Текст книги "Голос призрака"

Почти механически я протанцевала менуэт и котильон и, несмотря на все мои страхи и решения, танцуя с Джонатаном, почувствовала, как во мне растет возбуждение.

– Не могу дождаться завтрашнего дня, – произнес он.

– Я не приду.

– Придешь, – заверил он меня.

Он смеялся, его голубые глаза горели; я почувствовала, как во мне поднимается негодование, обида, ведь он, в отличие от меня, не мучился угрызениями совести. Он был абсолютно доволен положением дел.

Сначала мне было интересно, получает ли он удовольствие от риска, связанного с нашим положением, подогревающим его желание. Неужели ему в самом деле доставляло наслаждение обманывать своего брата, нарушать законы чести, человеческого жития… и религии? Тогда, значит, и моя мораль изменилась? Я испытывала такое же, как и он, страстное желание, но я наивно воображала, что и он тоже чувствует мое угрызение совести и глубокое раскаяние в том, что мы наделали.

Когда гости разошлись, наконец, я с радостью удалилась к себе в спальню.

– Ты очень устала, Клодина, – сказал Дэвид. Я ответила, что день был долгим.

– Тем не менее, он прошел хорошо, – продолжал он. – Несомненно, твоя мать знает, как устраивать праздники. До того как они с отцом поженились, все это проходило совсем иначе. – Он лег рядом со мной и произнес:

– Разве не приятно видеть, как двое детей живут в полном согласии?

– Иногда они спорят…

– Это тоже проявление их отношений, они не могут жить друг без друга. Я счастлив, что все их испытания закончились благополучно: он привез ее домой, и они поженились. Более того, это позволило моей бабушке на старости лет почувствовать полное удовлетворение жизнью.

Он привлек меня к себе:

– Так же будет многие годы и у нас, Клодина. Я приникла к нему и подумала: «Он никогда не должен узнать! Я лучше умру, чем позволю ему узнать».

Его нежность во время нашей близости вызвала у меня слезы.

– Клодина, – спросил он, – что с тобой? Что-нибудь не так?

– О, Дэвид, – ответила я, – я люблю тебя. Я так люблю тебя!

Он поцеловал меня, и, когда заснул, я еще долго лежала без сна, глядя в темноту.

Почему я позволила этому произойти? Как я могла обмануть этого милого человека?

«День дарения коробочек» назывался так потоку, что все, кто в течение года служил нам, приглашались в большой дом, чтобы получить то, что они называли «коробочка», а на самом деле – денежное вознаграждение.

Дикон и мама сидели в зале, пока шла церемония, а мы отправились в Эндерби, так как Миллисент настаивала на том, что хочет осмотреть дом.

Мы отправились большой компанией: Дэвид, Миллисент, Джонатан, лорд и леди Петтигрю, Гвен и Джон Фаррингдоны, Гарри и я. У Дэвида был ключ, и, как только он открыл дверь и мы вошли в холл, раздались возгласы удивления. В утреннем свете его облик вновь изменился. В окна проникали бледные лучи зимнего солнца, разряжая обстановку мрачности и уныния, но, тем не менее, вокруг по-прежнему чувствовалось нечто жуткое, я была уверена, что это ощущение никогда полностью не исчезнет.

– Это и есть галерея с привидениями? – указала Миллисент.

– Так говорят, – ответил Дэвид.

– Думаю, там произошло что-то ужасное. Как хорошо, что я здесь не одна! Я бы наверняка умерла от страха.

– Не нужно бояться, – улыбнулся ей Джонатан. – Некая сила, присутствующая здесь, готова защитить тебя от звенящих бесчисленными цепями призраков и мириад стонущих привидений.

– Не отходи от меня, – распорядилась Миллисент.

– Меня не надо просить об этом.

Глупо, но этот незначительный обмен шутками Джонатана с Миллисент задел меня.

– Какая перемена! – сказал Дэвид. – Этот плотник – великий мастер. Ручаюсь, что за несколько недель он приведет дом в полный порядок.

– Тетя Софи горит желанием переехать, – отозвалась я.

– Бедняга! – прошептала Гвен Фаррингдон. – Такое несчастье! Она так сильно переживает, не так ли?

