Текст книги "Страсть и скандал"

На миг воцарилась странная неподвижная тишина, а следом за ней на Томаса обрушилась волна жара, и он попятился, хотя ноги его пытались идти вперед, потому что разум отказывался принимать очевидное. Он должен был войти в дом, чтобы вынести оттуда Катриону. Но там не осталось ничего, кроме огня и пылающих угольев. Не осталось дома, в который можно было бы войти.

Резиденция погибла. И Катриона тоже.

Нет. Он противился боли, разрывающей грудь. Не может быть, чтобы она погибла. Он бы знал. Он бы наверняка почувствовал, если бы она действительно погибла в огне. Понял бы, что утратил часть своей души, и утратил безвозвратно.

А у него все еще была надежда – мимолетная, но не желающая сдаваться, глупая уверенность в том, что она жива. Должна была остаться в живых. Она слишком решительная, полная жизни. Слишком молодая. Он не мог допустить, чтобы судьба обошлась с нею так жестоко.

Поэтому он, кому всю сознательную жизнь приходилось бросать вызов судьбе, не ушел прочь, а направился вдоль горящего остова здания, занимаясь тем, что умел лучше всего, – расспрашивал каждого слугу, что попадался на глаза, по крайней мере на двенадцати языках. Что он видел? Где находился? С кем говорил?

Сгорели, говорили многие. Предположительно, вся семья погибла в огне.

– Нет, – твердил он упрямо. – Артур, Шарлотта и Джордж выбрались наружу. Они были на лужайке. Я сам видел их. Разговаривал с мальчиком, с Артуром, и он сказал, что мисс Роуэн пошла в дом за Алисой. Сказала, что приведет ее. Кто-то наверняка видел их.

Но их никто не видел. Слуги качали головами и испуганно смотрели на него. Люди из компании стояли крепко, отделываясь безразличным пожатием плеч и высокомерными взглядами, – какое, спрашивается, дело туземному торговцу лошадьми до судьбы семьи их резидента?

Он оставил их в своем упрямом неведении. Если они не желают ему помочь, он справится сам. Сам узнает все, что нужно. Он всегда все узнавал. Но он потратил долгие часы, бродя по руинам, отметая одну надежду за другой, до тех пор пока не понял – больше ему ничего не сделать. Пора взглянуть в лицо правде: все, что ему остается, это держаться подальше от бездонного колодца черного отчаяния, который грозил поглотить его без остатка.

Рана была нанесена. Его сердце разорвалось пополам, и, к несчастью, в одно мгновение. Оно разрывалось медленно, в течение долгой ночи. Холод утраты забирался под кожу, один неспешный болезненный укол за другим, как мертвящий холод, что обращает в прах все живое на своем пути.

Тогда он нашел свою лошадь и сел в седло, а затем повернул на север и вскоре покинул долину Доаб. Несся в ночи, в отчаянии пытаясь ускакать от ненасытной боли беспамятства, прежде чем оно успеет схватить его и спрятать в своей утробе.

Глава 14

Но инстинкт не обманул его. Катриона осталась в живых и выжидала, затаившись. И сейчас была жива и по-прежнему скрывалась. Не то чтобы была счастлива или преуспевала, однако ее отделяла от него одна-единственная дверь.

Которую он мог бы сломать, если, черт подери, придется. Но делать этого он не хотел. Пусть откроет сама.

– Я пришел, Кэт, – настаивал он. – Я был там. – Уж в этом-то он был уверен. Оставался там, пока не потерял всякую надежду. Пока не осталось ничего, кроме тлеющих угольев. – Это ты исчезла. Как будто тебя больше не было.

– Да, – наконец уступила она, снова тяжело вздохнув, словно собираясь со своими небольшими силами. – Наш план удался слишком хорошо.

– Твой план? – Неужели она с самого начала предполагала исчезнуть? Бросить его? Он не мог – не хотел – верить. Она казалась такой искренней! Томас прижался лбом к деревянной панели, пытаясь не дышать, в надежде услышать слова, которых так страстно ждал – ждал долгие годы. Какого-нибудь объяснения, которое воскресило бы его надежды.

