Текст книги "Убить пересмешника"

Это было отвратительно с его стороны. Но когда у тебя несчастье, быстро устаешь: скоро я уже съежилась у него на коленях, и он меня обнял.

– Ты уже слишком большая, чтобы тебя укачивать на руках, – сказал он.

– Тебе все равно, что с ним будет, – сказала я. – Послал его на верную смерть, а ведь это он за тебя заступился.

Аттикус покрепче прижал меня к себе, и я не видела его лица.

– Подожди волноваться, – сказал он. – Вот не думал, что Джим из-за этого потеряет самообладание… Я думал, с тобой у меня будет больше хлопот.

Я сказала – почему это другим ребятам вовсе не надо никакого самообладания, только нам одним нельзя его терять?

– Слушай, Глазастик, – сказал Аттикус, – скоро лето, и тогда тебе придется терпеть вещи похуже и все-таки не терять самообладания… Я знаю, несправедливо, что вам обоим так достается, но иногда надо собрать все свое мужество, и от того, как мы ведем себя в трудный час, зависит… словом, одно тебе скажу: когда вы с Джимом станете взрослыми, может быть, вы вспомните обо всем этом по-хорошему и поймете, что я вас не предал. Это дело, дело Тома Робинсона, взывает к нашей совести… Если я не постараюсь помочь этому человеку, Глазастик, я не смогу больше ходить в церковь и молиться.

– Аттикус, ты, наверно, не прав…

– Как так?

– Ну, ведь почти все думают, что они правы, а ты нет…

– Они имеют право так думать, и их мнение, безусловно, надо уважать, – сказал Аттикус. – Но чтобы я мог жить в мире с людьми, я прежде всего должен жить в мире с самим собой. Есть у человека нечто такое, что не подчиняется большинству, – это его совесть.

Когда вернулся Джим, я все еще сидела на коленях у Аттикуса.

– Ну что, сын? – сказал Аттикус.

Он спустил меня на пол, и я исподтишка оглядела Джима. Он был цел и невредим, только лицо какое-то странное. Может быть, она заставила его выпить касторки.

– Я там у нее все убрал и извинился, но все равно не виноват. И я буду работать у нее в саду каждую субботу и постараюсь, чтобы эти камелии опять выросли.

– Если не считаешь себя виноватым, незачем извиняться, – сказал Аттикус. – Джим, она старая и притом больная. Она не всегда может отвечать за свои слова и поступки. Конечно, я предпочел бы, чтобы она сказала это мне, а не вам с Глазастиком, но в жизни не все выходит так, как нам хочется.

Джим никак не мог отвести глаз от розы на ковре.

– Аттикус, – сказал он, – она хочет, чтобы я ей читал.

– Читал?

– Да, сэр. Чтоб я приходил каждый день после школы, и еще в субботу, и читал ей два часа вслух. Аттикус, неужели это надо?

– Разумеется.

– Но она хочет, чтобы я ходил к ней целый месяц.

– Значит, будешь ходить месяц.

Джим аккуратно уперся носком башмака в самую середку розы и надавил на нее. Потом наконец сказал:

– Знаешь, Аттикус, с улицы поглядеть – еще ничего, а внутри… всюду темнота, даже как-то жутко. И всюду тени, и на потолке…

Аттикус хмуро улыбнулся:

– Тебе это должно нравиться, ведь у тебя такая богатая фантазия. Вообрази, что ты в доме Рэдли.

В понедельник мы с Джимом поднялись по крутым ступенькам на веранду миссис Дюбоз. Джим, вооруженный томом «Айвенго» и гордый тем, что он уже все здесь знает, постучался во вторую дверь слева.

– Миссис Дюбоз! – крикнул он.

Джесси отворила входную дверь, отодвинула засов второй, сетчатой.

– Это вы, Джим Финч? – сказала она. – И сестру привели? Вот уж не знаю…

– Впусти обоих, – сказала миссис Дюбоз.

Джесси впустила нас и ушла на кухню.

Едва мы переступили порог, нас обдало тяжелым душным запахом – так пахнет в старых, гнилых от сырости домах, где жгут керосиновые лампы, воду черпают ковшом из кадки и спят на простынях из небеленой холстины. Этот запах меня всегда пугал и настораживал.

