Текст книги "Ги Дебор. Критические биографии"

Энди Мерифилд
Ги Дебор. Критические биографии

Ночью, когда северный ветер шатал мою хижину… мне казалось, что жизнь удваивается в глубине моего сердца, что я обладаю властью творить миры.

Рене Шатобриан[1]1
  Перевод Н. Чуйко.


[Закрыть]

Guy Debord by Andy Merrifield was first published y Reaktion Books, London, 2005, in the Critical Lives series

© Andy Merrifield, 2005

© Соколинская А., перевод, 2015

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2015

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС» / IRIS Foundation, 2015

Глава 1
Взгляд, взрывающий мосты

Эрве, можно ли создать рай на груде развалин и не оказаться под ними погребенным?

Ги Дебор «У маркиза де Сада глаза девочки»

Бельвю-ла-Монтань – сонная полузаброшенная деревня к северу от Верхней Луары – примостилась на вершине тысячеметрового холма. Сверху открывается живописный вид на горы Центрального массива, возвышающиеся на юго-востоке. Эта местность, почти полностью покрытая вулканами, относится к провинции Овернь. Вулканы простираются до самого горизонта и теряются далеко вдали. Между ними, в долинах, во всех направлениях от Бельвю, разместились бессчетные крошечные деревушки, многие состоят всего из двух-трех домиков. Во дворах бегают куры, громко лают собаки. Если проехать по дороге D 906 еще около километра на север, то можно заметить указатель с названием одной из них – Шампо.

Резко поверните направо и следуйте по узкому шоссе. Оно приведет вас к еще одному указателю и еще одному крутому повороту направо, после чего вы окажетесь на еще более узкой дорожке. Минута, и она начнет резко спускаться под гору, впереди вырастут ряды деревьев и покажутся бескрайние луга – лоскутное одеяло всевозможных оттенков зеленого, освещенное ярким солнцем. Вы словно перенесетесь в другую эпоху, очутитесь в средневековой Франции, стране, более ассоциирующейся с Франсуа Вийоном, чем с Густавом Флобером. Первое же, что вы увидите за лугом, будет деревня Высокое Шампо – пять неброских домов, стоящих на небольшом расстоянии друг от друга. Крайний участок слева обнесен высокой стеной из светло-коричневых камней, почти полностью скрывающей таинственную обитель – видна лишь ее верхушка. Раскрывает секрет почтовый ящик, на котором сохранилась табличками с именами покойного жильца и его вдовы – «Дебор/Беккер-Хо».

Бывший хозяин дома сам слыл человеком загадочным. За этими стенами он прожил со своей женой Элис Беккер-Хо без малого двадцать лет. Вернее, здесь он проводил лето и время от времени зиму. 30 ноября 1994 года на исходе пасмурного дня Дебор свел счеты с жизнью. По позднее подтвердившимся слухам, он приставил пистолет к груди и выстрелил прямо в сердце. Дебор был смертельно болен, он страдал периферическим невритом, заболеванием, нажитым из-за чрезмерного потребления алкоголя. Болезнь постепенно сжигала нервные окончания и сопровождалась мучительными, порой невыносимыми болями.

Местная газета «Трибуна – Прогресс» посвятила происшествию короткий столбец: «Писатель и режиссер Ги Дебор, отец ситуационизма и мастер обличений, покончил с собой в среду вечером в возрасте 62 лет в собственном доме в деревне Шампо, коммуна Бельвю-ла-Монтань». Куда менее сдержанно откликнулись на самоубийство парижские интеллектуальные круги. На следующий день на первой странице газеты «Монд» появился заголовок: «Умер Ги Дебор, “эстетствующий обличитель” и “теоретик общества спектакля”». Панегирик занимал целую полосу; он отдавал дань уважения покойному и освещал творческий путь писателя и режиссера, который сбежал в 1970 году из Парижа ради того, чтобы стать еще большим затворником.

Кем был человек, в поисках которого я совершил путешествие в прошлое? Кем на самом деле являлся этот журналист и критик, которого в разное время именовали «выдающимся умом, нигилистом, демагогом, непререкаемым авторитетом, нелюдимом, наставником, гипнотизером, одержимым фанатиком, дьяволом, серым кардиналом, пропащей душой, отцом радикализма, гуру, безумным садистом, циником, низкопробным Мефистофелем, чародеем, подрывным элементом»?[2]2
  Перечень составил сам Ги Дебор. Он приводит его в книге: Considérations sur l’assassinat de Gérard Lebovichi, Paris, 1993, pp. 87–88.