– Большое несчастье! – Леди Петтигрю оживилась. – Но нужно стойко встречать подобные испытания, и ей повезло, что удалось спастись от этих ужасных французских крестьян. Надеюсь, она благодарна вам. – Улыбаясь, она с одобрением взглянула на Джонатана. – Теперь она может позаботиться о своем будущем, и как ей повезло, что этот дом расположен так близко от Эверсли.

Меня всегда поражало, как мало беды других трогают людей, подобных леди Петтигрю, и я спрашивала себя, будет ли она с такой же легкостью относиться к своим собственным несчастьям.

Мы поднялись по лестнице и прошли на галерею менестрелей. Сейчас, когда тяжелые красные занавеси были сняты для чистки и реставрации, галерея почти потеряла свой таинственный вид.

Джонатан подошел сзади к Миллисент и прогудел:

– У-у!

Она подскочила и обернулась, улыбаясь ему:

– Ты решил напугать меня?

– И, признайся, напугал, – ответил он.

– Нет, ведь рядом столько людей.

– Ах так, а если бы их здесь не было… – засмеялся он.

– Ты хочешь сказать, если бы я была здесь наедине с тобой!

Невероятная ситуация, верно?

– Увы! – промолвил он с притворным смирением. Я подумала: «Именно так он обычно и поступает.

Именно так он поступил со мной… и с другими женщинами».

Мы прошли по коридорам, и он открыл дверь той комнаты, где мы так страстно любили друг друга.

– По-моему, большая часть мебели осталась здесь, – сказала Гвен Фаррингдон.

– Ее продали вместе с домом, – объяснил ей Дэвид.

– Какой подарок! Не нужно покупать много мебели.

– Хорошая комната. Мне нравится, – сказала Миллисент. Она подошла к кровати и села, потом приподняла ноги и улеглась на ней.

– Очень удобно, – заявила она.

– Уверен в этом, – пробурчал Джонатан. Он поймал мой взгляд, и уголок его рта приподнялся.

Его шутка пришлась мне не по душе. Для меня это было крайне серьезно.

Мы обошли дом и оказались в огромной кухне с каменным полом.

В какой-то момент Джонатан и я остались наедине; другие прошли за перегородку, а мы задержались.

Он взял мою руку и произнес:

– Сегодня после полудня.

Я покачала головой.

Он приблизился и поцеловал меня. Я не противилась, хотя и хотела. Меня пугало, что он все еще имеет надо мной власть.

Я была рада, что экскурсия по дому закончилась, и мы вышли на свежий воздух.

Обратно мы шли пешком напрямик через поля, и все обсуждали, какой Эндерби очаровательный дом и как повезло Софи, что подвернулась такая удачная сделка.

– К сожалению, не все французские беженцы столь удачливы, – сказала леди Петтигрю.

– Ей очень повезло, что удалось вывезти драгоценности, – объяснила Миллисент.

– И спасти свою жизнь, – прибавил лорд Петтигрю.

– За это ей надо благодарить Джонатана, – напомнил Дэвид.

– Прекрасно! – воскликнула Миллисент, улыбаясь Джонатану.

– О, это было нетрудно, – весело заявил он, – Нам выпала удача, и мы с мадемуазель Софи и ее служанкой сбежали, а эта умница, оказалось, зашила драгоценности в одежду и не сказала мне об этом, пока мы не пересекли канал .

– Ты напрасно хочешь показать, что в этом не было ничего особенного, – строго сказала Миллисент. – Ты в самом деле очень храбрый.

– Я самый настоящий великодушный рыцарь, – возвестил Джонатан. – Я заслуживаю твоих похвал и с огромной благодарностью принимаю их… и, вероятно, попрошу еще. Это такая штука, которую я очень люблю. Похвалы никогда не бывает слишком много для меня.

Миллисент взяла его под руку. Пожалуй, по нынешним временам она вела себя несколько вызывающе, но ее мать не выказала ни малейших признаков неодобрения, и это подсказало мне, что грозная леди Петтигрю относится к Джонатану как к будущему зятю.

Меня охватило беспокойство, я колебалась. Я хотела встретиться с Джонатаном наедине. Хотела сказать ему, что между нами не должно быть больше близости. Мне хотелось спросить о его чувствах к Миллисент Петтигрю, имеет ли тот легкий флирт, который постоянно присутствовал в их отношениях, более глубокое значение.

