Текст книги "Рихард Штраус. Последний романтик"

Но он был сильно напуган и написал Гитлеру письмо:

«Мой Фюрер!

Я только что получил по почте уведомление, что моя просьба об отставке с поста президента Имперской музыкальной палаты удовлетворена. Эту просьбу я подал по распоряжению рейхсминистра доктора Геббельса, который передал его мне со своим курьером. Я считаю снятие с поста президента Имперской музыкальной палаты достаточно важным для себя событием, чтобы вкратце сообщить вам, мой Фюрер, о том, что к этому привело.

Причиной всему, по-видимому, послужило письмо, посланное мной своему бывшему либреттисту Стефану Цвейгу, которое было вскрыто государственной полицией и передано в министерство пропаганды. Я готов признать, что без нужных объяснений, взятое вне контекста долгой переписки между двумя художниками, без знания предыдущей истории их отношений и настроения, в котором писалось письмо, его содержание может быть неправильно истолковано. Чтобы понять мое настроение, надо прежде всего представить себя в моем положении и вспомнить, что, как большинство моих коллег-композиторов, я постоянно нахожусь в затруднительном положении от невозможности, несмотря на все усилия, найти талантливого немецкого либреттиста.

В вышеупомянутом письме есть три момента, которые сочли оскорбительными. Мне дали понять, что они говорят о моем непонимании природы антисемитизма, а также сущности народного государства. Кроме того, я не ценю своего положения президента Имперской музыкальной палаты. Мне не дали возможности объяснить при личной встрече смысл, содержание и значение этого письма, которое было написано в минуту раздражения против Цвейга и брошено в почтовый ящик без дальнейших размышлений.

Как немецкому композитору, создавшему работы, которые говорят сами за себя, мне, по-моему, не требуется объяснять, что это письмо и все его необдуманные фразы не отражают мое мировоззрение и мои убеждения.

Мой Фюрер! Я отдал всю жизнь немецкой музыке и неустанным стараниям возвысить немецкую культуру. Я никогда не принимал активного участия в политической жизни, даже не позволял себе политических высказываний. Поэтому я рассчитываю найти понимание у Вас, великого архитектора немецкой общественной жизни. С глубоким чувством и искренним уважением заверяю Вас, что даже после увольнения с поста Президента Имперской музыкальной палаты я посвящу оставшиеся мне немногие годы только чистым и идеальным целям.

Уверенный в вашем высоком чувстве справедливости, я покорно прошу Вас, мой Фюрер, принять меня и дать мне возможность оправдаться перед тем, как я распрощаюсь со своей деятельностью в Имперской музыкальной палате.

Примите, многоуважаемый господин рейхсканцлер, выражение моего глубочайшего почтения.

Искренне преданный Вам

Рихард Штраус».[298]298
  Письмо от 13 июля 1935 года.


[Закрыть]

В этом письме Штраус достиг предела морального падения. Ответа он так и не получил. Представления «Молчаливой женщины» были запрещены.

В те самые дни, когда он сочинял свою мольбу Гитлеру, точнее, за три дня до того, как он отправил письмо, он продолжал тайно писать свою apologia pro vita sua.[299]299
  «Оправдание своей жизни» – так называется популярная в то время книга кардинала Ньюмена.


[Закрыть] В памятной записке, датированной 10 июля 1935 года, он рассказал историю перехваченного письма. В более поздней записке он отмечал, что смысл его слов был извращен, что иностранные, а также венские еврейские газеты настолько его очернили, что никакие репрессии немецкого правительства уже не могли обелить его в глазах приличных людей. Он «всегда» был противником травли евреев, организованной Геббельсом и Стрейхером. Он считал, что эта травля позорит честь Германии. Сам он получил от евреев столько помощи, столько бескорыстной дружбы и интеллектуального обогащения, что было бы преступлением не объявить во всеуслышание о том, как он им благодарен. Более того, его злейшие враги – Перфаль, Феликс Моттль, Франц Шальк и Вейнгартнер – лица арийского происхождения.