В углу комнаты стояла медная кровать, а на кровати лежала миссис Дюбоз. Может, она слегла из-за Джима? На минуту мне даже стало ее жалко. Она была укрыта горой пуховых одеял и смотрела почти дружелюбно.

Возле кровати стоял мраморный умывальный столик, а на нем стакан с чайной ложкой, ушная спринцовка из красной резины, коробка с ватой и стальной будильник на трех коротеньких ножках.

– Стало быть, ты привел свою чумазую сестру, а? – так поздоровалась с Джимом миссис Дюбоз.

– Моя сестра не чумазая, и я вас не боюсь, – спокойно сказал Джим, а у самого дрожали коленки, я видела.

Я думала, она станет браниться, но она только сказала:

– Можешь начинать, Джереми.

Джим сел в плетеное кресло и раскрыл «Айвенго». Я придвинула второе кресло и села рядом с ним.

– Сядь поближе, – сказала Джиму миссис Дюбоз. – Вон тут, возле кровати.

Мы придвинулись ближе. Никогда еще я не видела ее так близко, и больше всего на свете мне хотелось отодвинуться.

Она была ужасная. Лицо серое, точно грязная наволочка, в уголках губ блестит слюна и медленно, как ледник, сползает в глубокие ущелья по обе стороны подбородка. На щеках от старости бурые пятна, в бесцветных глазах крохотные острые зрачки – как иголки. Руки узловатые, ногти все заросли. Она не вставила нижнюю челюсть, и верхняя губа выдавалась вперед; время от времени она подтягивала нижнюю губу и трогала ею верхнюю вставную челюсть. Тогда подбородок выдавался вперед, и слюна текла быстрее.

Я старалась на нее не смотреть. Джим опять раскрыл «Айвенго» и начал читать. Я пробовала следить глазами, но он читал слишком быстро. Если попадалось незнакомое слово, Джим через него перескакивал, но миссис Дюбоз уличала его и заставляла прочесть по буквам. Джим читал уже, наверно, минут двадцать, а я смотрела то на закопченный камин, то в окно – куда угодно, лишь бы не видеть миссис Дюбоз. Она все реже поправляла Джима, один раз он не дочитал фразу до конца, а она и не заметила. Она больше не слушала. Я поглядела на кровать.

С миссис Дюбоз что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Видно было только голову и плечи. Голова медленно поворачивалась то вправо, то влево. Иногда миссис Дюбоз широко раскрывала рот, и видно было, как шевелится язык. На губах собиралась слюна, миссис Дюбоз втягивала ее и опять раскрывала рот. Как будто ее рот жил сам по себе, отдельно, раскрывался и закрывался, точно двустворчатая раковина во время отлива. Иногда он говорил «Пт…», как будто в нем закипала каша.

Я потянула Джима за рукав.

Он поглядел на меня, потом на кровать. Голова опять повернулась в нашу сторону, и Джим сказал:

– Миссис Дюбоз, вам плохо?

Она не слышала.

Вдруг зазвонил будильник, мы в испуге застыли. Через минуту, все еще ошарашенные, мы уже шагали домой. Мы не удрали, нас отослала Джесси: не успел отзвонить будильник, а она была уже в комнате и прямо вытолкала нас.

– Идите, идите, – сказала она. – Пора домой.

В дверях Джим было замешкался.

– Ей пора принимать лекарство, – сказала Джесси.

Дверь за нами захлопнулась, но я успела увидеть – Джесси быстро пошла к кровати.

Мы вернулись домой; было только без четверти четыре, и мы гоняли на задворках футбольный мяч, пока не пришло время встречать Аттикуса. Он принес мне два желтых карандаша, а Джиму футбольный журнал – он ничего не сказал, но, по-моему, это было нам за то, что мы сидели у миссис Дюбоз. Джим рассказал Аттикусу, как было дело.

– Она вас напугала? – спросил Аттикус.

– Нет, сэр, – сказал Джим, – но она такая противная. У нее какие-то припадки, что ли. Она все время пускает слюну.

– Она не виновата. Когда человек болен, на него не всегда приятно смотреть.

– Она очень страшная, – сказала я.

Аттикус поглядел на меня поверх очков.

– Тебе ведь не обязательно ходить с Джимом.