Я говорила себе, что не пойду сегодня на рандеву, но опять лгала. Я хочу просто поговорить с ним, убеждала я себя, и убедить его, что наши опасные отношения должны прекратиться.

А может, я просто хотела побыть с ним наедине. В глубине души я понимала, что стоит нам оказаться в той комнате, стоит ему только прижать меня к себе, и я, как и раньше, уступлю.

Я видела, как они отправились на прогулку. Я заявила, что занята и не могу присоединиться к ним. Уезжая, Джонатан помахал мне. Он собирался как можно скорее отстать от них, вернуться в конюшни и оставить лошадь, иначе ее, привязанную у дома, могут увидеть, а это опасно. Тем более, что все это не займет много времени.

Несмотря на данное себе обещание, я пошла. Я должна поговорить с ним, должна, повторяла я. Но это был только предлог.

Я пришла немного раньше условленного времени. У двери я в сомнении остановилась. Мне хотелось подождать снаружи, но это оказалось глупым. А вдруг кто-нибудь пойдет мимо и увидит меня? Я все еще колебалась. А может, боялась старого дома? Чтобы доказать себе, что это не так, я достала из кармана ключ, открыла дверь и вошла, заперев ее. Когда Джонатан придет, то позвонит в колокольчик. Он немного проржавел, но работал.

Я прошла в зал. Он явно изменился, и галерея менестрелей, лишенная занавесей, выглядела безобидно. Я не могла представить, что сейчас там прячутся привидения. Все это из области тьмы и теней. Как прав был Дэвид насчет зарослей кустарника. Им еще не занимались, Софи дала указание только подстричь его, тем самым в какой-то степени сохранив атмосферу старого дома.

Я взбежала по лестнице в нашу комнату.

Я стояла и вспоминала, как все было в первый раз. Все произошло так быстро, что застало меня врасплох. Стоило этому только случиться, и я попалась; как же легко было пойти дальше, сделав первый шаг!

Как тихо в доме!

«Скорее, Джонатан!»– думала я.

Тогда я и услышала тот голос… шорох, короткий смешок:

– Миссис Френшоу… вспомните седьмую заповедь, миссис Френшоу.

Я на несколько секунд остолбенела. Я вслушивалась изо всех сил. Ничего, кроме пугающей тишины.

Я выскочила из комнаты, и как раз, когда я добежала до лестницы, раздался резкий звук дверного колокольчика. Я сбежала вниз и отворила дверь.

Там стоял Джонатан. Он обнял меня.

– Что случилось, Клодина?

– Я снова слышала его, – сказала я. – Этот голос…

– Голос?

Где?

– В той комнате.

В нашей.

– Здесь никого нет…

– Я слышала.

Слышала отчетливо.

– Пойдем посмотрим, – предложил он.

Он обнял меня одной рукой, и я прильнула к нему. Мы поднялись по лестнице.

Там никого не было.

Он посмотрел на меня с недоумением.

– Что это было?

– То же самое, что и раньше… Как эхо… Странно приглушенное.

– Ты хочешь сказать, это звучало, словно кто-то пытался изменить свой голос?

– Не знаю. Смех раздался после слов: «Помни седьмую заповедь».

– Какая чепуха!

– Однако к месту сказанная, не так ли? Этот голос… он знает.

– Моя дорогая Клодина, я не верю в бестелесные голоса.

– Говорю тебе, я слышала его… отчетливо.

Совсем, как раньше.

– Значит, здесь кто-то есть.

– Но как он может находиться… в той комнате?

– Это единственное место, где ты слышала голос? Я кивнула.

– Пойдем, – сказал он. – Посмотрим.

Мы прошли по всем комнатам, вплоть до верхнего этажа и чердачных помещений. Затем спустились через холл в кухню. Как я и догадывалась, они были пусты.

Единственными живыми существами в доме были мы.

– Где ты? – крикнул Джонатан. – Ты, идиотский голос!

Выходи, покажись!

Его голос отозвался слабым эхом. Дом был тих и спокоен. Ни звука. Я подняла глаза к сводчатому потолку, оглядела каменные стены, галерею.

– Никого нет, – подвел итог Джонатан.

– Его посещают призраки, – настаивала я. – Это что-то ужасное… кто-то из прошлого.