И хотя Штраусу больше никогда не доверяли государственный пост (однако он был официальным композитором и дирижером олимпийского гимна, исполненного на открытии Берлинской олимпиады, не говоря о Фестивале японской музыки, о котором я уже упоминал), и хотя нацисты относились к нему с подозрением, он был слишком крупной фигурой, чтобы его можно было сурово покарать. Поскольку его современник композитор Пфитцнер, убежденный национал-социалист, был практически неизвестен за рубежом, имя Штрауса оставалось единственным символом немецкой музыки для всего мира. И все же ему повезло, что он не кончил свои дни в Дахау. По непонятной причине гестапо сочло нужным послать фотокопию чуть не погубившего Штрауса письма Стефану Цвейгу в Лондон. Если бы тот его опубликовал, нацистам пришлось бы арестовать Штрауса.

Но так как этого не произошло, они решили – в основном из практических соображений – оставить Штрауса в покое. Его оперы продолжали идти в немецких театрах, где они собирали полные залы, его симфонические поэмы тоже неизменно пользовались успехом. Гофмансталя, естественно, перестали называть «неарийцем» и отзывались о нем как о «еврее». Но он давно умер. Так что работы Штрауса по-прежнему исполнялись на сцене, и самому Штраусу – Великому Моголу немецкой музыки – позволяли дирижировать где угодно и когда угодно.

А ему этого все еще очень хотелось. Даже на восьмом десятке он не только оставался действующим композитором, но и давал концерты. Конечно, у него появились старческие немощи – иногда его прихватывал ревматизм, иногда случались заболевания дыхательных путей, у него удалили аппендикс – весьма серьезная операция для человека его возраста. Но он каждый раз поднимался с постели и продолжал работать. В возрасте восьмидесяти лет он записал на магнитофон почти все свои сочинения в исполнении Венского филармонического оркестра. На следующий год, в 1945 году, все эти пленки сгорели при бомбардировках.

Как и во время Первой мировой войны, Штрауса не особенно беспокоили беды, постигшие его страну. Как и в его переписке в Гофмансталем, война почти не упоминается в его переписке с Клеменсом Крауссом. Когда стало невозможно купить мясо, когда были объявлены ограничения на поездки по стране, когда Паулине не хватало мыла, чтобы поддерживать чистоту в доме, когда его шофера и садовника забрали в армию, когда возникли сложности в переписке с Крауссом (с которым он работал над «Каприччо»), тогда Штраус жаловался. Он называл себя «хроническим жалобщиком».

Он так мало осознавал опасность положения, в котором к концу войны оказалась его страна, что после неудачной постановки «Арабеллы» в Италии высказался в письме к Крауссу, что «всех итальянских директоров оперных театров, композиторов и оформителей сцены» надо специальным поездом привезти в Зальцбург, чтобы они посмотрели, как блестяще поставил эту оперу Краусс (в 1942 году!).

Сохранился любопытный документ, датированный 14 января 1944 года и подписанный Мартином Борманом. Его послали всем ответственным лицам национал-социалистической партии (одну копию, естественно, направили Гитлеру). В нем говорится:

«Относительно доктора Рихарда Штрауса.

Секретно.

Композитор доктор Рихард Штраус и его жена живут в Гармише в вилле из 19 комнат. Кроме того, там есть домик для сторожа – две комнаты с кухней и уборной.

Доктор Штраус упорно игнорирует все требования о предоставлении приюта беженцам и тем, кто пострадал при бомбежках. Когда мы ему сказали, что все должны чем-то жертвовать и что солдат на фронте каждый день рискует жизнью, он ответил, что это его не касается: он не посылал солдат на войну. Он даже ответил категорическим отказом на просьбу крейсляйтера предоставить сторожку в распоряжение двух инженеров, работающих на военном заводе. Все это является предметом активного обсуждения в Гармише, и жители деревни выражают естественное недовольство позицией доктора Штрауса. Фюрер, которому сообщили о происходящем, немедленно приказал забрать сторожку у доктора Рихарда Штрауса и разместить там беженцев. Вдобавок Фюрер распорядился, чтобы ответственные лица в партии, которые до этого имели личные отношения с доктором Штраусом, прекратили с ним всякое общение».

