мероприятий организации “Мобилизация на прекращение войны” (МОВЕ). В ней участвовали около тысячи человек всех возрастов, включая ветеранов Вьетнамской войны и индейцев. Казалось, присутствие знаменитости подбодрило людей, и, объединенные общей целью, они держались плечо к плечу, несмотря на холод и дождь. В последний день акции строители с противоположного края площади, уходя с работы, приветствовали нас “знаками мира”. Традиционно считалось, что рабочие-строители придерживаются консервативных взглядов и выступают за войну, а активисты движения за мир – не патриоты. Я с радостью отметила безосновательность таких стереотипов.

В армейском кафе “Хоум Фронт”, недалеко от военной базы Форт-Карсон в Колорадо-Спрингс, собралось около 30 человек – военнослужащие и сотрудники базы, – среди которых был и адвокат, уговоривший начальника базы встретиться с нами и обсудить недавний случай, когда сотня солдат выстроилась перед медпунктом с жалобами на тошноту – от войны, – подняв руки со сложенными в “знак мира” пальцами. Кончилось всё тем, что их посадили на гауптвахту; как говорили, их избивали. Люди надеялись, что моя встреча с командованием и вероятность огласки в прессе помогут их освободить.

К нашему удивлению, генерал провел нас на гауптвахту и позволил нам поговорить с заключенными. Если он надеялся таким образом убедить нас, что с ними обращаются хорошо, то добился противоположного результата. У некоторых солдат наблюдались признаки кататонии. Один показался нам шизофреником. Были те, кто называл себя “Черными пантерами”, – они сказали, что их били, и похоже, не врали. Вероятно, сам генерал никогда не заходил в помещения военной тюрьмы; вероятно, он не ожидал такого эффекта, когда привел туда меня. Так или иначе, наш визит неожиданно прервали и нас увели раньше, чем я смогла понять, кто из заключенных участвовал в протестной акции.

Это дало Элизабет повод поразмыслить о парадоксах нашей демократии – люди понесли наказание за выступления против войны, однако нам позволили посетить гауптвахту.

Мне сообщили, что психиатр из расположенной по соседству военной академии хотел бы встретиться со мной лично. Меня проводили в мотель, где молодой врач поведал мне об ужасных методах подготовки новобранцев, после которой молодые ребята превращаются в “механических роботов, лишенных человеческих чувств и готовых убить кого угодно”.

Я привезла с собой массу книг, чтобы раздать их солдатам. Там были, в частности, несколько экземпляров “Деревни Бенсук”, сокращенный вариант “Против преступного молчания: протоколы Международного трибунала по военным преступлениям” Бертрана Рассела, “Военная музыка – не музыка, военная юстиция – не юстиция” Роберта Шеррилла, а также подборка газет движения “Джи-Ай”.

После посещения гауптвахты на военную базу меня больше не пускали, но несколько военнослужащих предложили провести нас тайком. Они хотели показать мне кафе со стриптизом, которое было открыто по инициативе офицеров, чтобы солдаты не ходили в то кафе, где собирались приверженцы антивоенного движения.

Нас доставили на базу в багажнике армейского автомобиля и провели в кафе на территории. Мы попали в довольно-таки грязный зал с небольшой сценой, увешанный постерами с сексапильными красотками, и быстренько раздали немногочисленным посетителям книжки (на гауптвахту нам времени уже не хватало). Я рассказала им о “Хоум Фронт” и объяснила, зачем принесла литературу. Но не успела я закончить, как появились военные полицейские и выпроводили нас. Я поняла, что начальство боялось, как бы мы не поведали миру о реальной распространенности антивоенных настроений в армии.

Потом я узнала, что в ФБР всерьез заинтересовались мной, когда я была в Денвере, и помимо сбора материалов из донесений информаторов пытались обвинить меня в подстрекательстве к бунту – это предусматривало наказание за “рекомендации, консультации, пропаганду и другие действия или попытки действий, призывающих военнослужащих наземных войск и ВМС США к неповиновению, предательству, военному мятежу и отказу выполнять свой долг”. Если уголовный кодекс не нарушается, ФБР не имеет права инициировать расследование, поэтому Бюро, к которому вскоре присоединились органы сухопутных войск США, Секретная служба и Агентство национальной безопасности, решило обвинить меня в подстрекательстве к военному мятежу и принялось это доказывать. Допросу подверглись девять человек, которые были на военной базе Форт-Карсон в то же время, что и я.

Их показания практически не отличались от рапортов стукачей трехлетней давности, положивших начало моему делу. Согласно донесению агента, я однозначно утверждала, что дезертирство “не приведет к миру” и что ничего из сказанного мною “нельзя истолковать как призыв к подрыву авторитета властей США”. Другой осведомитель сообщил, что я “больше слушала, чем говорила”.

Понимая, что за каждым моим шагом следят, я старалась не превышать скорость. Тем не менее нас неоднократно останавливали под тем или иным предлогом и требовали предъявить мои права и регистрационное удостоверение. Я расценивала это как попытки ограничить мою свободу, и до моего сознания стало доходить, что я впервые переступила ту черту, которая позволяет людям с белым цветом кожи, особенно знаменитостям, пребывать в неведении относительно многого, с чем постоянно сталкиваются все остальные, особенно цветные – которым приходилось еще хуже. Я боялась нападения, но вместе с тем твердо решила не отступать.