[Закрыть] Как мог автор культового труда «Общество спектакля» (1967), участник волнений мая 1968 года, прославившийся в 1950–1960-х годах бурными попойками и ночными эскападами по Парижу, скандальными акциями и марксистскими притязаниями, – как он мог исчезнуть из города, из эпицентра жизни и заточить себя в деревенской крепости? Для Дебора это было странное путешествие, нечто в духе Рембо, только вместо того, чтобы сбежать в Африку и забросить творчество, Дебор сбежал во французскую дыру и стал писать от случая к случаю. По его собственным словам, в Верхней Луаре он вкусил «прелесть изгнания, пока прочие капитулянты терзались нравственными муками».[3]3
  Ibid, p. 92.


[Закрыть] Ключ к пониманию Дебора следует искать не в грязных парижских закоулках и не в прокуренных барах, где зарождался ситуационистский радикализм. Подлинный Дебор обитает в Шампо, по ту сторону стены – именно там стареющий затворник вынашивал теорию мирового переустройства.

По дороге к деревне Шампо

Почтовый ящик с надписью «Дебор/Беккер-Хо»

Высокая стена, обступающая дом Дебора в Шампо, выбрана не случайно. Она подчеркивала неприступность жилища, бастиона, сооружения, блестяще описанного великим философом и военным тактиком Карлом фон Клаузевицем, чье сочинение «О войне» (1832–1837) изучил вдоль и поперек стареющий революционер. (Не меньшее впечатление упомянутый труд произвел на Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого и Мао.) «Рыцарь, теснимый со всех сторон, – писал Клаузевиц, – укрывался в свой замок, дабы выиграть время и выждать более благоприятный момент. При помощи укреплений… [они] пытались отвратить от себя проходящую мимо них грозовую тучу войны».[4]4
  Карл фон Клаузевиц. О войне. Часть шестая, гл. 10, М., 2013, с. 309.


[Закрыть] Дебор видел себя рыцарем, а Шампо рассматривал как средство защиты от нападений.

Ги Дебор никогда не терял из вида своих врагов. Его революционная деятельность была сродни военным маневрам, вторжению в зону опасности и обманутых ожиданий. Она требовала выработки тактики и стратегического планирования. В Шампо Дебор размышлял о войне, о ее теории и практике; безмятежными одинокими летними днями он изучал битвы и усваивал военную логику. Он читал не только Макиавелли, но и Клаузевица, Сунь Цзы и Фукидида. Все эти книги – прекрасное подспорье в добровольной ссылке, когда жизнь полна хитросплетений и неизвестности. Дебор изобрел даже собственную настольную военно-тактическую игру Kriegspiel.

«Мне удалось, довольно давно, – писал он, – с помощью относительно простой настольной игры показать основные военные действия: операции каждой из сторон и воздействующие на них разногласия и противоречия. Я играл в эту игру в трудных жизненных ситуациях, а они повторялись с изрядной частотой, и этот опыт мне очень пригождался – помимо того, я положил правила игры в основу своей жизни и неукоснительно следовал им… На вопрос же о пользе подобных уроков пусть ответят другие».[5]5
  Guy Debord. Panégyrique, vol. I, Paris, 1993, p. 70.


[Закрыть]

Книга, которую вы держите в руках, – это попытка проникнуть за высокую стену Шампо, заглянуть в жилище Дебора сквозь приоткрытые ставни, выпить вина и послушать, как хозяин рассуждает на разные темы. Перед вами рассказ о независимой личности, о маргинале, который не желал жить, как все, но при всем том любил множество вещей в этой жизни и полагал, что за них стоит бороться. Выражаясь языком Гомера, это повествование «о том многоопытном муже, который долго скитался»,[6]6
  Гомер. Одиссея (пер. В. Вересаева).


[Закрыть] о человеке, чья жизнь была насыщена яркими событиями, любившем хорошее вино, интеллектуальную беседу, приятную компанию и несколько книг, дающих пищу для ума, – вещи, казалось бы, очевидные и банальные и в то же время труднодостижимые. На самом деле, сегодня, писал Дебор, «самые тривиальные материи близки к критике общества».[7]7
  Debord. Considérations, p. 69.


[Закрыть]

В краткой автобиографии «Панегирик» – книга увидела свет в 1989 году и стала шедевром беллетристики – Ги Дебор сдержан, элегантен и зачастую излишне скромен. Среди прочего он рассказывает, «что я любил».[8]8
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 15.