Пожалуй, самой примечательной чертой этого документа является то, что, уже терпя поражение в войне, Гитлер уделил время этому пустяковому вопросу и издал соответствующую директиву.

Через шесть месяцев после того, как появился этот документ, Штраусу исполнилось восемьдесят лет. Нацисты были в сомнении: какие почести уместно оказать ему по этому случаю? Они предпочли бы оказать почести Пфитцнеру, которому в том же году исполнялось семьдесят пять лет. К сожалению, ходили слухи, что Гитлер недолюбливает Пфитцнера, который напоминает ему «всем своим поведением раввина-талмудиста». Доктор Шмидт-Рёмер (еще один нацистский деятель культуры с докторской степенью) считал, что со временем личные качества Пфитцнера будут забыты, что его талант наживать врагов потеряет свое значение и его признают «одной из крупнейших фигур нашего времени».[300]300
  Протокол собрания ячейки национал-социалистической партии.


[Закрыть] Однако что же делать сейчас? Штраус-то уже знаменит.

Юбилей Пфитцнера остался практически незамеченным, а юбилей Штрауса отмечался весьма широко, хотя в основном в Вене. Он сам появился там за дирижерским пультом на концерте, где исполнялись «Тиль» и «Домашняя симфония». Карл Бём поставил по этому случаю «Ариадну» (запись этого спектакля, сделанную по радио, издало Немецкое граммофонное общество). Позднее в том же году (10 сентября) Штраус отпраздновал свою золотую свадьбу. Вскоре после этого все театры в Германии и Австрии были закрыты. Тотальная война достигла своего заключительного пароксизма.

В начале 1945 года бомбардировки разрушили оперные театры в Берлине, Дрездене и Вене. Вот тогда Штраус действительно скорбел и даже плакал. Вот тогда трагедия коснулась его самого. Он написал в Цюрих критику Вилли Шуху: «Может быть, в своем горе и отчаянии мы стали слишком болтливы. Но пожар, уничтоживший Мюнхенский королевский театр, где были впервые поставлены «Тристан» и «Мейстерзингеры», где я впервые, семьдесят три года тому назад, слышал «Вольного стрелка», где мой отец в течение сорока девяти лет был первой валторной… это – величайшая катастрофа в моей жизни; в моем возрасте уже не может быть утешения и не остается надежды».[301]301
  Цит. по кн.: Краузе Э. Ричард Штраус. Фигура и труды.


[Закрыть] Штраус даже написал вчерне пьесу «Скорбь по Мюнхену», которую он не закончил и темы из которой позднее использовал в своих «Метаморфозах».

Но даже тогда – как и во время Первой мировой войны – мы будем напрасно искать в его письмах чувство вины, признание ответственности за происшедшее, сожаление по поводу того, что, хотя он и не содействовал позору Германии, он его терпел. Он написал своему внуку Кристиану: «Твой день рождения совпадает с горестным событием: разрушением прекрасного величественного города. Сто шестьдесят пять лет тому назад землетрясение в Лиссабоне казалось людям поворотным пунктом истории. Причем был полностью забыт факт величайшего значения – первое исполнение «Ифигении в Авлиде» Глюка, вершины процесса музыкального развития, который длился три тысячи лет, принес нам с небес мелодии Моцарта и открыл секреты человеческого духа в большей степени, чем это удалось мыслителям за тысячи лет… Когда ты будешь вспоминать этот свой день рождения, ты должен с отвращением думать о варварах, чьи страшные деяния превращают нашу прекрасную Германию в руины. Может быть, ты сейчас так же плохо поймешь смысл моих слов, как и твой брат. Но если ты перечтешь эти строки через тридцать лет, подумай о своем деде, который почти семьдесят лет служил делу немецкой культуры и славе своего отечества…»[302]302
  Письмо принадлежит Францу Штраусу.


[Закрыть]

«Варвары… страшные деяния… прекрасная Германия» – это его собственные слова.