На другой день у миссис Дюбоз было все то же самое, и на третий то же, и понемногу мы привыкли – все идет своим чередом: сперва миссис Дюбоз изводит Джима разговорами про свои камелии и про то, как наш отец обожает черномазых; язык у нее ворочается все медленнее, она умолкает, а потом и вовсе забывает про нас. Звонит будильник, Джесси поспешно выставляет нас, и после этого мы можем делать что хотим.

– Аттикус, – спросила я как-то вечером, – что значит чернолюб?

Лицо у Аттикуса стало серьезное.

– Тебя кто-нибудь так называет?

– Нет, сэр. Это миссис Дюбоз так называет тебя. Она каждый день обзывает тебя чернолюбом и злится. А меня Фрэнсис обозвал на Рождество, раньше я этого слова даже не слыхала.

– И поэтому ты тогда на него накинулась? – спросил Аттикус.

– Да, сэр…

– Почему же ты спрашиваешь, что это значит?

Я стала объяснять – меня взбесило не это слово, а как Фрэнсис его сказал.

– Как будто он выругался сморкачом или вроде этого.

– Видишь ли, Глазастик, – сказал Аттикус, – «чернолюб» слово бессмысленное, так же как и «сморкач». Как бы тебе объяснить… Дрянные, невежественные люди называют чернолюбами тех, кто, по их мнению, чересчур хорошо относится к неграм – лучше, чем к ним. Так называют людей вроде нас, когда стараются придумать кличку погрубее, пообиднее.

– Но ведь на самом деле ты не чернолюб, правда?

– Конечно, я чернолюб. Я стараюсь любить всех людей… Иногда обо мне очень плохо говорят… Понимаешь, малышка, если кто-то называет тебя словом, которое ему кажется бранным, это вовсе не оскорбление. Это не обидно, а только показывает, какой этот человек жалкий. Так что ты не огорчайся, когда миссис Дюбоз бранится. У нее довольно своих несчастий.

Однажды, почти через месяц, Джим одолевал сэра Вальтера Скаута (так он его окрестил), а миссис Дюбоз придиралась и поправляла его на каждом слове, как вдруг в дверь постучали.

– Войдите! – визгливо закричала она.

Это был Аттикус. Он подошел к кровати и осторожно пожал руку миссис Дюбоз.

– Я возвращался с работы, вижу – дети меня не встречают, – сказал он. – Я так и подумал, что они, наверно, еще здесь.

Миссис Дюбоз ему улыбнулась. Я совсем растерялась – как же она с ним разговаривает, ведь она его терпеть не может?!

– Знаете, который час, Аттикус? – сказала она. – Ровно четырнадцать минут шестого. Будильник заведен на половину шестого. Имейте в виду.

Я вдруг сообразила: а ведь каждый день мы задерживаемся у миссис Дюбоз немного дольше, каждый день будильник звонит на пять минут позже, чем накануне, и к этому времени у нее уже всегда начинается припадок. Сегодня она шпыняла Джима почти два часа, а припадка все не было, в какую же ловушку мы попались! Вдруг настанет такой день, когда будильник вовсе не зазвонит, что нам тогда делать?

– Мне казалось, Джим должен читать ровно месяц, – сказал Аттикус.

– Надо бы еще неделю, – сказала она. – Для верности…

Джим вскочил:

– Но…

Аттикус поднял руку, и Джим замолчал. По дороге домой он сказал – уговор был читать ровно месяц, а месяц прошел, и это нечестно.

– Еще только неделю, сын, – сказал Аттикус.

– Нет, – сказал Джим.

– Да, – сказал Аттикус.

На следующей неделе мы опять ходили к миссис Дюбоз. Будильник больше не звонил, миссис Дюбоз просто говорила: «Хватит», отпускала нас, и, когда мы возвращались домой, Аттикус уже сидел в качалке и читал газету. Хоть припадки и кончились, миссис Дюбоз была все такая же несносная: когда сэр Вальтер Скотт ударялся в нескончаемые описания рвов и замков, ей становилось скучно, и она принималась нас шпынять.

– Говорила я тебе, Джереми Финч, ты еще пожалеешь, что переломал мои камелии. Теперь-то ты жалеешь, а?

Джим отвечал – еще как жалеет.

– Ты думал, что загубил мой «горный снег», а? Так вот, Джесси говорит, куст опять покрылся бутонами. В следующий раз ты будешь знать, как взяться за дело, а? Выдернешь весь куст с корнями, а?