[Закрыть] Естественно, Дебор много читал и у него было множество любимых книг и любимых писателей: Стерн, Клаузевиц, Ли По, Данте, Кардинал де Рец, Омар Хайям, Макиавелли, Краван, Лотреамон, Фукидид, Сунь Цзы, Маркс, Кастильоне, Вийон, Токвиль, Грасиан, Оруэлл, Де Квинси, Бренан, Мак-Орлан, Сен-Симон, Свифт, Борроу, Манрике, Гегель, Фейербах, Лукач и т. д. и т. п. Помимо того, он говорит нам о любви к «подлинной Испании», Италии и Парижу, которого уже нет. Он любил многих женщин, в частности – Элис, любил своего погибшего друга Жерара Лебовичи, но больше всего на свете любил выпить. «Притом что я много читал, пил я куда больше. Я написал много меньше, чем обычная пишущая братия, а выпил намного больше, чем обычная пьющая публика».[9]9
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 42.


[Закрыть]

В зрелые лета Дебор стал заметно похож на Джефри Фермина, британского консула, антигероя романа Малькольма Лаури «У подножия вулкана» (1947), которым Дебор восхищался в юности.[10]10
  В письме к Патрику Страраму от 31 октября 1960 года Дебор писал: «У меня подвернулась возможность, равно как и время, перечитать роман (“У подножия вулкана”) от корки до корки, ближе к началу сентября, в поезде, циркулирующем между Мюнхеном и Генуей. Мне он показался лучше и умнее, чем в 1953 году, даже несмотря на всю мою тогдашнюю любовь» (Guy Debord. Correspondence, vol. II: Septembre 1960 – décembre 1964, Paris, 2001, p. 40).


[Закрыть] Обладая трагическим складом ума, Дебор охотно предавался бы думам у подножия вулканов Оверни. Подобно консулу, он любил состояние опьянения, дарующее ощущение умиротворенности, приятное и жуткое одновременно. «В мире нет зрелища ужасней пустой бутылки! – восклицал консул. – За исключением разве пустого стакана».[11]11
  Малькольм Лаури. У подножия вулкана (пер. В. Хинкиса).


[Закрыть] «Возможно ли, если не напиться, подобно мне, – рассуждал он в другом эпизоде, – постичь, как прекрасна эта старуха из Тараско, что играет в домино в семь утра?»[12]12
  Там же.


[Закрыть] «Я бы почти не болел, – писал Дебор, – если бы не алкоголь, из-за которого я подхватил подагру и нажил кучу недугов – от бессонницы до головокружений… Временами по утрам я испытываю прилив вдохновения, но мне трудно взяться за перо».[13]13
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 46.


[Закрыть] Сама жизнь, уверял Дебор, должна пьянить, быть подобием величественной полноводной реки, которую страстно хочется испить до дна.

В «Панегирике» Дебор так же с любовью пишет о своем пребывании в Шампо. Он проникся «очарованием и гармонией» здешних мест. Это было «величественное уединение», «приятное и волнующее одиночество».

«Я провел здесь несколько зим. Снег падал дни напролет. Ветер намел большие сугробы… Несмотря на стены, весь двор утопал в снегу. В камине горел огонь. Казалось, будто окна дома открываются прямо на Млечный Путь. Ближние звезды ослепительно сияли в ночи, а в следующий миг угасали, задернутые легким туманом. То же самое происходило и с нашими беседами, празднествами, встречами и привязанностями. Это был грозовой край. Грозы приближались бесшумно – сначала набегал легкий ветерок, сквозивший по траве, и горизонт озаряли вспышки. Затем сверкала молния и громыхал гром, его раскаты напоминали долгую канонаду и доносились со всех сторон – точно мы находились в осажденной крепости. Однажды ночью молния сверкнула совсем рядом, непонятно было, куда она ударила. Внезапно на короткий миг пейзаж озарился ровным светом. Ни одно произведение искусства не поражало меня таким неотвратимым блеском, за исключением прозы Лотреамона[14]14
  Лотреамон (1846–1870) – французский прозаик и поэт, поздний романтик. – Прим. пер.


[Закрыть] – ею написано его программное сочинение, получившее название ‘‘Стихотворения”».[15]15
  Debord. Panégyrique, vol. I, pp. 56–57.


[Закрыть]

Дебор и сам чем-то напоминал заклинателя грозовых бурь и шквальных ветров: жизнь его была полна катаклизмов, но шторма еще сильнее бередили его воображение. «Мне довелось жить в смутные времена, – начинает он книгу “Панегирик”, – в период колоссального социального раскола и распада. Я и сам был участником смуты». Ему пришлось жить в «эпоху, когда многое менялось с поразительной быстротой, катастрофа разразилась внезапно, и в одночасье оказались сметены все реперные точки, все мерила. Они рухнули вместе с подпиравшим их фундаментом». В этом нет ничего удивительного.