Короче говоря, отношение Штрауса к национал-социализму и его отношения с национал-социалистами были столь же противоречивы, сколь и характер Штрауса в целом. Он все время колебался между «за» и «против», руководствуясь тем, что лучше для него самого, а не для мира, не для его страны и даже не для музыки.

После войны Штраус подвергся денацификации и был причислен к классу «главных виновников» – за то, что занимал при нацистах официальный пост. Несколько человек выступили в его защиту. Одним из них был Ц.Б. Ливерт, искусствовед, которого гитлеровцы отправили в Бухенвальд, но потом выпустили. Он часто бывал в доме Штрауса. Вторым был швейцарский консул в Мюнхене, который свидетельствовал, что Штраус неизменно отзывался о гитлеризме с горечью и презрением. Штрауса поддержали еще несколько иностранных дипломатов. Мюнхенский трибунал мудро решил не быть более ярым католиком, чем папа, и со Штрауса сняли обвинение в сотрудничестве с нацистами.

Штрауса-композитора легко оправдать – в конце концов, он был великим художником. Не так легко простить Штрауса-человека, который пресмыкался перед гитлеровцами и, полный безразличия к страданиям других, пускался на любые уловки, чтобы защитить свои творческие интересы.

Даже до того, как он был реабилитирован, ему разрешили выезд за границу. Он отправился на лечение в Баден недалеко от Цюриха (где он бывал раньше). К этому времени у него испортился слух, и, как все глухие люди, он говорил громким голосом. Посетители ресторана, где он обедал, услышали его слова: «Конечно, нацисты были преступниками – я всегда это знал. Представьте себе – они закрыли театры и сделали невозможной постановку моих опер». Таково было политическое мировоззрение Рихарда Штрауса.

Глава 18
Оперы на либретто Цвейга и Грегора

У Стефана Цвейга было два главных интереса в жизни – литературные занятия и коллекционирование автографов. Его коллекция рукописей была одной из лучших частных коллекций в Европе – пока не началась война и ее не разворовали. Эти сокровища отражали его широкий интерес к прошлому, к человеческому разуму, к «архитекторам мира». Он написал много биографий о самых различных людях. Среди них были Мария Стюарт, Мэри Бейкер Едди, Стендаль, Толстой, Диккенс, Достоевский, Фуше, Магеллан и Мария-Антуанетта. Он любил цитировать Попа: «Человечество должно изучать человека».

Цвейг был писателем меньшего калибра, чем Гофмансталь, поскольку не имел дара мистического провидения. Но с другой стороны, он был лучшим рассказчиком. Его рассказы «Амок», «Двадцать четыре часа из жизни женщины», «Невидимая коллекция», «Письмо неизвестной женщины» имели захватывающий сюжет и пользовались огромной популярностью во всем мире. Когда нацисты вынудили Цвейга покинуть его любимый Зальцбург, он поехал сначала в Лондон, потом в Соединенные Штаты и, наконец, в Бразилию. Но он везде чувствовал себя чужим и в 1942 году покончил с собой, оставив друзьям письмо, в котором высказывал надежду, что они сумеют дождаться лучших времен. Он же больше терпеть не в силах.

Его адаптация комедии Бена Джонсона «Вольпоне» пользовалась большим успехом. В 1928 году ее поставила Театральная гильдия в Нью-Йорке (с Дадли Диггсом и Альфредом Лентом в ведущих ролях). Затем Цвейг опять обратился к Джонсону – он считал его одним из умнейших писателей прошлого – и решил написать либретто на основе комедии «Эписин, или Молчаливая женщина». К этой соленой комедии он добавил немного сахара. Комедия Джонсона – скабрезная сатира, высмеивающая светских юнцов, хвастающихся победами над женщинами, с которыми они даже не были знакомы. Двое таких молодых людей под клятвой заявили в суде, что были любовниками Эписин, жены старого Морозуса. После этого обнаруживается, что это не женщина, а юноша.