Но она лишь произнесла:

– Не могу сказать, что значит для меня узнать, что вы вернулись. Благодарю вас за эту доброту.

Томас едва не выругался вслух.

– Мне не нужна твоя благодарность. И я сделал это вовсе не по доброте. – Он начинал ненавидеть это слово. – Ты должна знать, что я сделал это ради тебя. И я сделаю все прочее, что обязан сделать. Переберу землю по камешку, найду пули на лужайке – что угодно, Кэт. – В его голосе звучала усталость и даже некоторое отчаяние, но он должен был ее убедить. Во что бы то ни стало. – Я буду заботиться о тебе. Я сумею тебя защитить. И мы сможем начать заново и снова поверить друг другу. Дай мне только шанс.

– Мы не можем начать заново, мистер Джеллико. – Тон у нее был по-прежнему твердый. Она все еще пыталась держать его на расстоянии. Но голос стал тише, исполненный грустного смирения, словно она пыталась убедить не столько его, сколько себя саму. – Я сказала, что осталась прежней. Но это не так. Я изменилась. Мне пришлось измениться.

– Не верю. Я вижу тебя сквозь эту стену чопорного самообладания, Кэт. Вижу сквозь лаванду и крахмал ту девушку, которой ты была когда-то.

– Мистер Джеллико, дело не в самообладании, не в лаванде с крахмалом. Просто… слишком много всего произошло. И многое еще должно произойти.

Но он не мог размышлять о том, что должно произойти. Он мог думать лишь о том, что было здесь и сейчас. О Кэт. О том, как заставить ее поверить ему. О том, как доказать, что он достоин ее доверия. Все прочее произойдет в свой черед.

– Если ты думаешь, что не можешь больше быть Катрионой Роуэн, тогда я буду любить мисс Анну Кейтс. – Он поднял руку, чтобы тихонько стукнуть ребром крепко сжатого кулака о дверь, как будто пытаясь пробить ее своей искренностью, своей решимостью и дотянуться до Кэт. Разбить стену, которую она возвела для своей защиты, кирпич за кирпичом. – Мне все равно. Ты сама сказала – это всего лишь имя, а за ним ты, все такая же, что и раньше. Я люблю тебя – не важно, кем, по-твоему, ты себя считаешь.

– Мистер Джеллико. – От ее безнадежного фатализма кровь стыла в жилах. – Вы не можете любить ложь, которая во мне. Так же как я не могу любить ту ложь, что есть в вас.

Но он слышал, что ее голос дрогнул. Самообладание дало трещину – сказывалось напряжение этого богатого событиями дня. Он понял, что следует усилить давление.

– Тогда мы начнем заново сейчас, когда нам известна правда друг о друге. Мы вместе взглянем в лицо тому, что было, и тому, что будет. Я буду защищать тебя, каур, – настаивал Томас. – Так я звал тебя тогда – «принцесса». И теперь ты станешь моей принцессой. Только доверься мне, Кэт, прошу тебя! Открой дверь.

Руками и лбом Томас почувствовал, что деревянная поверхность чуть прогнулась. На миг лучик надежды сверкнул из-за трещины его внешнего самообладания. Но она, должно быть, лишь повернулась лицом к двери, потому что теперь он слышал ее более отчетливо, хотя ее голос едва не дрожал, – так она старалась не выдать волнения.

– Вы хотите быть добрым, но вы не понимаете. Так будет лучше всего. – До него донесся новый вздох. Ему чудилась ее слабая улыбка, когда она добавила тихо: – Знаете, а я была права. Сын графа Сандерсона! Вы и вправду были переодетым принцем. Но вам не под силу сделать принцессой тугую на ухо шотландскую девицу. Мужчины вроде вас, как правило, не думают спасать всяких там мисс Кейтс.

– Побойся Бога, Кэт! Ведь ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы понимать – мне плевать на правила. Меня интересуешь только ты. – Он глубоко вздохнул. Но слова пришли легко и произносились без всяких колебаний, словно только и ждали своего часа где-то на задворках его сознания. – Ничего тут нет хорошего! И я не думаю просто спасти тебя. Я хочу на тебе жениться. Хотел еще в Сахаранпуре. – Грустные воспоминания были готовы нахлынуть на него, но он прогнал их прочь. Следовало сосредоточиться на настоящем и будущем. – Но мы можем сделать это незамедлительно и начать вместе новую жизнь.