И Джим отвечал – да, непременно.

– Не бормочи себе под нос! Смотри мне в глаза и отвечай: «Да, мэм!» Хотя где уж тебе смотреть людям в глаза, когда у тебя такой отец.

Джим вскидывал голову и встречался взглядом с миссис Дюбоз, и совсем не видно было, что он злится. За эти недели он научился самые устрашающие и невероятные выдумки миссис Дюбоз выслушивать с таким вот вежливым и невозмутимым видом.

И вот настал долгожданный день. Однажды миссис Дюбоз сказала:

– Хватит. – И прибавила: – Теперь все. До свидания.

Гора с плеч! Мы помчались домой, мы прыгали, скакали и вопили от радости.

Хорошая была эта весна, дни становились все длиннее, и у нас оставалось много времени на игры. Джим непрестанно занимался подсчетами величайшей важности, он знал наизусть всех футболистов во всех студенческих командах по всей Америке. Каждый вечер Аттикус читал нам вслух спортивные страницы газет. Судя по предполагаемому составу (имена этих игроков мы и выговорить-то не могли), команда штата Алабама, пожалуй, этим летом опять завоюет Розовый кубок. Однажды вечером, когда Аттикус дочитал до половины обзор Уинди Ситона, зазвонил телефон.

Аттикус поговорил по телефону, вышел в прихожую и взял с вешалки шляпу.

– Я иду к миссис Дюбоз, – сказал он. – Скоро вернусь.

Но мне давно уже пора было спать, а он все не возвращался. А когда вернулся, в руках у него была конфетная коробка. Он прошел в гостиную, сел и поставил коробку на пол возле своего стула.

– Чего ей было надо? – спросил Джим.

Мы с ним не видели миссис Дюбоз больше месяца. Сколько раз проходили мимо ее дома, но она никогда теперь не сидела на террасе.

– Она умерла, сын, – сказал Аттикус. – Только что.

– А… – сказал Джим. – Хорошо.

– Ты прав, это хорошо, – сказал Аттикус. – Она больше не страдает. Она была больна очень долго. Знаешь, что у нее были за припадки?

Джим покачал головой.

– Миссис Дюбоз была морфинистка, – сказал Аттикус. – Много лет она принимала морфий, чтобы утолить боль. Ей доктор прописал. Она могла принимать морфий до конца дней своих и умерла бы не в таких мучениях, но у нее для этого был слишком независимый характер…

– Как так? – спросил Джим.

Аттикус сказал:

– Незадолго до той твоей выходки она попросила меня составить завещание. Доктор Рейнолдс сказал, что ей осталось жить всего месяца два-три. Все ее материальные дела были в идеальном порядке, но она сказала: «Есть один непорядок».

– Какой же? – в недоумении спросил Джим.

– Она сказала, что хочет уйти из жизни, ничем никому и ничему не обязанная. Когда человек так тяжело болен, Джим, он вправе принимать любые средства, лишь бы облегчить свои мучения, но она решила иначе. Она сказала, что перед смертью избавится от этой привычки, – и избавилась.

Джим сказал:

– Значит, от этого у нее и делались припадки?

– Да, от этого. Когда ты читал ей вслух, она большую часть времени ни слова не слыхала. Всем существом она ждала, когда же наконец зазвонит будильник. Если бы ты ей не попался, я все равно заставил бы тебя читать ей вслух. Может быть, это ее немного отвлекало. Была и еще одна причина…

– И она умерла свободной? – спросил Джим.

– Как ветер, – сказал Аттикус. – И почти до самого конца не теряла сознания. – Он улыбнулся. – И не переставала браниться. Всячески меня порицала и напророчила, что ты у меня вырастешь арестантом и я до конца дней моих должен буду брать тебя на поруки. Она велела Джесси упаковать для тебя эту коробку…

Аттикус наклонился, поднял конфетную коробку и передал ее Джиму.

Джим открыл коробку. Там на влажной вате лежала белоснежная, прозрачная красавица камелия «горный снег».

У Джима чуть глаза не выскочили на лоб. Он отшвырнул цветок.

– Старая чертовка! – завопил он. – Ну что она ко мне привязалась?!