Ничего этого нет в либретто. Морозус, который, будучи капитаном дальнего плавания, был ранен в ухо, жалуется, что его преследует шум – песни веселящихся крестьян, колокольный звон, болтовня экономки – который не дает ему покоя и мешает спать. Вдруг появляется его племянник Генри, которого он не видел много лет, вместе с молодой женой Аминтой. Одинокий старик рад его видеть, но его радость сменяется негодованием, когда он узнает, что Аминта – актриса и что сам Генри тоже присоединился к ее труппе. Чтобы вернуть себе расположение дяди и, что еще важнее, заполучить его наследство, Генри и его друг Барбер и придумывают план: Аминта изменит внешность и будет играть роль скромной молчальницы. Ее порекомендуют Морозу су как женщину, идеально подходящую ему в жены. Следуют осложнения, которые можно было бы легко предвидеть. Как только после фиктивной церемонии бракосочетания Аминта попадает к нему в дом, она превращается в неуживчивую, расточительную, болтливую и в целом невыносимую особу. Под конец Морозус счастлив от нее отделаться, мирится с племянником и радуется, что, наконец, обрел покой.

Пьеска эта весьма банальна, но так и было задумано: дать Штраусу бесхитростный текст, чтобы он мог написать к нему старомодную бесхитростную музыку типа «Дона Паскуале» или «Севильского цирюльника». Главные действующие лица перекликаются с Норенасом и Эрнестосом в «Доне Паскуале». Но беда была в том, что Штраус не умел сочинять такую музыку. Он не мог стать Доницетти XX века или Россини в жестком воротничке. Партитура «Молчаливой женщины», несмотря на отдельные удачи, явно вымучена, как обычно бывает, когда пытаются создать что-то искусственно наивное. Простого веселья в опере нет. Много шумихи, много изобретательности, отдельные лирические пассажи – но веселья нет. В этой работе нет того главного, что есть в итальянской комической опере, – живых искрящихся мелодий. Зачатки мелодий есть, но это – бутоны, которые так и не раскрываются. Композитор – слишком эрудированный человек. В опере звучат темы старой английской музыки и анахронистические отрывки из «Трубадура». И даже они теряются при исполнении – их надо как бы откапывать в партитуре. «Молчаливая женщина» анемична и ослаблена музыкологическими изысками. Но есть и восхитительные моменты, например, когда Морозус смотрит на Аминту перед бракосочетанием и сердце старика искренне согрето видом этой пленительной девушки. В конце второго акта, когда Морозус засыпает, звучит дуэт двух осмелевших молодых влюбленных, и дуэт этот откровенно сентиментален. Финал оперы сделан мастерски: к Морозусу возвращается спокойствие и довольство жизнью, и он говорит нам, что музыка прекрасна, особенно когда она умолкает, и что молодая жена – это счастье, особенно когда она достается другому.

Тем не менее Чарльз Бэрни, весьма проницательный музыкальный критик, сказал еще в XVIII веке: «Итальянцы склонны к небрежности, а немцы – к чрезмерной старательности; исходя из этого, осмелюсь сказать, что для итальянцев музыка – игра, а для немцев – работа». Так вот, «Молчаливая женщина» – это работа.

Либретто тоже оставляет желать лучшего. Оно слишком многословно. Действие развивается слишком медленно. Цвейг был гораздо лучшим рассказчиком, чем драматургом. Тем не менее, при всех недостатках этого либретто, оно не уступает работам зрелого Гофмансталя – в отличие от трех текстов автора, от услуг которого Штраус поначалу почти грубо отказался и с которым у него так и не возникло полного взаимопонимания. Этим человеком, которого рекомендовал Цвейг, был Джозеф Грегор, добродушный библиоман, куратор Театральной библиотеки в Вене[303]303
  Случайно ли то, что после смерти Гофмансталя Штраус сотрудничал в основном с либреттистами-австрийцами? Цвейг, Грегор и Клеменс Краусс – все были австрийцами.


[Закрыть] и весьма знающий историк театра. В этом толстяке с круглым, как луна, лицом, очками без оправы и педантичными замашками сразу узнавался профессор – доктор Джозеф Грегор. Поэт он был очень слабый.