Дом Дебора в Шампо

Изобретение Дебора – настольная военно-тактическая игра (кадр из фильма Дебора «Im Girum Imus Nocte Et Consumimur Igni»[16]16
  «Мы кружим в ночи, и нас пожирает пламя» (лат.).


[Закрыть])

«Многие из моего окружения умерли молодыми, причем не обязательно покончили с собой, чаще их смерть была вызвана иными причинами. По поводу насильственной смерти замечу, что, хотя я и не способен как-то рационально объяснить этот феномен, непропорционально большое число моих знакомых погибло от пули».[17]17
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 28.


[Закрыть]

Жителям Шампо и Бельвю Дебор казался человеком скрытным и замкнутым, он почти не выходил из дома, а когда появлялся в общественных местах – по преимуществу молчал. Иногда он прогуливался по Бельвю под руку с Элис, весь в черном, трость в руке, на голове – неизменная морская фуражка – casquette de marine. Госпожа Сулье из мясной лавки Бельвю вспоминает, как в 1980-х Дебор, низкорослый толстяк в очках и с большим животом, обедал по соседству с ее магазинчиком в ныне уже не существующем ресторане «Midi». Он часто покупал у нее мясо на ужин. Приходил с женой, «мадам Беккер», «евразийкой», очень вежливой и предупредительной дамой, – она по-прежнему приезжает в Шампо каждое лето, в июле и августе.

Элис Беккер-Хо была второй женой Дебора. Они поженились в 1972 году после развода Дебора с Мишель Бернштейн, предыдущей любовью и соосновательницей Ситуационистского интернационала. Мать Элис, уроженка Шанхая, вышла замуж за Вольфа Беккера, немца, дезертировавшего из армии Рейха. Семья Беккер-Хо обосновалась в Париже, на улице Монтань-Сент-Женевьев, неподалеку от музея Клюни,[18]18
  Государственный музей Средневековья. – Прим. пер.


[Закрыть] и даже открыла китайский ресторан.

Брат Элис, Эжен Беккер-Хо, парижский торговец антиквариатом, владел большим загородным особняком в Нормандии, в городке Сен-Пьер-дю-Мон, и держал конюшню. Он-то и был хозяином дома в Верхнем Шампо, где жил Дебор.

Время от времени к Ги и Элис наведывались гости из Парижа. Тогда под стеной выстраивались спортивные автомобили, и дом по вечерам оживал. Деборы устраивали роскошный прием с деликатесами и превосходным вином. В такие дни в Шампо появлялись и незваные посетители: журналисты и папарацци. Они старались застать Дебора врасплох и сделать снимки, чтобы продать их глянцевому hebdomadaire,[19]19
  Еженедельнику (фр.).


[Закрыть] а также французской контрразведке, которая следила за легендарным диссидентом с 1968 года, подозревая его в связях с итальянскими Красными бригадами и немецкой «Фракцией Красной армии».[20]20
  Французская служба контрразведки была организована Шарлем де Голлем в 1944 году после освобождения Франции от нацистов. – Прим. пер.


[Закрыть] В Шампо была его штаб-квартира, его цитадель: здесь он вынашивал планы свержения европейских правительств, замышлял теракты и похищения политиков – во всяком случае, такое бытовало мнение. Дебор потешался над бездарностью и скудоумием папарацци. Журналисты и полицейские были для него все равно что назойливые летние мухи.[21]21
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 24.


[Закрыть] Он захлопывал ставни, чтобы отгородиться от них.

Французская контрразведка также установила наблюдение за китайским рестораном, принадлежащим матери Эллис, под предлогом того, что там кормятся агенты Китайской коммунистической партии и собираются заговорщики типа Фу Манчу.[22]22
  Литературный персонаж, созданный английским писателем Саксом Ромером и являющийся воплощением зла, криминальным гением. – Прим. пер.


[Закрыть] Дебор прямо заявил, что никогда не имел дела ни с одной коммунистической организацией – ни с левыми политическими фигурами, ни с тогдашними интеллектуалами. На самом деле, добавил он, «я избегал соприкасаться с так называемыми интеллектуальными и творческими кругами и предпочитал держаться от них в стороне».[23]23
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 24.


[Закрыть]

«Я отлично уживался с низами общества, парижскими кабилами[24]24
  Народ группы берберов на севере Алжира. – Прим. пер.


[Закрыть] и цыганами – словом, у меня всегда была отличная компания. Иначе говоря, я находил общий язык со всеми, за исключением нынешних интеллектуалов. И это вполне естественно, поскольку они вызывают презрение; впрочем, кто бы тут удивился, зная их послужной список».[25]25
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 26.