– Жи-изнь? – Она протянула это слово, будто оно было для нее новым, непонятным и далеким, как тибетский монастырь. – Вы это не всерьез. А как же ваша семья? И как же Сахаранпур? И пожар? Ведь люди утверждают, что это сделала я, что это я убила их всех. Вы намерены забыть об этом?

– Это уже забыто.

– Нет. – Ее вздох был менее несчастным, но не менее усталым. – Мистер Джеллико. Ни сыну графа, ни самому графу не отменить приговор за поджог и убийство.

– Но я сделал это. Боже мой, Кэт! Неужели никто тебе не сказал? Неужели ты не знала? Обвинение снято. Я ходил к ним. Отправился к судейской комиссии, которая расследовала дело о пожаре и выдвинула это голословное обвинение против тебя. Я сказал им, что ты была со мной.

Боль в ее душе становилась настолько сильной, что Катриона подумала, что сойдет с ума. Одиночество, разбитое сердце и все то, чего она напрасно хотела, – вот чем была ее боль. Темная, жадная и исключительно самолюбивая. Зияющая пропасть, которая стала настолько широка, что она не надеялась пересечь ее хоть когда-нибудь. Она забрала над ней такую власть, что вовек не ослушаться.

И вот он говорит, что она ошибалась. Изумление – слишком слабо сказано. Ее трясло – ощущение невероятности пронзило, как разряд молнии в летнюю грозу. Каждый нерв, каждая клеточка ее тела дрожала. Ее бросало то в жар, то в ледяной холод.

Катриона с трудом обрела голос, извлекая его из глубины собственного горла. Едва слышно, с замиранием – как замирало биение ее сердца, – она попросила:

– Скажите это еще раз.

– Я ходил в судейскую комиссию. – Он говорил громко и отчетливо, чтобы она могла слышать по ту сторону двери. Как будто знал, что она приложила ухо к деревянной панели, чтобы не пропустить ни слова. – Я сказал им, что ты никак не могла сделать ничего из того, в чем тебя обвиняли, потому что, когда занялся пожар, была со мной.

Катриона не могла пошевелиться. Слишком была поражена. Кожа на всем теле ощетинилась мурашками. Ее терзали одновременно и жар, и озноб. Ни в чем не было равновесия – даже пол под ногами, казалось, ходил ходуном. Как будто сама земля перевернулась.

Все это время! Все это время она жила в страхе. Все это время под тяжестью сознания того, что другие люди думают о ней самое худшее, призывая все кары небесные на ее голову. Но не Томас Джеллико.

Ей захотелось его видеть. Увидеть доказательство правды на столь знакомом – некогда любимом – лице и услышать эти слова опять. Нужно было убедиться, что помилование – это реальность.

Руки потянулись к дверной ручке. Неуклюжие, холодные как лед пальцы повернули ее, открывая дверь.

Он был там, с другой стороны двери, скорчившись перед ней, опустившись на одно колено. Утомленный, несчастный вид. Как будто утратил остаток сил – можно подумать, бежал всю дорогу от Кабула до Уимбурна. Волосы взъерошены, и чернильно-черные круги залегли под темно-зелеными глазами. Но даже сейчас он был так опасно красив!

– Вы готовы поклясться?

Он не колебался. Кивнул, уверенно и охотно.

– Да. Я поклялся перед ними и клянусь сейчас перед тобой. Я свидетельствовал в твою пользу. Я сказал им, что мы тайно обручились.

– Когда? – Это болезненное сожаление, эти годы тоски, одиночества и ощущения мертвящей утраты, они все еще слышались в ее голосе. Она задыхалась. Как будто и она тоже бегом проделала весь путь от Сахаранпура до Уимбурн-Мэнора. В каком-то смысле так оно и было.