Аттикус мигом вскочил и наклонился к нему. Джим уткнулся ему в грудь.

– Ш-ш, тише, – сказал Аттикус. – По-моему, она хотела этим сказать тебе: все хорошо, Джим, теперь все хорошо. Знаешь, она была настоящая леди.

– Леди?! – Джим поднял голову. Он был красный как рак. – Она про тебя такое говорила, и по-твоему, она – леди?

– Да. Она на многое смотрела по-своему, быть может, совсем не так, как я… Сын, я уже сказал тебе: если бы ты тогда не потерял голову, я бы все равно посылал тебя читать ей вслух. Я хотел, чтобы ты кое-что в ней понял, хотел, чтобы ты увидел подлинное мужество, а не воображал, будто мужество – это когда у человека в руках ружье. Мужество – это когда заранее знаешь, что ты проиграл, и все-таки берешься за дело и наперекор всему на свете идешь до конца. Побеждаешь очень редко, но иногда все-таки побеждаешь. Миссис Дюбоз победила. По ее воззрениям, она умерла, ничем никому и ничему не обязанная. Я никогда не встречал человека столь мужественного.

Джим поднял с полу коробку и кинул в камин. Поднял камелию, и, когда я уходила спать, он сидел и осторожно перебирал широко раскрывшиеся лепестки. Аттикус читал газету.

Часть вторая

Глава 12

Джиму теперь было двенадцать. С ним стало трудно ладить, никак не угадаешь, с чего он разозлится или надуется. Ел он так много и жадно, даже смотреть было страшно, и все огрызался: «Не приставай ко мне!» Я раз не выдержала и спросила Аттикуса:

– Может, в нем сидит солитер?

Аттикус сказал – нет, просто Джим растет, и надо набраться терпения и поменьше ему докучать.

И ведь он так переменился за какой-нибудь месяц. Миссис Дюбоз похоронили совсем недавно, а пока Джим ходил читать ей вслух, он, кажется, был очень доволен, что я тоже с ним хожу. И вдруг, чуть не за одну ночь, у него появились какие-то новые, непонятные убеждения, и он стал навязывать их мне, иной раз даже принимался поучать – делай то, не делай этого! Как-то мы поспорили, и Джим заорал:

– Научись ты вести себя, как полагается девочке! Пора уж!

Я разревелась и побежала к Кэлпурнии.

– Ты не очень-то расстраивайся из-за мистера Джима, – начала она.

– Мис-те-ра?!

– Да, он уже почти что мистер.

– Он еще не дорос до мистера, – сказала я. – Просто его надо поколотить, а я не могу, я еще не такая большая.

– Мистер Джим становится взрослый, тут уж ничего не поделаешь, малышка, – сказала Кэлпурния. – Теперь он захочет быть сам по себе, и у него пойдут свои дела, все мальчики такие. А ты, когда заскучаешь, приходи сюда. У нас с тобой тут работы найдется сколько хочешь.

Лето обещало быть не таким уж плохим; Джим пускай делает что хочет, а пока не приедет Дилл, я и с Кэлпурнией проживу. Она как будто даже радовалась, когда я приходила на кухню, а я смотрела, как она там хлопочет, и думала: пожалуй, девочкой быть не так-то просто.

Но вот и лето, а Дилл не едет и не едет. Только прислал письмо и карточку. У него новый папа – это он снят на карточке, – и Диллу придется на лето остаться в Меридиане, потому что они задумали смастерить лодку для рыбной ловли. Новый отец Дилла – адвокат, как Аттикус, только не такой старый. На карточке отец Дилла был славный, хорошо, что Дилл такого заполучил, но я была в отчаянии. Под конец Дилл писал – он будет любить меня вечно, и, чтоб я не огорчалась, он скопит денег, приедет и женится на мне, так что, пожалуйста, пиши письма.

Конечно, я все равно невеста, но от этого мало радости, если Дилла тут нет. Прежде я как-то не замечала, что лето – это значит, у пруда сидит Дилл и курит сигарету из бечевки, и глаза у него блестят, сразу видно – опять придумал, как выманить из дому Страшилу Рэдли; лето – значит, стоит Джиму отвернуться, Дилл торопливо чмокнет меня в щеку, и иногда мы минуты не можем жить друг без друга. С Диллом жизнь была проста и понятна, без него жизнь стала невыносимая. Целых два дня я была несчастна.