– Едва ли ты на самом деле веришь этому. Должно быть какое-то логическое объяснение.

– Какое?

– Здесь есть кто-то… был… какой-то шутник.

– Но он знает про нас.

– Да, – серьезно согласился он, – кто-то знает про нас.

Или, – прибавил он, – этот голос тебе показался…

– Я отчетливо слышала его.

– Ты принимаешь это всерьез, да?

– Всерьез? Конечно! В отличие от тебя, Джонатан. И я начинаю понимать это.

– Клодина, самое важное для меня во всем мире – это ты.

Я покачала головой.

– Ты – раба условностей, – сказал он. – Воспитана обществом, живущим по определенным правилам, так? Во французах меня всегда удивлял контраст между строжайшим соблюдением установленных правил и удовольствиями, которым они предаются… тайно, конечно. Тем не менее, они воспитали тебя в этом же духе, и теперь тебя мучает совесть. Я начинаю думать, что именно ее голос ты и слышала.

– Другими словами, ты считаешь, что я внушила себе, что слышу голоса.

– Возможно, и так, Клодина.

– Нет.

– Тогда кто это? Мы обошли весь дом. Кроме нас, здесь никого нет.

Кто мог войти в дом? Ты вошла, открыв дверь ключом, и заперла ее.

У кого-нибудь есть другой ключ?

Внезапно меня осенило:

– Окно.

Конечно же.

Как-то раз мы с Дэвидом приходили осмотреть дом. Я рассказывала тебе. И мы влезли через окно.

– Где?

– Где-то в холле. – Я быстро прошла по каменному полу.

– Вот оно. Смотри, – указала я. – Сломана щеколда. Любой, знающий о ней, мог легко попасть в дом.

Он стоял, с тревогой глядя на меня.

– Так ты думаешь, кто-то был в доме, когда ты вошла? Но каким образом этот человек мог говорить с тобой в той комнате?

Если бы он бежал вниз по лестнице и вылезал в окно, ты бы услышала, ведь так?

– Я не уверена…

– Клодина, тебе показалось… Это единственное возможное объяснение.

– Нет. Я понимаю разницу между воображением и реальностью.

– У всех нас иногда разыгрывается воображение.

– Я слышала тот голос, – твердо сказала я. – Ты понимаешь, что это значит?

Кто-то знает… о нас.

Он пожал плечами:

– Ты сама себя взвинчиваешь. Забудь об этом. Мы здесь, не так ли?

Я приложил чертовски огромные усилия, чтобы ускользнуть от них.

– Полагаю, прицепилась Миллисент.

– Да, и довольно крепко. Но я был полон решимости встретиться с тобой, вот и удрал.

– Джонатан, я хочу уйти.

– Уйти?

Почему, мы ведь только что пришли?

– Я пришла сказать себе, что наши отношения должны прекратиться.

Он поднял брови и посмотрел на меня с выражением притворного раздражения.

– Я не могу больше обманывать Дэвида. Я решила положить этому конец. Я постараюсь забыть о происшедшем. И ты тоже должен забыть.

– Никогда, – произнес он. – Забыть самое лучшее событие моей жизни. Ты требуешь слишком многого. Пойдем, любимая. Ты же знаешь, у нас мало времени.

– Нет, – настаивала я. – Я не могу.

Мне нужно идти.

Он привлек меня к себе, но на этот раз я держалась твердо. У меня перед глазами стояло лицо Дэвида, я все время помнила, как сильно люблю его.

Я заявила:

– Я возвращаюсь в Эверсли. Мне не стоит больше приходить сюда. Джонатан, я не вынесу, если об этом узнает Дэвид': Я хочу, чтобы между нами все оставалось, как прежде.

– Не правда ли, немного поздно говорить об этом?

– Не знаю. Не могу ни о чем думать. Знаю только, что сейчас я больше всего хочу уйти из этого дома.

– Дурацкий старый голос лишил тебя духа.

– Он напугал меня, Джонатан, и заставил осознать все зло, которое я причинила… себе, Дэвиду и тебе. Я изменила мужу. Ты предал брата.

– Клодина, любимая, давай прекратим этот спектакль. Я люблю тебя. Я хочу тебя. Хочу больше всего на свете.

Разве этого мало?

– Как можно, ведь я жена твоего брата?