– Когда я им сказал? Месяцев шесть назад или раньше. Когда снова приехал на юг из Кабула и Лахора. – Судя по голосу, ему тоже было жаль. Или, быть может, просто стыдно? Он протянул руку, чтобы коснуться ее ледяных пальцев, почти так же, как в самый первый день их встречи. Его огромная рука полностью накрыла ее руку. – Это было первое, что мне сказали – Бальфур сказал, – что тебя обвинили и предположительно признали виновной. Судебного преследования не было, поскольку тебя считали погибшей. Но пока судейские думали, что делать с этими сведениями, из Англии пришло известие, что дети живы и здоровы. Каким-то чудом добрались до своего английского дома без сопровождения взрослых. Что до меня, я был поражен. – Его низкий голос дрогнул, треснул, как сухое дерево. – И обрадован донельзя. Бог мой, ты и представить не можешь, как я обрадовался, когда понял, что ты, должно быть, уцелела в этом пожаре. Бегума сказала мне, что ты жива, потому что приходила к ней. Ты умница, что вспомнила о ней. – Его широкая натруженная ладонь сжала ее руку легонько, нежно, жестом ласковой похвалы. – Даже Бальфур, ее муж, не знал наверняка, что ты жива.

Нет. Полковник Бальфур и не узнал бы. Бегума и дамы ее зенаны проявили чудеса скрытности и находчивости. Женщина, никогда не покидавшая пределы своего дома, бегума располагала такими обширными связями, что агенты компании были бы посрамлены, если бы могли хотя бы заподозрить их существование и масштаб. Именно бегума первой услышала, что в гарнизоне судачат, будто Катриона виновна. Именно она помогла Катрионе, она спрятала и Кэт, и детей за высокими стенами зенаны. Она принимала быстрые, уверенные и дьявольски результативные решения. Бегума сделала так, что к тому времени как компания надумала поискать Катриону и детей в старом дворце, их там давно и след простыл.

– Они вам поверили?

– Я заставил их поверить. Заставил меня услышать. – Каждое заявление сопровождалось легким пожатием ее руки. – Хотя мне пришлось взять с собой полковника Бальфура, который за меня поручился. И за мою настоящую личность.

– Вашу личность? – Катрионе все еще не хватало воздуха.

– Личность достопочтенного Томаса Джеллико. – Он криво улыбнулся. – До сего момента моя настоящая личность была ведома лишь полковнику Бальфуру да папке на дне пыльного, запертого на ключ ящика бюро в одной из контор компании. К счастью, огонь уничтожил не все гарнизонные бумаги. Но тогда я перестал существовать как Танвир Сингх.

– Ради меня? – Она по-прежнему едва могла вздохнуть, но ее это больше не беспокоило. От радости начинала кружиться голова. Все это время! Все это время ею владел страх. Все это время она пыталась, не щадя себя, долгими днями и ночами в одиночестве своей ссылки вытравить из себя все мысли о нем. Убедить себя, что ничего для него не значила. Что он слишком хорош, чтобы любить такую, как она.

Но она ошибалась. Он действительно любил ее.

И продолжал любить.

Мысль чудесная – и пугающая.

От радости не только кружилась голова. Жар выжигал глазницы, пока глаза не набухли, изливая теплую соленую влагу на холодные щеки. Ее наполнял – до самых краев – неуверенный, незнакомый восторг. Она отняла у него свою дрожащую руку, чтобы вытащить носовой платок.

– Именно так?

– Именно так. – Он одарил ее неспешной ободряющей улыбкой, большим пальцем осторожно вытирая теплую влагу с щеки. – Как только я понял, что мне следует делать, вытащил нож и обрезал волосы. Именно так.

Катриона видела эту сцену, как будто присутствовала там. Копна длинных угольно-черных волос; сверкнувший как молния нож – талисман, который всегда сопровождал его, заткнутый за поясной ремень. Его прекрасные черные волосы – символ веры, завет его Бога. Отринутый в один миг. Именно так.

– Какая жертва.

Он покачал головой.

– Разве это была жертва, если так я мог тебя вернуть?

Но вернуть ее не вышло. Целых два года, пока страдали оба: и он, и она. Радость и благодарность так переполняли ее, что было мучительно трудно говорить. Горло саднило, словно она плакала долгие часы. Кто мог бы подумать, что радость бывает столь же мучительной, как и отчаяние?