Он относился к Штраусу даже с большим благоговением, чем Цвейг. Штраус вел себя с ним совершенно бесцеремонно. Он вечно требовал от него то того, то другого, со старческой брюзгливостью браковал одно либретто за другим и часто даже не считал нужным соблюдать видимость вежливости. «Перестаньте притворяться поэтом, – говорил он Грегору, – напишите лучше историю с приличным сюжетом. Забудьте про изящные выражения и дайте мне ярких персонажей». «Не надо мне литературы, дайте театр». «У вас ходульные герои». «Не впадайте в поэтизирование – ваше дело приспособить текст под музыку». Так шла работа над всеми тремя либретто, которые Грегор написал для Штрауса. Более того, во время работы над последним из них Штраус на полдороге отказался от его услуг, не сочтя даже нужным оповестить его об этом.

Первая опера, написанная на либретто Грегора, – одноактная пьеса в торжественном ключе, в основе которой лежит идея Цвейга. В ней описывается эпизод из Тридцатилетней войны – Цвейга вдохновило полотно Веласкеса «Сдача Бреды», которое хранится в мадридской галерее Прадо. Поначалу Штраус назвал оперу «1648», позднее заменил название на «День мира». Командующему войсками осажденного города приказано обороняться любой ценой, каким бы яростным ни был штурм противника. Население Бреды голодает, солдаты невыразимо устали, и командующий принимает решение не сдаваться, а взорвать весь бастион вместе со всеми, кто живет в его стенах. Жена командующего, выразительница человечности и света – по контрасту с ее ожесточенным мужем, – пытается отговорить его. Вдали слышен пушечный выстрел. Все считают, что противник снова идет на штурм. Однако врагов не видно. Прислушавшись, осажденные слышат отдаленный звон колокола. Потом к нему присоединяется еще один колокол, затем – еще. Вбегает офицер и сообщает, что война окончена, что противник выбросил флаг мира. Командующий не верит такому внезапному повороту судьбы и поначалу отказывается принять депутацию вражеских офицеров. Неужели они, которых он так долго ненавидел, – тоже люди – такие же, как он сам? Когда два командира оказываются лицом к лицу, в командующем осажденным городом происходит внутренняя борьба. И вдруг он отбрасывает меч в сторону и обнимает человека, который был его врагом. Опера оканчивается ликующим хором.

Опера безнадежно плоха. Выраженные в ней чувства чересчур прямолинейны, ее персонажи – ходульны, музыка лишена вдохновения, центральная сцена между мужем и женой неубедительна. Единственный волнующий момент в опере – это звон колоколов, и этот эпизод скорее волнует своим смыслом, чем сопровождающей его музыкой. Тема войны и мира не покоряла воображение Штрауса. Поле битвы было чуждой для него почвой.

Он попробовал сочинить с Грегором еще одну оперу, «Дафна», представляющую собой, как он выражался, «буколическую трагедию». Эта идея принадлежала самому Грегору. Профессор, как и можно было предположить, придал древней легенде современный психологический поворот. Фрейд, так сказать, прогуливается по Аркадии. Дафна превращается в существо, не способное ответить на нормальную любовь. Она проникнута чувством единства с чистотой природы, с целомудренной красотой деревьев и цветов. Она не может отдаться обычному человеку, влюбленному в нее пастуху. Пробуждаясь от божественного поцелуя – упавшего на нее солнечного луча, – она тут же в ужасе отворачивается. Аполлон убивает пастуха, затем осознает свою вину. Дафна же упрекает бога. Ее чистота становится бессмертной, когда, обращенная в вечнозеленый лавр, она становится частью природы. Аполлон так подводит итог всем этим событиям:

 
Кто мы, все еще боги?
Или человеческое сердце затмило наше величие?
И наша сила угасла перед лицом такой чистоты?
 