– Ты опять за свое! Я хочу тебя. Ты хочешь меня. Мы чудесно проводили время вместе. Не забывай, ты страстная женщина. Ты пробудилась. Если бы не твои угрызения совести! Нужно только соблюдать осторожность, и все будет в порядке.

В его голосе чувствовалось легкое раздражение. Он пришел, чтобы получить сексуальное удовлетворение, а я не уступала ему. Теперь-то я наконец ясно увидела, что он собой представляет, и меня постигло страшное разочарование. Я разрушила собственную семейную жизнь ради мимолетного чувственного наслаждения.

Я ошиблась, приняв тень за реальность.

Мне отчаянно захотелось повернуть время вспять, но кому и когда это удавалось?

Я выскочила прочь из этого дома. Он поспешил следом, повторяя мое имя.

Мы остановились снаружи, и я дрожащими руками заперла дверь. Я чувствовала, что закрыла сейчас эту часть своей жизни.

И всю дорогу назад в Эверсли я непрерывно думала: «Что же это за голос… Чей это голос? Голос кого-то, кто знает о моем тайном грехе».

АМАРИЛИС И ДЖЕССИКА

Наступил Новый год. С той встречи в Эндерби мы с Джонатаном больше наедине не виделись. Я избегала его и постепенно укреплялась в решении порвать с ним. Мать заметила, что со мной творится что-то неладное. Она уговорила меня пораньше уйти отдохнуть, и я с радостью согласилась. Мне хотелось побыть одной и обдумать, что же я сделала и смогу ли когда-либо исправить это.

И тут у меня возникло ужасное подозрение, что, по-видимому, у меня будет ребенок; это казалось настолько ужасным, что сперва я просто гнала от себя эту мысль. Глупо, конечно. Если это действительно так, то никуда не денешься, все равно придется об этом думать. Я хотела ребенка. Всегда хотела, но, если этому суждено случиться именно теперь, как я узнаю, кто отец?

Я думала, что могу порвать с Джонатаном и на этом все кончится. Но смогу ли я порвать с ним когда-либо? До конца жизни со мной останется постоянное напоминание о моей вине.

Появились ночные кошмары. Мне снилось, что я нахожусь в той комнате и голос все повторяет и повторяет, что я грешна перед Богом и людьми, что я распутница по отношению к мужу, добрейшему человеку на свете.

По-моему, в те дни после Рождества я полюбила Дэвида еще больше и особенно остро чувствовала всю гнусность своего поведения. Я бы все что угодно отдала, чтобы стереть из жизни последние месяцы и снова превратиться в ту чистую молодую женщину, достойную и честную, которая осознавала и ценила, что вышла замуж за благородного человека.

Как легко задним числом раскаиваться в безрассудстве! Как легко оправдываться молодостью, повышенной эмоциональностью, пробуждением чувственности… – все это так, но ничто не является оправданием.

Рождество закончилось, и гости разъехались.

Тетушка Софи планировала в феврале перебраться в Эндерби, а матушка старалась отговорить ее. Но Софи не терпелось переехать.

– Такой большой дом нужно сначала хорошо проветрить и просушить, – напоминала ей мать.

– Это мы сделаем: наймем прислугу, пусть она за неделю устроится там и подготовит дом к нашему переезду.

Я считала, что ее отъезд в каком-то смысле будет для моей матери облегчением. Она говорила мне, что Софи всегда вызывала у нее чувство вины, и я, испытывая собственную огромную вину, понимала, как это гложет человека, хотя моей матери не в чем было себя винить.

– Я полагаю, – говорила она, – что вот такие калеки подчас специально заставляют вас страдать, особенно когда… Ну, ты разумеется знаешь, что она была обручена с твоим отцом до того, как я вышла за него.

– Да, и она отказала ему.

– Верно, и только спустя какое-то время мы поженились.

– Все это было так давно. Не пора ли уже забыть?

– Люди помнят до тех пор, пока им хочется помнить. Они подогревают свои воспоминания. Им доставляет удовлетворение бередить старые раны.

Я невольно поежилась.

– Клодина, что с тобой, тебе нехорошо?

– Нет, нет, все в порядке, – поспешно ответила я.

– Я подумала, не позвать ли доктора Мидоуса, чтобы он осмотрел тебя.