А ко всему законодательное собрание штата собралось на какую-то внеочередную сессию, и Аттикус уехал на две недели. Губернатору вздумалось устроить приборку и избавиться от кое-каких ракушек, присосавшихся к днищу государственного корабля; в Бирмингеме начались сидячие забастовки; в городах все росли очереди безработных за бесплатным супом и куском хлеба; фермеры все нищали. Но события эти происходили в мире, очень далеком от нас с Джимом.

Однажды утром мы с изумлением увидели в «Монтгомери эдвертайзер» карикатуру, под которой стояло: «Мейкомбский Финч». Аттикус – босой, в коротких штанишках, прикованный цепями к парте – прилежно писал что-то на грифельной доске, а какие-то легкомысленные девчонки дразнили его и улюлюкали.

– Это лестно, – объяснил Джим. – Аттикус всегда берется за такие дела, за которые никто больше не берется.

– Это как?

Ко всем своим новым качествам Джим еще и заважничал так, будто он один на свете умный, прямо даже зло брало.

– Ну, Глазастик, это вроде того как перестраивать налоговую систему в округах и всякое такое. Большинство людей этим не интересуется.

– А ты почем знаешь?

– Ах, отстань. Видишь, я читаю газету.

Ладно, будь по-твоему. Я ушла от него на кухню. Кэлпурния лущила горох и вдруг сказала:

– Что же мне с вами делать в воскресенье, как вы в церковь пойдете?

– Да очень просто. Деньги на церковную кружку нам Аттикус оставил.

Кэлпурния прищурилась, и я сразу угадала ее мысли.

– Кэл, – сказала я, – ты же знаешь, мы будем хорошо себя вести. Мы уже сколько лет в церкви не балуемся.

Видно, Кэлпурния вспомнила один дождливый воскресный день – мы тогда оставались одни, ни отца, ни учительницы не было. Ребята всем классом отвели Юнис Энн Симпсон в котельную и привязали к стулу. А потом забыли про нее, поднялись наверх и тихо и смирно слушали проповедь, как вдруг поднялся гром и звон: где-то чем-то колотили по трубам парового отопления; под конец кто-то пошел узнать, что случилось, и извлек на свет божий Юнис Энн, и она заявила, что не желает больше играть в мученика, – Джим Финч говорил, если у нее довольно веры, она не сгорит, но внизу очень жарко.

– И потом, Кэл, ведь Аттикус не первый раз нас оставляет одних, – протестовала я.

– Да, когда наверняка знает, что ваша учительница будет в церкви. А в этот раз он ничего не сказал – видно, забыл.

Кэлпурния озабоченно почесала в затылке и вдруг улыбнулась.

– А может, вы с мистером Джимом завтра пойдете в церковь со мной?

– Ой, правда?

– Ты, видно, не против? – засмеялась Кэлпурния.

В субботу вечером Кэл всегда скребла и терла меня на совесть, но уж в этот день она превзошла самое себя. Заставила меня два раза намылиться и каждый раз меняла воду, чтобы смыть мыло; сунула мою голову в таз и вымыла шампунем. Она уже сколько лет полагалась на самостоятельность Джима, а в этот вечер пошла его проверить, так что он возмутился:

– В этом доме вымыться спокойно не дадут, всем надо совать свой нос в ванную!

Наутро Кэлпурния раньше обычного «занялась нашими туалетами». Когда она оставалась у нас ночевать, она всегда спала в кухне на раскладушке; в то утро вся раскладушка была завалена нашими воскресными нарядами. Мое платье Кэлпурния так накрахмалила, что оно стояло вокруг меня колоколом. Она заставила меня надеть нижнюю юбку и туго повязала вместо пояса розовую ленту. Мои лакированные туфли она так долго терла черствым хлебом, что уже могла смотреться в них, как в зеркало.

– Мы прямо как на карнавал собираемся, – сказал Джим. – Для чего это, Кэл?

– Пускай кто попробует сказать, что я плохо смотрю за моими детьми, – пробормотала Кэлпурния. – Мистер Джим, вам никак нельзя надевать этот галстук с этим костюмом. Он зеленый.

– Ну и что?

– А костюм синий. Вы разве не видите?

– Э-э! – закричала я. – Джим не разбирает цветов!