Символизм Грегора – какой-то расплывчатый, его стихи хромают на обе ноги. Музыка Штрауса лирична и большей частью приглушена. Можно назвать ее рафинированной выжимкой из небогатого содержания. Идиллия, которая разыгрывается с наступлением сумерек, не может доставить удовольствия слушателю. Музыка обретает силу и страсть только в дуэте Аполлона и Дафны, присутствовавших на опере «Тристан и Изольда». Странным образом Штраус, который терпеть не мог теноров, в этой опере создал две партии для тенора – партии Аполлона и пастуха Лейкиппоса. Еще более странно то, что слушателей, с трудом высидевших эту оперу, в конце он вознаграждает постлюдией волшебной красоты… Превращение Дафны в лавр описывается только музыкальными средствами. (Сначала Штраус задумал другую концовку. Окончательный вариант возник только в самую последнюю минуту.)[304]304
  Окончательный вариант был подсказан Клеменсом Крауссом, который предложил вместо хора в финале оставить один оркестр. Позднее Штраус переработал текст хора в сочинение для хора а капелла «Подле дерева Дафны».


[Закрыть] Мелодия медленно движется в тихом безмятежном воздухе, потом – по мере того как тело Дафны покрывается корой и листьями – она ширится, вздымаются звуки скрипок и арф, и под конец звучит песня без слов, которую поет Дафна. Затем музыка затихает, свет гаснет и падает занавес.

«Любовь Данаи» обладает несравненно более высокими достоинствами, чем другие две оперы. Но только в музыкальном смысле: драматургически она так же беспомощна. Хорошая музыка, которую Штраус написал для «Данаи», практически перечеркнута плохим либретто. В нем рассказывается о соперничестве Юпитера и царя Мидаса за любовь пышнотелой красавицы, которая – по крайней мере, в начале – имеет один недостаток – она предпочитает любви деньги. Мидас с помощью Юпитера стал могучим, утопающим в золоте царем. Это было частью замысла Юпитера по завоеванию любви Данаи (поначалу Мидас был всего лишь бедным погонщиком осла). После того как Юпитер терпит поражение, он в отместку возвращает Мидаса в прежнее состояние и предлагает Данае выбрать между богом и погонщиком осла. Даная, само собой, предпочитает объятиям бога подлинное счастье и простую честную любовь.

Действие происходит в Греции, где национальным блюдом, судя по всему, являются взбитые сливки. События разворачиваются с немецкой медлительностью, и даже трудно понять, откуда сошел Юпитер – с Олимпа или Валгаллы. Третий акт оперы – лучший с точки зрения музыки и худший в драматическом плане – в основном состоит из сцены объяснения Данаи и Юпитера, в которой Юпитер отказывается от притязаний на нее в пользу того, кто, по словам Вотана, «свободнее меня, бога».

Музыка в опере неоднородна по своему качеству, причем худшей является оркестровая интерлюдия, которая, описывая мечты Данаи о золотом дожде, сверкает позолоченной мишурой ярче «Шехерезады». С другой стороны, есть в этом акте две прекрасные оркестровые интерлюдии, которые достигают подлинного музыкального красноречия – главным образом, потому, что Штраус опять сумел сочинить чувственную и сочную музыку. Даная, при всей своей внешней холодности, исполнена эротики.

Считалось, что эта опера воплощает «жизнерадостную мифологию». Но на самом деле в ней нет ни живости, ни радости, и добавочные комические фигуры – Меркурий (исполняющий роль Локи при Юпитере-Вотане) и четверо бывших возлюбленных Юпитера, среди которых – Леда и Алкмена, появляются лишь для того, чтобы лишний раз напомнить нам, что мы находимся в мире мифологии, и ничуть не придают обстановке праздничности.

Штраус поставил условие, чтобы «Даная» увидела свет не раньше чем через два года по окончании войны, которая разразилась как раз во время его работы над этой оперой. Он назвал «Данаю» своей «посмертной работой». В сентябре 1941 года Клеменс Краусс был назначен художественным руководителем Зальцбургского фестиваля. Он сразу обратился к Штраусу с просьбой о разрешении поставить «Данаю» в Зальцбурге. Штраус обещал ему, что Зальцбург получит первое право на постановку оперы, но настаивал на своих прежних условиях. Однако, когда Штраус и Краусс лучше узнали друг друга во время совместной работы над «Каприччо», Краусс уговорил композитора дать разрешение на постановку «Данаи» в Зальцбурге в 1944 году – в честь восьмидесятилетия Штрауса. Партитуры были напечатаны в Лейпциге Иоганном Ёртелем, издателем арийской литературы, который заменил прежнего издателя Штрауса Фюрстнера. Полторы тысячи экземпляров партитуры сгорели во время воздушного налета на Лейпциг. Но тем не менее было решено продолжать работу над оперой.