– О нет, мама, нет! – проговорила я в панике. Она обняла меня рукой:

– Ну хорошо, там видно будет.

Джонатан уехал в Лондон в первых числах Нового года.

– Там сейчас очень активизируются тайные враги, – рассказывал мне Дэвид в тишине нашей спальни. – Это касается не только войны, но ситуации в целом. События во Франции эхом отдаются по всей Европе. Размышляя об участи французской королевской четы, ни один монарх не может чувствовать себя спокойно. Они беспокоятся, не могут ли распространиться такие события и на другие страны.

– Ты думаешь, у нас такое возможно?

– Именно этого люди боятся, но мне кажется, что все обойдется. Мы не обладаем французским темпераментом и вряд ли дойдем до революции.

– У нас тоже бывали восстания. А в прошлом веке даже гражданская война.

– Да, возможно именно потому, что это слишком живо в памяти, никто не хочет повторения.

– Но у нас тоже отрубили голову королю, как теперь Людовику и Марии-Антуанетте.

– И спустя десяток с небольшим лет восстановили монархию. Более того, у нас нет причин для революции.

Думаешь, лондонские купцы очень хотят уличных беспорядков? У них слишком хорошо идут дела. А смутьяны могут нанести им большой ущерб, кроме того, всегда найдутся преступники и бродяги, которым нечего терять.

Они могут вызвать волнение.

– Разве сейчас у нас есть эти смутьяны?

– Уверен, что есть. Джонатан и отец очень много знают об этом, хотя мало говорят. Джонатан, по-моему, учится у отца. Со мной они об этом не говорят и правильно делают. Только непосредственно причастные люди знают, что происходит.

– Твой отец даже с моей матерью не говорит о своей тайной работе.

– Конечно, он никому не может рассказать, даже Лотте. Но, я думаю, именно из-за нее он сейчас меньше занят своей работой.

Я понимающе кивнула, а он нежно обнял меня и продолжил:

– Ты уверена, что у тебя все хорошо, Клодина?

– А что может быть плохого? – Я постаралась не выдать голосом своего испуга.

– Мне показалось, что ты чем-то озабочена, как будто… ну, я не знаю. Ты действительно хорошо себя чувствуешь?

Я прижалась к нему, и он обнял меня. Я с ужасом почувствовала, что вот-вот признаюсь ему. Нет, я не должна этого делать. В одном Джонатан был прав: Дэвид никогда не узнает. Наверное, если бы вместо Джонатана оказался кто-то другой, Дэвид простил бы меня. Я почти уверена в этом, он добрый по натуре. Кто угодно, но не родной брат! И, кроме того, как мне порвать с Джонатаном, когда мы фактически живем в одном доме?

Я приказала себе молчать.

– Твоя мать считает, что тебе следует показаться доктору, – сказал он.

Я покачала головой:

– Нет, я совершенно здорова.

Я притворилась веселой, и, разумеется, мне удалось и на этот раз обмануть его.

В течение двух недель января Джонатан находился в Лондоне. Мне было легче, когда он не попадался мне на глаза, хотя к этому времени мои подозрения сменились полной уверенностью.

Итак, я забеременела.

Пока этого я никому не говорила. Как сказать Дэвиду, что у меня будет ребенок, который, возможно, не от него?

Две недели я сохраняла свой секрет. Временами ожидание ребенка заслоняло для меня все остальное, короче говоря, моя радость была безгранична, пока я не вспоминала, что не знаю, кто его отец.

Джонатан вернулся из Лондона. Он выглядел несколько озабоченным: очевидно, случилось что-то важное. Сразу по возвращении они с Диконом заперлись, а когда появились, Дикой казался очень серьезным.

В тот вечер за обедом Джонатан расспрашивал, как продвигается работа в Эндерби.

– В настоящий момент там полно рабочих, – лаконично сказала я.

– Мы не узнаем это место, – ответил он.

– Софи непременно хочет переехать в начале февраля, – сказала матушка. – Я думаю, это неразумно с ее стороны.

Ей следует дождаться весны.

– А как насчет прислуги?

– Ее нанимает Жанна. Сам Бог послал нам ее. Она делает большую часть работы. Ты был очень занят в Лондоне?