Но разве достаточно было этой радости, чтобы она вновь захотела ощутить тепло и тяжесть его руки на своем теле? Достаточно ли благодарности, чтобы потянуться к нему, еще раз вдохнуть его запах, английский запах? Зажечь болезненной страстью – утешить его за все, чего он лишился, так же как и она. Он вытерпел не меньше ее, но каким-то чудом сумел выжить, сохранив и любовь, и веру. Упорство и целостность – вот чем он был, в то время как она колебалась и лгала даже самой себе.

Не просто колебалась. Сомневалась в нем. Даже ненавидела его за то, что подвел ее. За то, что сошел с пьедестала, на который она возвела его – своего героя, своего спасителя. Но по ночам Катриона оставалась одна и неизбежная правда вставала перед ней во мраке комнаты, когда ничего не было – ни детей, ни уроков, ни спасительных забот, занимавших ее ум и прогонявших тоскливое одиночество. Тогда она обхватывала себя руками под теплыми одеялами, пытаясь совладать со страхом, и утешала себя воспоминаниями о его нежной дружбе, о нежных и уверенных прикосновениях, которые невозможно забыть.

Катриона изнывала от страстного желания коснуться его вновь. Переложить, хотя бы на миг, бремя тревог на его крепкие плечи. И страх, что чуть не уничтожил ее без остатка, – не обладала она достаточной силой, чтобы противиться его молчаливому призыву. Она повернула голову и опустила груз своих забот в его ладонь, позволив себе маленькую передышку. Всего лишь на миг.

Даже если ее облегчение и радость продлятся всего лишь краткий миг, ей хватит и этого. Достаточно, чтобы идти вперед. Вперед, к неизбежному и суровому решению, которое ей предстоит принять. Еще одно нелегкое дело, которое она должна сделать.

Но не сейчас. Сейчас она могла закрыть глаза и опуститься щекой в его большую уютную ладонь. Отдохнуть наконец.

Катриона почувствовала, как вторая рука гладит ее по щеке, ласкает лицо. А потом губы нежно коснулись ее губ. Только один раз. Сильные руки уверенно обняли ее, и все прочее исчезло. Он обнимал ее, снова и снова повторяя ее имя, и она купалась в его ласковой теплоте. Упивалась его уверенностью и силой. Обещанием страсти.

– Танвир. – Но с английским лицом, английской прической он больше не выглядел Танвиром Сингхом. Она потрогала его волосы, и Томас вновь закрыл глаза, будто ее прикосновение стало для него сладкой мукой. Выбритый и коротко стриженный, он казался уязвимым точно Самсон. Но Катриона отнюдь не была Далилой, которая желала укротить его и лишить силы. Она желала получить все, что было в нем: прирожденную властность сына графа, жизненную силу хитрого пенджабского савара и умение ее экзотического любовника. – Как странно и как трудно. Я даже не знаю, как вас называть.

– Томас. – Голос звучал хрипло, даже с надрывом, но тон был уверенный. Даже настаивающий. – Зови меня Томасом, прошу тебя.

– Томас. – Это имя казалось ей столь же чужим и необычным, как некогда Танвир.

Он закрыл глаза, как будто для того, чтобы не расплескать те чувства, что переполняли его, – собственную радость и благодарность.

– Еще, – прошептал он, придвигаясь ближе.

– Томас.

Будто заклинание, его имя сотворило свою невидимую волшебную работу. Он улыбнулся своей ослепительной белозубой улыбкой, которая казалась ей столь очаровательной, и, перебирая ее волосы, прошептал:

– Ты не чувствуешь, как долго я ждал, чтобы услышать, как ты произносишь мое имя?

Это она понимала. Понимала, что значит жить как чужак в собственной одежде, в собственной коже. Никогда не позволять себе роскоши быть самим собой.

– Томас. – Сейчас это было уже легко. Так легко и так чудесно принести ему этот небольшой дар собственного имени. Жалкое возмещение за перенесенные страдания, однако. Поэтому она сунула мокрый платок обратно в карман, обхватила ладонями дорогое лицо, знакомое и совсем чужое, и наклонилась к нему, предлагая себя.

