Текст книги "Лето бородатых пионеров (сборник)"

… Стенгазету доделывали дома, пройдя отмеченный вешками путь через поле. Дети Мартышина лазали по полу, высунув старательно языки и сталкиваясь лбами с деревенскими мальчишками, только что освоившими печатную машинку. Козочка норовила внести свою лепту, ее отгоняли, но не доглядели, как слопала она фотографию. Глядя на эту мирную картину, не хотелось думать о неприятном, но радиоприемник взахлеб вещал о ратификации договора с Германией, а из окна видна была ржавая звездочка на одном из домов напротив: это значит, с войны сюда не вернулся солдат, погибший за Россию, которую нынче с восторгом распродают ее новые хозяева.

– Стараюсь переводить уроки на «мирные» рельсы, – говорит Мартышин, провожая меня на автобус Углич – Ростов Великий.

– А то что ни стих – борьба, смерть, безумие, что ни герой исторический – то Разин или Пугачев, бойня, виселицы. О созидании так мало…

– А что делать с «после семнадцатого»? – спросил я.

– Здравый смысл если пробудился – сами ко всему приходят.

– К чему, например?

– Тогда расшибли Россию ради светлого будущего всего человечества, теперь – точно так же – ради общечеловеческих ценностей, общеевропейского дома, нового мышления, всемирной перестройки. Цена – Россия. Их жизни. И наши… Так что изучать историю можно, в окно глядючи да в «ящик», которого у меня, слава Богу, нету.

Да, но главное, по-моему, в том, насколько даем мы распуститься злому внутри нас. Чем его больше, тем легче и быстрее сбить нас с панталыку, стравить, обескровить. Рецепты того, как этого достичь, выработаны давно. На этот счет мы изучены и исчислены врагами России и русского народа. Заклятыми, непримиримыми, расчетливыми врагами.

А записные политики, политологи, экономисты и прочее, выпятив презрительно губу в своем «народном депутатстве», тщательно блюдут эти рабовладельческие «заповеди», прекрасно понимая, что если в стране будут проводить политику в соответствии с интересами Толи Козлова и Николая Васильевича Грешневикова, Мартышина и его и крестьянских детей, – им, этим кичливым, сознательным и бессознательным марионеткам «мировой закулисы», будет нечего делать. А так как они уже многое натворили, то придется и ответ держать. Не в стиле «перестройки» – номенклатурно перемещаясь или отделавшись неясными укорами «президента», а по-настоящему.

Дальнейшее продолжение парламентских бдений есть живейшее доказательство абсолютной неприемлемости парламентской системы на русской почве. Дальнейшая «суверенизация» есть доказательство абсолютной необходимости единой и неделимой державы. Дальнейшее следование желаниям «мирового сообщества», верховенство его законов над национальными – есть непреложный признак национального предательства в особо крупных размерах. Борьба за власть, актеры-министры, журналисты-депутаты, академики-разрушители – все это свидетельство необходимости сословно-профессионального представительства в крупном едином совещательном органе при подлинном главе государства…

Эх, закрыть бы страну на ремонт, да без помех взяться за дело созидания, за РУССКОЕ ДЕЛО. Не дают! И не дадут, пока не перестанем по-дикарски прикупаться на все, что обладает политическим внешним блеском.

… Ехал в ночном автобусе, и почему-то вспомнилось начало «перестройки». Что осталось из обещаний горбачевых-ельциных устроить в стране «сладкую жизнь»? Увы, вспомнить нечего. Жаль надеявшихся, ожидавших «благ», несмотря на духовную гиблость «отцов народа».

«Лиазик» ни шатко ни валко ехал по черному асфальту, темный лес обступал дорогу, плавно изгибавшуюся. В просветах виднелись деревеньки – вблизи и вдали, на пригорках. Остовы храмов едва выделялись на фоне дальних полей. Но вскоре совсем стемнело. И ночь наполнилась напряженной мыслью, воплощавшейся едва ли не в отчетливые формулы. Тысячи и тысячи русских хлебопашцев холили эту землю. Поколения за поколениями молились в этих храмах, рождаясь, живя и умирая не в какой-то географической точке, не в России даже, – во Вселенной. И не кратким веком человечьим жили они. Вечностью.

– Снится: река кровью плывет, берега костьми сложены, а моста нету…

– А мой сон такой: коршун ширяет великий, ширяет и низится. И чем коршун ниже, тем росту в нем больше. И станет коршун как туча, и вдруг небо все застит, на крылах замрет, – и камнем на меня…

– А у меня сон с одним началом и до единого конца: поле колосится, ни облака, как вдруг черная туча грачей саранчою на колос села, до самой земли взялась, и заместо поля золотого – черная грачья сила…

– А я будто мальчонок с товарищами в школу пришел. А в школе немец учит по-иностранному. И что мы не так, все он в книжку записывает, а за школой пулеметом наказывают за ошибочки И во всем сне словечка русского не слыхать – только речь его немецкая, да за школою та-та-та-та…

Сны предков наших: что ни поколение – мука мученическая. Уж ладно мы, полумолодые: без войны да в сытости какой-никакой прожили. А старикам за что в который раз лихо испытывать? А деткам нашим? Нет, длится пытка, и на них ее хватит. И гуляет на весь свет сытая наглая Америка, сжирает эта двадцатая часть человечества чуть не половину мировых ресурсов, пакостит на 70 процентов среду земного общего обитания и малейшее ущемление аппетита своего принимает как страшную опасность. И ненавидит всем своим ростовщическим умом, пластиковой душой своею тех, кто смеет желать жить, кто не позволяет грабить свои земные богатства.