– Очень. – Он ухмыльнулся, как бы говоря: «Пожалуйста, больше никаких вопросов». Он взглянул на отца и сказал:

– Ты помнишь Дженингса, как его, Том или Джейк, – его сослали на каторгу за распространение бунтарской литературы.

– Сослали? Не может быть! – воскликнул Дикон.

– На семь лет в Ботани-Бэй .

– Не слишком ли это строго?

– Ничуть, при нынешних обстоятельствах. Он превозносил Дантона и ругал французскую монархию, а также особенно напирал на права человека. Людовик и королева у него плохие, а Дантон с компанией герои.

– Тогда это подстрекательство.

– Можно сказать и так. Правильно.

Их всех необходимо выловить. Как раз такие люди и начали беспорядки во Франции – Но ссылка на каторгу! повторил Дикон.

– Это все-таки слишком. Надеюсь ты не собираешься больше ездить в Лондон? – проговорила моя мать.

– Пока нет, – успокоил ее Дикон.

– А ты, Джонатан? – спросила матушка.

Он пожал плечами, в то время как его глаза остановились на мне:

– Надеюсь удастся некоторое время пожить в домашнем уюте Эверсли.

– Как приятно, что ты любишь свой дом, – весело сказала мать.

– Да, это так, – ответил он, – я действительно люблю его.

Когда мы выходили из комнаты, я сказала ему:

– Нам надо поговорить.

– Когда? – спросил он нетерпеливо.

– Завтра. Утром, в девять часов, я поеду верхом на прогулку.

На следующее утро я выехала верхом одна и вскоре он поравнялся со мной.

– Как насчет нашего дома? Давай поедем туда.

– Нет, – быстро ответила я. – Я не намерена снова ехать с тобой в Эндерби. Более того, теперь это вряд ли возможно, даже если бы…

– Куда же тогда?

– Я хочу только поговорить с тобой, Джонатан.

– Ты понимаешь, мне пришлось уехать. Я ужасно не хотел расставаться с тобой. Но у меня были крайне важные дела.

– Совсем не в этом дело.

Мы свернули с дороги в поле и осадили лошадей.

– Джонатан, – проговорила я, – у меня будет ребенок.

Он в изумлении посмотрел на меня.

– Ничего удивительного, верно ведь?

– От Дэвида?

– Откуда мне знать?

Он уставился на меня, и я увидела, как его рот растянулся в улыбке.

Ты находишь это забавным? – спросила я.

– Выходит, не о чем волноваться, не так ли?

– Что ты имеешь в виду? Я не знаю, от тебя или от Дэвида, а ты считаешь, что не о чем волноваться.

– Ты замужем. Замужние женщины должны иметь детей. Я нахожу эту ситуацию довольно забавной.

– Ты никогда не принимал все это всерьез, так ведь? – сказала я. – Для тебя это всегда было всего лишь легкой интрижкой.

Полагаю, у тебя их было много.

Но здесь другой случай.

Жена собственного брата. Ты находил это довольно пикантным, не так ли?

Он молчал, а на его лице сохранялось выражение беспокойного удивления.

– Что мне делать? – спросила я.

– Что делать? Ты имеешь в виду, оставить или нет?

– То есть, ты полагаешь… Это мой ребенок. Кто бы ни был отцом, прежде всего это мой ребенок.

– Клодина, ты слишком драматизируешь положение, моя дорогая. Ты беспокоишься, хотя волноваться абсолютно не о чем.

– По-твоему, не о чем беспокоиться, если я беременна то ли от тебя, то ли от Дэвида?

– Ну, если он ничего не узнает, то о чем же ему печалиться?

Вот как он показал себя! Что я наделала? Я предала лучшего из мужчин ради какого-то донжуана.

– Джонатан, – сказала я, – ясно, что ты не понимаешь всей серьезности ситуации.

– Напротив, Клодина, я отношусь к тебе исключительно серьезно. Я просто говорю, что нам не о чем волноваться.

– Это обман! Это измена! Произвести на свет ребенка, позволив Дэвиду поверить, что он его, когда это не так.

– Громкие слова, – сказал он. – Однако, моя дорогая Клодина, давай посмотрим на факты. Нам абсолютно не о чем беспокоиться. Ребенок получит все. Он унаследует свою долю в Эверсли. Это очень удачно, все остается в семье, как и было.

Я отвернулась, и он положил руку мне на плечо.