Он медленно нагнулся к ней, с той же задумчивой нежностью, что и прежде, но, раз коснувшись губ, он принялся целовать ее с ненасытной уверенностью. Он завладел ее ртом жадными губами и властным языком, подавляя натиском, заставляя запрокинуть голову силой желания.

Она могла лишь благодарить его за эту силу – силу, которая вынесла годы разлуки, преодолела пропасть времени и утраты, которая разлучила их.

Его губы впечатывались в нее снова и снова, как волна вновь и вновь упруго бьется о берег. Эти губы и язык завладели ее вниманием, взяли в плен ее чувства. Да! Она не ждала ласки и нежности. Ничего того, что было в прошлом. Сейчас ей нужно было чувствовать обжигающий напор страсти. Нужно было забыть все о сожалениях, утратах и тоске и, наконец, утолить жажду любви.

Он был готов насытить ее.

– Кэт, – снова и снова шептал он, заполняя поцелуями безнадежную пропасть ее тоски.

Он целовал ее шею, покусывал чувствительную кожу, ошеломляя поразительными ощущениями. Но потом оторвался на миг от ее губ, обнимая огромной ладонью ее лицо, держа так, чтобы она могла прочесть правду в его пронзительных зеленых глазах.

– Ты сказала, что я не говорил тебе правды – что не был самим собой в Сахаранпуре. Но я тот же самый мужчина. Я любил тебя. Я обожал тебя. Я любил тебя этими же руками, этим же ртом, этим же телом.

Она помнила это, как будто все случилось лишь вчера, – его ласку и обожание. И захотела получить их снова.

– Люби меня прямо сейчас.

Его не нужно было просить дважды. Он только и ждал, чтобы подхватить ее на руки, движением плеча захлопывая за собой дверь – не отрывая глаз от Кэт, не разрушая хрупкое волшебство этого мига, отделявшего их от всего того, что произошло раньше, и того, что только должно было случиться.

Ее глаза тоже были открыты. Она хотела видеть все. Хотела ощущать все. Отрастающую щетину бакенбард на щеках, грубую силу заботливых рук, целительный жар огня, что полыхал в его груди и проник в холодное и пустое средоточие ее унылого существования.

Жар его поцелуев, их сила и властность так красноречиво, так открыто говорили о его страстном вожделении, что у Катрионы не было желания защищаться. Зачем? Она чувствовала себя опустошенной, лишь надежда осталась в ней да обжигающее желание. Надежда, что вспыхивала искрами в темных тайниках ее души, не желая угасать. Желание, что крепло с каждым движением его языка, с каждым прикосновением напряженных губ в окружении гладковыбритой кожи.

Он целовал ее со всей силой того, что было в нем сейчас и было когда-то, – с любовью и страстью, умением и сноровкой, отдавая все до последней капли, сводя с ума. Во всем теле разлилась подвижная, текучая легкость, и оно ожило под покровом кожи. Как будто с нее сняли, хотя бы на время, тяжелое ярмо страха.

Дыхание порхало на ее губах, когда губы Томаса прошлись вниз по ее шее, гладя чувствительные жилки и отыскивая потаенное местечко пониже затылка, заставив ее задрожать. Катриона откинула голову, чтобы ему было удобней. Как зыбь на поверхности пруда, в ней поднималось желание, которое отдавалось эхом и усиливалось в любом месте, стоило Томасу его коснуться. Он добрался до круглой ложбинки внизу шеи, и Катриона слышала, как усиливается стук ее сердца, учащая пульс там, где были его губы.

Она должна была коснуться его, в свою очередь. Ощутить соленый вкус его теплой кожи, запустить руки в шелковистые волосы, с удовольствием ощутив короткие непокорные завитки.

Она целовала его лицо, и губы скользили по гладким и теплым щекам, мягкому и податливому рту. Пила маленькими глотками, будто не желая опьянеть. Однако выпила она немало, потому что Томас уже расстегивал пуговицы ворота ее платья, и голова ее откинулась назад, чтобы он мог целовать нежную, чувствительную кожу ее груди.