[Закрыть]

Пренебрежение Дебора общепринятыми нормами было сродни философии героя «Записок из подполья» Достоевского: он доводил в жизни до крайности то, что другие не осмеливались доводить и до половины. «Я испытывал радости, – признавался он, – малодоступные людям, жизнь которых подчинена злополучным законам этой эпохи».[26]26
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 24.


[Закрыть]

Самопровозглашенный «доктор никаких наук», Ги Луи Мари Винсен Эрнст Дебор появился на свет в 1931 году на окраине Парижа, в 20-м округе, в квартале Мозайя. По его словам, его семья принадлежала к мелкой буржуазии, разорившейся в 1930-х годах, когда до востока докатился экономический кризис, сотрясший Америку. В юности «я не придавал значения абстрактным вопросам, связанным с будущим. Я медленно, но верно двигался, – говорил он, – к жизни, полной приключений, причем с открытыми глазами. Я даже помыслить не мог о том, чтобы пойти учиться и приобрести одну из тех профессий, которые позволяют заработать на кусок хлеба, – все эти занятия представлялись мне абсолютно чужеродными и противоречили моим убеждениям».[27]27
  Debord. Panégyrique, vol. I, pp. 28–29.


[Закрыть]

Дебор редко приоткрывает свое прошлое. Его родственники по материнской линии, возможно, были богаче, чем он говорит. Доподлинно известно лишь то, что детство у него было отнюдь не безоблачным. Возможно, он чем-то походил на Стивена Дедала,[28]28
  Персонаж романа Дж. Джойса «Улисс». – Прим. пер.


[Закрыть] которого с юных лет преследовали неудачи. Отец Дебора скончался от туберкулеза, когда мальчику было всего четыре года. У Ги обнаружилась астма, и его мать Полет вместе с бабушкой Лиди «Ману» перед самым началом войны перебрались на юг, в Ниццу, тем самым в дальнейшем оказавшись за пределами оккупационной зоны. Полет прилагала все усилия для того, чтобы семья не распалась. Обе женщины души не чаяли в Ги, и он рос избалованным и испорченным ребенком. Вскоре Полет завела роман с итальянцем – инструктором по плаванию, и в 1942 году у Ги появилась единоутробная сестра Мишель Доминик. В том же году разросшееся семейство переехало в По, на роскошный курорт в предгорьях Пиренеев к западу от Ниццы, и обосновалось в самом центре города. Ги поступил в местный лицей (сейчас он называется лицей Луи-Барту). Он был довольно замкнутым и не по летам развитым ребенком, закомплексованным и заносчивым, читающим запоем приключенческие романы и стихи.

По странному стечению обстоятельств в той же школе в 1863 году учился любимый поэт Ги – Изидор Дюкасс, известный под псевдонимом граф Лотреамон. Через несколько лет Лотреамон опубликовал «Песни Мальдорора» (1869) и «Стихотворения» (1870), два сборника стихов, переносящих читателя в безумный галлюцинаторный мир. Они стали классикой прото сюрреализма, одновременно прекрасной и гротескной. Лотреамон скончался в возрасте 24 лет, менее чем через год после выхода «Стихотворений». Дебор полюбил Лотреамона за вызывающую дерзость; разочарованный юноша нашел в нем родственную душу. «Поэтические хныканья нашего века – всего лишь софизмы» – с этой строки начинаются «Стихотворения». Дебор никогда не переставал восхищаться Лотреамоном и давал самые высокие оценки подлинному изобретателю détournement, в будущем – любимого времяпровождения ситуационистов.[29]29
  Détournement – высвобождение. Ситуационисты ввели это понятие в свой речевой оборот, наделив его двойственным смыслом. Высвобождение для них было процессом, который, по их замыслу, должен был расшатать систему «авторитетов» и «брендов». Высвобождение сопровождалось выдвижением новых ценностей и различных смыслов, которые, по воззрению ситуационистов, должны были стать творческой прелюдией к построению будущего.


[Закрыть] В части II «Стихотворений» «переворачиваются» знаменитые стихи и максимы Паскаля, Гюго, Канта и т. д. Чем рациональнее подмена понятий, отмечает Дебор в эссе «Методы высвобождения» (1959), тем менее эффективно высвобождение. Лотреамон писал только по вечерам, сидя возле пианино, перед ним неизменно стояла бутылка абсента. Поэт-молчальник сочинял слова, барабаня по клавишам, – к вящему неудовольствию соседей. Творчество его нельзя отнести ни к одному жанру.