Джим сердито покраснел, но Кэлпурния сказала:

– А ну, хватит. Раз вы идете в «Первую покупку», надо не дуться, а улыбаться.

«Первая покупка» – африканская методистская молельня – стояла у южной окраины города, в негритянском квартале, за дорогой на старую лесопилку. Это ветхое деревянное строение, с которого облезла вся краска, было единственной в Мейкомбе церковью с колокольней; называлось оно так потому, что было построено на первые заработки освобожденных рабов. По воскресеньям в нем молились негры, а по будням там собирались белые и играли в кости.

На церковном дворе и рядом на кладбище глинистая почва была твердая как камень. Если кто-нибудь умирал в жаркую пору, тело хранили во льду, пока не пойдут дожди и земля не размякнет. Далеко не на всякой могиле можно было увидеть надгробный камень, да и тот крошился; могилы недавние обложены были по краю яркими цветными стеклышками и осколками бутылок из-под кока-колы. Иную могилу охранял громоотвод – видно, усопший был беспокойного нрава; на могилах младенцев торчали огарки догоревших свечей. Нарядное это было кладбище.

Мы вошли во двор, и навстречу нам пахнуло теплым горьковато-сладким запахом принарядившихся негров: помадой для волос, жевательной резинкой, нюхательным табаком, ай-да-колоном, мылом, сиреневой пудрой и мятными конфетами.

Увидев рядом с Кэлпурнией нас с Джимом, мужчины посторонились и сняли шляпы; женщины сложили руки на животе, как всегда делали в будни в знак почтительного внимания. Все расступились и дали нам дорогу. Кэлпурния шла между мною и Джимом и раскланивалась направо и налево, отвечая на приветствия празднично одетых соседей и знакомых.

– Ты что это выдумала, мисс Кэл? – раздался голос позади нас.

Кэлпурния положила руки нам на плечи, мы остановились и обернулись: в узком проходе между двумя рядами людей стояла высокая негритянка. Она выставила одну ногу, уперлась локтем левой руки в бок и поднятой ладонью показывала на нас. У нее была голова огурцом, странные миндалевидные глаза, прямой нос и резко очерченный рот. Мне она показалась великаншей.

Рука Кэлпурнии крепче сжала мое плечо.

– Чего тебе, Лула? – спросила она.

Я никогда прежде не слышала у нее такого голоса. Она говорила негромко, презрительно.

– А для чего это приводить белых ребят в церковь к черномазым?

– Они мои гости, – сказала Кэлпурния, и опять я подумала, какой у нее стал странный голос: она говорила, как все негры.

– Ага, а всю неделю ты, верно, у Финчей гостья!

В толпе зароптали.

– Не бойся, – шепнула мне Кэлпурния, но розы у нее на шляпке сердито заколыхались.

Между двумя рядами зрителей Лула направилась было к нам. Кэлпурния сказала:

– Не подходи, черномазая!

Лула остановилась.

– Нечего водить сюда белых ребят, – сказала она. – У них своя церковь, у нас своя. Это наша церковь, верно, мисс Кэл?

Кэлпурния сказала:

– А Бог один, верно?

– Пойдем домой, Кэл, – сказал Джим, – мы им тут ни к чему.

Я тоже видела – мы тут ни к чему. Я чувствовала – толпа напирает. Нас обступали все теснее, но я поглядела на Кэлпурнию, а у нее глаза смеются. Я опять посмотрела туда, где между двумя рядами людей была дорожка, но Лула исчезла. На том месте стеной стояли негры. Один выступил вперед. Это был Зибо, городской мусорщик.

– Мистер Джим, – сказал он, – мы очень вам рады. Вы эту Лулу не слушайте, она злится, потому как преподобный Сайкс грозился отчитать ее с кафедры при всем честном народе. Она у нас известная смутьянка и гордячка и выдумывает невесть что, а мы очень вам всем рады.

И Кэлпурния повела нас в молельню, а в дверях нас встретил преподобный Сайкс и повел вперед, на самую первую скамью.