Под покровом платья, сорочки и корсета груди налились твердостью и напряглись от страстного желания. Она не смогла сдержать жалобного стона, тихой мольбы, которая слетела с губ, когда вскипела новыми ощущениями кровь.

Он ответил на ее невысказанный вопрос, молча лаская ее губами и языком. Наполнял до края, и теперь каждая ее мысль, каждое ощущение начиналось и заканчивалось его поцелуем.

Она то ли умирала, то ли воскресала вновь. Да, вот оно: воскресала для него. И для себя. Для той правды, которая всегда была между ними. Но она и умирала и в то же время проваливалась куда-то, хотя голова ее уютно покоилась на его ладони, а потом оказалось, что она уже лежит на полу, пригвожденная к нему весом великолепного тела Томаса, наслаждаясь и его жаркой тяжестью, и надежностью его крепких объятий.

Катриона чувствовала, как жар поднимается в глубине ее горла, щиплет глаза, но не поняла, что плачет, пока Томас не замер. Потом губы его пришли в движение, стирая соленые слезы с ее щек. Но она лишь заплакала сильнее. За все эти годы Катриона не пролила ни слезинки. Все эти мили прошла, не дрогнув ни разу.

– Это глупо. – Она шмыгнула носом и попыталась сунуть руку в карман, чтобы найти мокрый носовой платок.

Но он не стал возражать или дразнить ее. Повернул голову, прижался щекой к ее груди. Крепко обнял Катриону, как будто все, что ему было нужно, это просто быть возле нее. Как будто понял – раз прорвало плотину, поток слез не так-то легко остановить.

Так они и лежали на ковре, как было на лужайке, и его сильные длинные ноги переплелись с ее ногами, запутавшись в ее юбках. Но сейчас она была рада испытать и тяжесть его тела, и его заботу, собираясь тем временем с мыслями. Что должно случиться дальше? Что еще нужно ей, чтобы набраться смелости и сказать ему?

А дальше случилось вот что. Как только она перестала шмыгать носом и судорожно глотать слезы, рука Томаса начала свое неспешное путешествие, припоминая топографию ее тела. Сам Томас пребывал в неподвижности, однако рука его тихо прокладывала себе путь по ее предплечью, проследила изгиб талии, погладила шов корсета пониже ребер. Вверх и вниз; умелые пальцы гладили ее, будоража чувства под покровом и без того разгоряченной кожи. Он ласкал ее сильнее и сильнее, пока она сама не потянулась к нему, молча умоляя о том, чтобы тяжелая ладонь его наконец легла ей на грудь.

Потом уже не молча.

– Пожалуйста, Томас!

Он ответил тем, что уверенно обхватил ее грудь и поцеловал сквозь грубую хлопчатобумажную ткань платья, пронзая слои ткани влажными поцелуями и осторожными движениями пальца, пока не обнаружил сосок. Чувствительный пик немедленно сжался, превратившись в тугой бугорок. Катриону пронзил огонь желания – жаркий и почти болезненный в своем ослепительном блаженстве.

– Сколько времени прошло, Катриона? Сколько времени прошло с тех пор, как тебя кто-нибудь ласкал? Сколько времени с тех пор, как ты разрешила себе познать наслаждение?

– Вечность.

Он осторожно куснул ее сквозь ткань платья, дразня языком и зубами, пока она не выгнула спину дугой, как туго натянутый лук, готовая улететь к небесам – только дай волю. Но он не собирался ее отпускать. Перекатился на полу, обрушивая на нее тяжесть своих стройных бедер, и тела их сплелись в ошеломляющей близости. Потом похожее мучение постигло второй ее сосок, который под его губами и руками обрел форму совершеннейшего по форме пика.

Отчаянная нужда – желание и вожделение – набирала силу, приобретая характер физического явления. Как же ее влекло это настойчивое ощущение сладкой муки, которая в любой момент могла обернуться наслаждением! Толкало вперед, куда звал неодолимый соблазн, и Томас был средоточием этого соблазна.

Ей было мало.

– Томас, пожалуйста!