Дебор в 19 лет. Кадр из его фильма «Мы кружим в ночи, и нас пожирает пламя»

«Песни Мальдорора» были не романом и не поэмой в прозе: они не подчинялись линейной траектории, автор часто играл временами, перескакивал с единственного лица на множественное и сознательно пренебрегал пунктуацией. Это был полет фантазии, мечта, галлюцинация, повреждение ума, эпическая одиссея – Мальдорор, «князь тьмы», хулил Бога и приветствовал «древний океан». Мальдорор, по словам Лотреамона, был злодеем, который, «быть может, за сотни миль от вас, а быть может, всего лишь в двух шагах».[30]30
  Лотреамон. Песни Мальдорора (пер. Н. Мавлевич).


[Закрыть] Мальдорор воспринимался как богохульник, и издатели отказывались печатать это произведение, опасаясь судебных исков. Некоторое время «Песни» находились под запретом. В наше время, однако, творчество Лотреамона сделалось классикой. Некоторые строки приобрели печальную известность своей сюрреалистичностью: «соседство на анатомическом столе швейной машины с зонтиком».[31]31
  Там же.


[Закрыть] В «Песнях Мальдорора» мы также находим целую россыпь намеренно затемненных для понимания сравнений: «прекрасный, как закон затухающего с годами роста грудной клетки при диспропорции между тенденцией к увеличению и количеством усваиваемых организмом молекул»; «прекрасным, как аномалия в строении детородного органа». И сравнение, которое Дебор любил цитировать: «прекрасный, как трясущиеся руки алкоголика».[32]32
  Там же.


[Закрыть]

Рассудительные «Стихотворения» были антиподом бессвязных «Песен Мальдорора», моральным противоядием, отрицанием и ниспровержением – процессом высвобождения. Сам Лотреамон, по всей видимости, болел шизофренией, и его творчество выдает личность, съедаемую темным началом, подобие доктора Джекила. «Стихотворения» пересыпаны афоризмами, ставшими священными коровами для Дебора и ситуационистов, которые довольно скоро присвоят себе и зло высмеют многие «великие» труды и идеи. «Плагиат необходим, – настаивал Лотреамон. – Прогресс требует плагиата. Он неотступно следует за фразой автора, пользуется его выражением, стирает ложную мысль и заменяет ее верной».[33]33
  Лотреамон. Стихотворения (пер. М. Голованивской).


[Закрыть]

Дебор также надолго попал под влияние Артура Кравана,[34]34
  Боксер и поэт, представитель дадаизма и сюрреализма.


[Закрыть] с творчеством которого познакомился незадолго до встречи с почти натуральным Изидором Дюкассом[35]35
  Настоящее имя Лотреамона. – Прим. пер.


[Закрыть] – эксцентричным румынским цыганом Исидором Ису, поэтом и гуру леттристского движения. Они познакомились на Каннском кинофестивале в 1951 году. После освобождения Франции от фашистов семья Дебор покинула По и перебралась на Лазурный берег, в роскошные Канны. Здесь Дебор попал в лицей Карно. Учеба его мало привлекала. Хотя однажды он отличился на викторине, посвященной радиовещанию, и даже получил приз, ему явно не хватало усердия. Ги читал книги, не входившие в программу, а вместо домашних заданий писал школьному приятелю Эрве Фалку, бывшему младше его на два года, длинные, тщательно выстроенные письма, бурлившие поэзией и революционным идеализмом. «Мы были enfants terrible,[36]36
  Сорванцами (фр.).


[Закрыть] – признавался в приступе откровенности один из духовных отпрысков Рембо. – Если мы повзрослеем, то станем опасными». «Человек обязан иметь страстную натуру, иначе он ничтожество», – утверждал другой. «У маркиза де Сада глаза, как у юной девы. Прекрасные глаза, взрывающие мосты…»[37]37
  Эрве Фалку сохранил все юношеские письма Ги. Позднее, в десятую годовщину смерти Дебора, он обнародовал их в виде цветного широкоформатного факсимильного издания. См.: Guy Debord. Marquis de Sade a des yeux de fille, Paris, 2004.


[Закрыть]

В юности Ги томился по иной реальности, иному мирозданию. Он узрел его отблеск на четвертом Каннском кинофестивале – это случилось вскоре после получения степени бакалавра. Дебор загорелся идеями Изу, настолько его заворожил сотворенный им безумный бунтовщический мир. Прибывшие из Парижа леттристы щеголяли в свитерах под горло и в джинсах и слушали джаз. Сам Изу красовался в шелковом галстуке и являл собой курьезную смесь буржуазной элегантности и затрапезного упадничества. Он смахивал на низкопробную реинкарнацию Лотреамона или Рембо. Изу и его последователи привезли в Канны фильм «Трактат о дряни и о вечности», которым собирались эпатировать публику. Леттристы намеревались затмить мир традиционного киноискусства. Дебор примкнул к их компании и стал непременным участником пьяных застолий. Нельзя сказать, чтобы фильм Изу наделал много шума. Зрителям демонстрировался темный экран, а из динамиков периодически доносились причудливые гортанные звуки с претензией на поэзию. Зрелище длилось дольше четырех часов…