20 июля 1944 года группа генералов совершила неудачное покушение на Гитлера. За месяц до этого союзники вошли в Рим и через два дня высадились в Нормандии (6 июня 1944 года). Геббельс объявил «тотальную войну» и запретил все театральные зрелища. Однако для Зальцбургского фестиваля сделали исключение, хотя его программу сильно урезали. Позднее объявили об отмене фестиваля, хотя работа над «Данаей» уже приближалась к завершению. Штраус присутствовал на репетициях. Согласно записям Рудольфа Хартманна, на одной репетиции Штраус был растроган до слез. Он знал, что весь этот труд напрасен – он не завершится спектаклем. К концу третьего акта Штраус встал со своего кресла в партере и прошел вперед, вглядываясь в музыкантов венского филармонического оркестра и певцов на сцене. Все они заметили, что Штраус находится во власти сильного чувства. Все (кроме нескольких твердолобых, которые все еще надеялись, что Гитлер спасет Германию каким-то новым чудо-оружием) знали, что война проиграна, что рейх обречен и что день возмездия неуклонно приближается. Перед ними стоял знаменитый композитор. Когда теперь его работа увидит свет? В конце репетиции Штраус поднял руки и прерывающимся от слез голосом сказал оркестру: «Может быть, мы встретимся снова в лучшем мире».

Через несколько дней (16 августа 1944 года) состоялась генеральная репетиция. В аудитории были только приглашенные гости. По требованию публики Штраус несколько раз вышел на сцену. Позднее его нашли в одной из уборных с партитурой «Данаи» в руках. Он поднял глаза к небу и прошептал: «Мои дни сочтены. И я надеюсь, Бог простит меня, если я захвачу это с собой». Зная, что Штраус не был религиозен, начинаешь думать, что автор «Тиля Уленшпигеля», возможно, сказал это с иронией.[305]305
  Эту историю я привожу по книге Франца Треннера «Рихард Штраус. Документы, относящиеся к его жизни и творчеству».


[Закрыть]

Примерно через месяц после генеральной репетиции Штраус написал пространное письмо Вилли Шуху, в котором попытался непредвзято разобраться в достоинствах и недостатках своей оперы. Но это у него не получилось, хотя письмо интересно уже тем, что демонстрирует неспособность автора критически отнестись к своему произведению. Штраус признает, что в опере есть несколько слабых мест, приписывая их «сухому тексту» и признаваясь, что у него всегда вызывали отклик «удачные слова». И все же он считал, что третий акт «принадлежит к моим лучшим сочинениям» и что один из оркестровых пассажей заслуживает того, чтобы «его воздвигли на почетный пьедестал в музыкальной истории».[306]306
  Письмо от 25 сентября 1944 года.


[Закрыть]

В заключение могу сообщить, что «Даная» в конце концов была поставлена в Зальцбурге в 1952 году. Дирижировал ею Клеменс Краусс. Спектакль транслировали по радио. У меня есть его запись. Из нее становится ясно, что ни блестящий дирижер, ни великолепная игра Венского филармонического оркестра, ни мастерское исполнение партии Данаи Аннелией Куппер и партии Юпитера Паулем Шёффером не смогли вдохнуть жизнь в эту оперу. На премьере присутствовал Томас Манн. Он написал Эмилю Преториусу, который создал костюмы: «Это не очень удачное произведение… Сомневаюсь, чтобы оно покорило мир. Стихи Грегора чрезвычайно слабы; слушая их, Гофмансталь не знал бы, куда девать глаза от стыда. В музыке, несомненно, – много очаровательных мест, но она страдает от засилья ударных инструментов, помпезности и пустоты…»[307]307
  Манн Э. Письма Томаса Манна. 1948–1955.


[Закрыть]