Навстречу Томасу. Навстречу властному забвению. Навстречу ощущениям, которые вырывали ее из узких рамок скромного существования мисс Анны Кейтс. Прочь от недоверия и страха. От потери всякой надежды. Вперед, к нему. К Томасу Джеллико, который никогда не переставал ее любить.

И он шел ей навстречу, забавляясь с чувствительным бугорком соска; свободная рука атаковала пуговицы, которые, подобно страже, выстроились в шеренгу на ее платье спереди. Справившись с платьем, принялся за работу, распуская узлы, проникая длинными чувствительными пальцами под верхний край ее практичного, зашнурованного спереди корсета, под тонкий покров простой хлопчатобумажной сорочки, чтобы нажать на тугой возбужденный сосок, отчего внизу ее живота забились живые молнии пронзительного желания.

– Какая чопорность и практичность, – прошептал он, щекоча губами ее кожу. – Ты даже не догадываешься, какой эротичной кажется мне твоя практичная скромная сорочка. Как в своих фантазиях я представлял тебя и твою скромную полупрозрачную английскую сорочку.

Катриона страдала в оковах этой практичности и чопорности. Разорвать бы надвое эту простую хлопчатобумажную ткань, бесстыдно обнажая грудь для собственного эротического удовольствия. И Томаса ей тоже хотелось раздеть.

– Пожалуйста. – Она чуть не закричала, переполненная томлением и страстным желанием утолить невыносимую жажду любви.

Ответом ей было сдавленное проклятие, скорее на пенджаби, нежели английское, отдаваясь звенящим эхом где-то в костях, подогревая ее беспокойное нетерпение, заставляя двигаться и извиваться под ним, пока его властные пальцы не сомкнулись вокруг соска, прежде чем он обхватил его губами и начал сосать.

Ахнув, она закрыла глаза. Не осталось ничего, кроме его рук, рта и властного обладания ее телом. Но, дразня и лаская сосок, второй рукой он начал подтягивать кверху ткань длинных пышных юбок. Подол платья и нижние юбки вскоре оказались зажатыми в его кулаке. Тяжелая ткань поползла вверх по ее ногам, открывая колени, плотные чулки и бедра, пока Катриона не почувствовала дуновение прохладного воздуха на собственной коже поверх практичных, лишенных украшений подвязок.

Но в ней не осталось ни капли скромности или практичности, когда его умная изощренная рука с потрясающей точностью обнаружила горячий вход внутрь ее тела.

Ее судорожный вздох эхом отразился от потолка, и бедра сомкнулись вокруг него в конвульсивном сотрясении, словно ища помощи и спасения.

Он встал на колени между ее ног, раздвигая бедра. Юбки взлетели кверху, открывая доступ к тайне ее тела. Он глянул вниз и замер. Одна рука была уже внутри ее, другая обнимала выпуклость живота.

– Бог мой, Кэт! – прошептал он, возвышаясь над ее распростертым телом. – Я знал, как это будет. Знал, каким окажется твое тело.

Катриона открыла глаза: он разглядывал ее тело, обнаженное ниже талии. Почему же она не смущается собственной разнузданности? Вот до чего дошла она в силе своей страсти! В Сахаранпуре Катриона все спланировала. Подготовила свое тело – для него, получив заодно свою долю чувственного наслаждения, – и отправилась к нему под надежным покровом ночи. Не при свете тусклого английского дня, который, однако, ничего не утаит! Не на полу в доме своих хозяев!

Она хотела было сдвинуть бедра, чтобы скрыть примитивную наготу. Спустить вниз юбки, чтобы спрятать рыжие волосы, покрывавшие ее лоно. Но шершавые руки принялись гладить ее бедра и живот. Пальцы перебирали рыжеватые завитки.

– Я всегда знал, что ты порождение огня! – воскликнул он тоном изумленного восхищения.

А затем опустил голову, чтобы поцеловать ее – там. Там, где мощно бился пульс ее плоти в унисон с биением сердца в груди. Там, где плоть жаждала соединиться с ним. Там, куда властно проникли его проворные пальцы и язык, подражая властной силе его поцелуев. С тем же искусством он учил ее тогда, в теплой ароматной ночи его Индии.