После фестиваля Изу помог Дебору отыскать маленькую меблированную комнату в Париже в гостинице «Факульте», на улице Расин. Дебор сказал матери, что хочет поступить в Сорбонну на юридический факультет и под этим предлогом стал ежемесячно получать от нее скромную денежную помощь. Он действительно поступил, хотя и готовился спустя рукава. Сделавшись студентом, он получил доступ в библиотеку Сорбонны и скидку на обеды в ближайших ресторанах и столовых. Итак, он много читал, курил, пил, флиртовал с женщинами, прикидываясь бедным студентом с Левого берега. Основой его духовного рациона стали дадаистские и сюрреалистические опусы, а страсть к авантюрам и кутежу он возбуждал творениями Артура Кравана, поэта, боксера, распутника и семнадцатикратного дезертира.

Артур Краван отличался еще меньшей плодовитостью, чем Лотреамон, творческое наследие которого легко пересчитать по пальцам руки. Фабиан Авенариус Ллойд, а именно так звучало его настоящее имя, появился на свет в 1887 году в аристократическом швейцарском городе Лозанна. Невзирая на британский паспорт, он изъяснялся исключительно по-французски. Человек-хамелеон, он не отождествлял себя ни с одним народом и часто прикрывался фальшивыми документами, выдавая себя за племянника Оскара Уайльда. (Замужем за знаменитым писателем была сестра его отца, это единственная претенциозная деталь, которая соответствовала истине.) Краван был двухметрового роста, весил под 120 килограмм, и по своему телосложению напоминал Эйфелеву башню. Недолгое время он даже значился чемпионом Европы среди боксеров-тяжеловесов.

В 1916 году в Барселоне он проиграл подставной бой бывшему чемпиону мира Джеку Джонсону. Эффектный спектакль принес безденежному Кравану достаточно средств, чтобы третьим классом доплыть до Нью-Йорка, где поэт-боксер и убежденный отказник мог не бояться призыва на военную службу.

Во время шестого раунда Краван рухнул на ковер под настороженный клёкот зала. Когда он сделал вид, что не может подняться на ноги, зрители запели и одновременно зашикали. Назревал бунт. Краван ускользнул через черный ход и уже вскоре на пароходе «Монсерра» бороздил бурный океан – вместе с разношерстной компанией дезертиров, авантюристов и диссидентов, среди которых находился и некий Лев Троцкий.

Краван был счастливейшим из бродяг: «Моя память хранит впечатления о двадцати странах, а душа – краски сотен городов».[38]38
  Arthur Cravan. Oeuvres: poèmes, articles, letters, Paris, 1987, p. 107. См. также: Andy Merrifield. The Provocations of Arthur Cravan, Brooklyn Rail (June, 2004).


[Закрыть] Он чувствовал себя самим собой, по его собственным словам, только «путешествуя по белу свету; когда я долгое время засиживался на одном месте, меня одолевала тупость». Краван был беззастенчивым эксгибиционистом и саморекламщиком. Он имел обыкновение танцевать на столах, спустив штаны. Ему удалось основать пакостную газетенку «Maintenant», печатавшую объявления о поэтических вечерах и уроках бокса; вышло всего шесть номеров. Краван исполнял функции главного редактора и единственного сотрудника и часто сочинял резкие обличительные речи под псевдонимом В. Купер и Роббер Мирадик. «Любой великий артист, – провозглашал Краван – и Дебор с этим не мог не согласиться, – по сути своей провокатор». «Пасквиль – это особый литературный жанр, который в наш век приобретает немаловажное значение, – писал Дебор в “Considérations sur l’assasinat de Gérard Lebovici”,[39]39
  Рассуждения об убийстве Жерара Лебовичи (фр.).


[Закрыть] – и это отнюдь не случайность… На сей счет я многое почерпнул у сюрреалистов, в первую очередь у Артура Кравана».[40]40
  Debord. Considération, p. 35.


[Закрыть] «В эти годы под влиянием “дадаизма” вокруг Кравана сложилась, – заявлял лидер сюрреалистов Андре Бретон, – абсолютно невыносимая атмосфера, пропитанная непочтением, провокациями и скандалом». Бретон понимал, что Краван самым бескомпромиссным образом исполнил пожелание Рембо: «Надо быть современным до кончика ногтей».[41]41
  Эссе Бретона включено в сборник: Arthur Cravan. Oeuvres. Цитата приведена на с. 105.