– Клодина, – проговорил он с мольбой, – что за проклятие – все эти люди, работающие в Эндерби. Я так по тебе соскучился.

Но я изменилась, и это меня радовало. Его мольбы больше не трогали меня. Что превратило меня в другую женщину – то ли, что я, наконец-то, разглядела его или это уже сделал ребенок внутри меня?

Я мысленно ликовала: все кончено! Теперь он больше не имеет власти надо мной.

Но было уже слишком поздно. Я увидела, как выражение беспокойства на его лице сменилось покорностью, когда я повернула лошадь и галопом направилась домой.

Я была уже абсолютно уверена, но не решалась сказать о ребенке Дэвиду. Это казалось очень трудным. Я знала, что он придет в восторг, а меня будет мучить совесть.

Я пошла к матери в комнату. Она отдыхала, что было для нее необычно. Она лежала на кровати в ярко-синем пеньюаре и выглядела довольно томной и, как всегда, красивой, нет, более красивой, потому что она как бы излучала сияние.

– Я пришла поговорить с тобой, – сказала я. – Нет, не вставай. Я сяду сюда.

Я села на постель, а она внимательно посмотрела на меня.

– Кажется, я знаю, что ты хочешь сказать мне, Клодина.

– Знаешь?

Она кивнула:

– Я уже заметила некоторые признаки не так давно. Моя дорогая, я счастлива за тебя. У тебя будет маленький. Я угадала?

Я кивнула.

Вдруг она начала смеяться.

– Ты находишь это смешным? – спросила я.

– Очень.

Сейчас ты кое-что услышишь.

Я взглянула на нее с недоумением, прошло несколько секунд, прежде чем она снова заговорила:

– И я – тоже.

– Что?

– Я так счастлива, Клодина! Это единственное, чего мне недоставало, а теперь у меня тоже будет ребенок. Ну разве это не смешно, очень смешно? Ты и я, мать и дочь – обе в интересном положении.

Она села и прижала меня к себе. В эту минуту мы вместе затряслись от смеха. Наверно, мой смех звучал немного истерично, но она от радости не заметила этого.

Я думала: «Если бы только я могла поговорить с ней». Как говорится, разделенное бремя – уже половина бремени. Но справедливо ли перекладывать на других свои заботы? Я сама их создала, сама и должна решать. Не стоит впутывать в это мать. Нельзя омрачать ее счастье, которое видно по ее лицу.

– Ты, конечно, считаешь меня старой, – сказала она. – Но я еще не так стара. Оказалось, на что-то я еще способна.

Ты никогда не состаришься. Ты сохранишь вечную молодость.

Ты говоришь сейчас как примерная дочь то, что матери приятней всего услышать. Спасибо за комплимент. Но, увы, по правде говоря, я уже далеко не первой молодости.

– А что говорит Дикон?

– О, он в восторге. Ну, вообще, не совсем в восторге. Очень волнуется за ребенка, разумеется, но, подобно тебе, помнит, что я не так уж молода. По-моему, он преувеличивает и слишком суетится. Будет непривычно увидеть его в роли отца. Он уже сейчас смотрит на меня так, как будто я в любой момент могу рассыпаться.

– Это счастье, что у вас такая любовь.

– А разве у вас с Дэвидом не так?

Я не могла ничего сказать и только кивнула.

– Хорошо, что ты вышла за Дэвида, – сказала она. – Джонатан очень похож на отца… Дэвид совсем другой.

– А ты думаешь, Дикон безупречный человек?

– О, далеко нет. Я очень быстро разглядела слабости Дикона. Странно, что я полюбила их больше, чем добродетели других людей. Джонатан очень напоминает мне Дикона в молодости. Я думаю, они с Миллисент составят хорошую пару. Семья Петтигрю хочет этого. Их брак объединит финансовые интересы, а к тому же лорд Петтигрю, как мне кажется, тесно связан с другой их работой.

Ну ладно, поговорим о нас.

Две будущие мамы, да? А что говорит об этом Дэвид?

– Я еще не сказала ему.

– Как! Ты ему не сказала? Значит я первой узнала?

– Но ты мне не сказала первой, – упрекнула я.

– Честно говоря, меня это чуточку смущало… в моем возрасте и положении – взрослый сын и замужняя дочь.