У «Первой покупки» внутри не было потолка. По стенам на медных скобах висели незажженные керосиновые лампы; вместо настоящих церковных скамей стояли грубые сосновые лавки. Позади простой дубовой кафедры свисала полоса линялого розового шелка с надписью: «Бог есть любовь», кроме нее, молельню украшала еще только литография с картины Ханта «Светоч мира». Я осмотрелась: где фортепьяно или орган, сборники псалмов и программки богослужения – все, что мы привыкли каждое воскресенье видеть в церкви, – но ничего этого не оказалось. Было сумрачно, прохладно и сыро, но постепенно народу становилось все больше и воздух согревался. На скамьях положен был для каждого прихожанина дешевый картонный веер с ярко намалеванным Гефсиманским садом – дар Компании скобяных изделий Тиндела («Большой выбор товаров на все вкусы»).

Кэлпурния провела нас с Джимом в конец ряда и села между нами. Вытащила из кошелька платок и развязала тугой узелок с одного угла. И протянула нам с Джимом по монетке в десять центов.

– У нас есть свои, – прошептал Джим.

– Держите, – сказала Кэлпурния. – Вы мои гости.

Джим, видно, сомневался, благородно ли оставлять свои деньги при себе, но врожденная учтивость взяла верх, и он сунул монету в карман. Без малейших угрызений совести я сделала то же самое.

– Кэл, – зашептала я, – а где же сборники с псалмами?

– У нас их нет, – ответила она.

– А как же?..

– Ш-ш, – сказала Кэлпурния.

На кафедре стоял преподобный Сайкс и взглядом призывал свою паству к молчанию. Он был невысокий, плотный, в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке; в свете, сочившемся сквозь матовые стекла, поблескивала золотая цепочка от часов.

– Братья и сестры, – сказал он, – мы весьма рады, что сегодня утром у нас гости – мистер и мисс Финч. Все вы знаете их отца. Прежде чем начать проповедь, я прочитаю вам несколько сообщений. – Преподобный Сайкс перелистал какие-то бумажки, выбрал одну, далеко отставил ее от глаз и прочел: – «Собрание миссионерского общества состоится во вторник в доме сестры Эннет Ривз. Приносите с собою шитье». – Потом стал читать по другой бумажке: – «Все вы знаете, какая беда приключилась с братом Томом Робинсоном. Он с детства был добрым прихожанином «Первой покупки». Весь денежный сбор сегодня и в следующие три воскресенья пойдет Элен, его жене, чтобы она могла прокормить детей».

Я ткнула Джима в бок:

– Это тот самый Том, которого Аттикус будет за…

– Ш-ш!

Я обернулась к Кэлпурнии, но и рта не успела раскрыть, а она уже шикнула на меня. Пришлось покориться, и я стала смотреть на преподобного Сайкса – он, кажется, ждал, чтобы я угомонилась.

– Попросим нашего регента начать первый псалом.

Со своей скамьи поднялся Зибо, прошел меж рядов, остановился перед нами и повернулся лицом к пастве. В руках у него был растрепанный сборник псалмов. Зибо раскрыл его и сказал:

– Мы споем номер двести семьдесят третий.

Этого я уже не могла выдержать.

– Как же мы будем петь, у нас же нет слов?

Кэлпурния улыбнулась.

– Тише, малышка, – прошептала она. – Сейчас увидишь.

Зибо откашлялся и таким гулким голосом, как будто далеко-далеко палили пушки, прочитал нараспев:

– «Там, за рекой, лежит страна…»

И словно чудом необыкновенно стройный хор сотней голосов пропел эти слова вслед за Зибо. Протяжным гуденьем замер последний слог, и вот Зибо уже говорит:

– «Вовек желанна нам она…»

И опять вокруг нас громко зазвучал хор; долго тянулась последняя нота, и, еще прежде чем она замерла, Зибо прочитал следующую строчку:

– «Нас выведет одна лишь вера на тот обетованный берег».

На этот раз паства замешкалась, Зибо внятно повторил строку, и хор пропел ее. Как только вступал хор, Зибо закрывал книжку – знак всем собравшимся продолжать без его помощи.

И при замирающих звуках торжественного хора Зибо протянул:

– «За той сияющей рекой обетованный ждет покой».

Строку за строкой повторял за ним хор, стройно выводя простую мелодию, и наконец псалом закончился чуть слышной печальной и протяжной нотой.

Я поглядела на Джима, он исподлобья глядел на Зибо. Я тоже не могла опомниться от удивления, но мы слышали все это своими ушами!