[Закрыть]

Нью-Йорк ослепил Кравана: «Нью-Йорк! Нью-Йорк! Как бы мне хотелось тут жить!» В Нью-Йорке он на скорую руку пишет несколько стихотворений и публикует их во второразрядном литературном журнале «The Soil»; однако на земле, где «наука слилась с промышленностью» в «модернистском порыве», поэзией было не заработать на кусок хлеба с маслом. Без гроша в кармане, он бродил по притонам Бронкса и ночевал в Центральном парке, пока не познакомился с английской поэтессой и художницей Миной Лой, ставшей впоследствии его женой (она оставила о нем трогательные воспоминания «Колосс»). В 1918 году супруги переехали в Мехико, где Краван устроился тренером по боксу в школу физкультуры. Чета планировала перебраться в Буэнос-Айрес, однако средств хватило только на билет для Лой. Краван решил отправиться вместе с другом морем, на рыбацкой лодке; он условился встретиться с Лой в городе Вальпараисо. Однажды утром Лой помахала 31-летнему мужу на прощание с небольшого пирса, а затем долго смотрела вдаль на судно, которое ветер нес в открытое море, пока оно не скрылось за горизонтом. С тех пор Кравана никто не видел. В апреле 1919 года Лой родила дочь Фабьен.

В отличие от Кравана, Дебор никогда не бывал в Нью-Йорке. Один раз, а именно в 1959 году, Александр Трокки, с которым он состоял в приятельских отношениях, предложил ему посетить знаменитый город. Трокки одно время обитал на барже, пришвартованной на Гудзоне в районе 33-й улицы. (Шотландец и наркоман, к тому времени он только что закончил роман «Книга Каина», исследование мира героинозависимости и экзистенциальных страхов, обреченный стать бестселлером. С ситуационистами он разойдется в Париже в 1950-е годы.) Однако Дебор отказался от приглашения. Сказал, что американская поездка невозможна, поскольку в Европе у него есть постоянная работа.[42]42
  См. письмо Дебора Александру Трокки, 1 июня 1959 года, в книге: Guy Debord. Correspondence, vol. I, Paris, 1999.


[Закрыть] На самом деле, Дебор ни разу не выезжал за пределы Европы и ни разу не летал на самолетах. Он предпочитал приключения ближе к дому и не столь экзотичные: полеты духа и воображения, интеллектуальные игры в области политики и географии, прибегая в большей степени к перу и бутылке, чем черпая вдохновение в морских стихиях.

В «Панегирике» Дебор признавался: «Мне не было нужды совершать длительные путешествия». «Большую часть времени я прожил в Париже, точнее в треугольнике, образованном пересечениями улицы Сен-Жак с улицей Роайе-Коллан, улицы Сен-Мартен с улицей Гренета, улицы дю Бак с улицей Коммай».[43]43
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 33.


[Закрыть] Район лежал на обоих берегах Сены между кварталом Ле-Аль и Пантеоном и входил в 3-й и 5-й округа. В этой зоне, по его словам, он дневал и ночевал и никогда бы оттуда не уехал, если бы не угроза расстаться с привычным образом жизни, чего ему делать категорически не хотелось. «Скоро, – годами позднее сетовал Дебор, беря в свидетели Артура Кравана, – на улицах нам будут встречаться исключительно художники и артисты, и придется немало постараться, чтобы отыскать в толпе простого человека».[44]44
  Ги Дебор. Комментарии к «Обществу спектакля», в книге: Ги Дебор. Общество спектакля, М., 2014, с. 197.


[Закрыть]

В 1950-х этот клочок земли стал для Дебора «зоной погибели», «университетами, где протекала его молодость».[45]45
  Debord. Panégyrique, vol. I, p. 33.


[Закрыть] Не получив формального образования, Дебор был самоучкой во всех смыслах этого слова – он не только жил в книгах, но и претворял прочитанное в жизнь. «Я тоже рос на улице», – замечает Дебор, цитируя «Всадников» Аристофана. На улице, в барах и библиотеках он узнавал, что надо прочесть, как действовать и как соединить книжные знания с жизнью. Он формировался в среде бедных и недовольных, тех, кого он именует «спецами по разрушению» и «опасными классами». Все они чувствовали себя гонимыми. Это были несостоявшиеся пророки, наивные и невинные в силу возраста, исповедующие безумные, бредовые идеи. То была эпоха, в которой чувствовалась примесь буффонады. Символом ее стал лозунг «Никогда не работай!» – в 1953 году Дебор вывел его мелом на стене, тянущейся вдоль Сены.