Адвокатская изворотливость «мировой закулисы» непримирима к «восточной схизме», все еще растворенной в народе нашем. Хочется, чтобы все покупалось-продавалось, иначе не понять ростовщику другой жизни, становится она враждебной ему, ускользает от цепких лапок его. Уж целыми народами люди согласились «быть как все», надев футляр «цивилизации». Уже чуть ли не везде «общечеловеческими ценностями» попрана совесть, а интересы желудка возведены в наивысшую ценность. И Европа согнулась под прессом тотальной унификации, загнана вглубь свою «самость». А Россия все еще смеет помнить себя, исконную. Смеют курить на тесных кухнях, смеют невидящим взглядом вглядываться в прошлое и будущее остатние мужики, терзаемые мыслью о поруганном Отечестве, болящие болями Родины.

Талонами их, дефицитом искусственным, рублем, обессмысливающим труд! Нет, и малым довольствуются, дурни, и нейдет из головы великая Русская держава, выбиваемая из-под ног.

Водкой их, пещерным уровнем медицины, выхлопными неочищенными газами, ядовитыми удобрениями, радиацией без права иметь счетчики Гейгера, тушенкой списанной, да лбами, лбами стукнуть! – пыхтит, старается «мировое сообщество», ищет и находит исполнителей сатанинских своих планов.

То и дело раздаются с концлагерных вышек предупредительные очереди, то и дело мордуют надсмотрщики изможденных людей идеологической дубинкой со свинцовой головой вождя на конце. Уходят, побитые, зализывают раны, но в глазах – непреклонность, и давно поняли каратели, что только смерть окончательно сломает этих людей. Духовная смерть через недачу воздуха России, через потчевание ядом утопизма в ярких западных обертках.

Но единственное государство в мире, задуманное и осуществленное на понятии совести, понятии, не имеющем аналогов в других языках, продолжает существовать в душе русского человека.

Более того: вызвать ностальгическое уважительное сочувствие умных представителей других народов бывшей России.

Более того: воспоминание о нем все живее в новых поколениях. Старые люди, помнящие дореволюционное время, со смешанным чувством страха, смущения, осуждением и гордостью глядят на внуков-правнуков, духовно выпрямляющихся при мысли о родине, еще не порабощенной. И – чудо! – «вспоминания» внуков-правнуков более живы и осознанны, нежели воспоминания стариков, окрашенные долгой духовной согбенностью да мифами о царской России, плодившимися из-под пера известных писателей. Писателей, выполнявших «социальный заказ» разрушителей, поощряемых постольку, поскольку они соответствовали требованиям «демократического диктата». «Спеклись» тогда в отчужденности от России, подогреваемой французскими гувернерами, немецкими профессорами и английской разведкой, ее высшие круги, промасоненное дворянство, «демократические» разрушители. И ныне их последователи готовы в любой момент искать Всечеловека.

Но, «задыхаясь» в атмосфере «национальной ограниченности» размером в шестую часть света и в тысячелетия, они в иных землях встречают британца или поляка, немца или испанца, мертвой хваткой держащихся за национальную идею. «Общие рынки» – они ведь только рынки. Да, все они унифицированы, во всяком случае, движутся по этому пути, но не по своей воле. Да, они в отличие от нас гораздо дальше отброшены от национальной государственности – потому тамошний концлагерь внешне разительно отличается от нашего.

Но одно дело, что лепечут парламентарии и насквозь продажные СМИ, коим отведена роль мирового связного, «лепящего» образ народов и событий по заданным клише; а другое дело, о чем снова говорят в пивных Мюнхена, на кухнях Марселя или в горах Пиренеев. Народы бесправны: демократии есть наибольшая свобода манипуляций. Высшая форма правления для России… непроизносима, и оклеветана именно потому, что является наилучшей для ее народов, которые поймут это, как только достаточно хорошо подумают и будут Достаточно информированы.

Но все это останется экзотическими умствованиями, пока не будет осознан основной закон любого концлагеря: духовное порабощение. Сбить высокий строй души и мысли удалось и удается – вот в чем горе и ужас, и погибель полная.

Вслушиваюсь в голоса, живущие над погостами.

– Охохонюшки-хо-хо! Повыбирали больших людей, образованных, на все страны известные люди. А наш-то мужик: сам и дороги торит, и землю строит, и суд чинит. Один за все правительство отвечает…

– Слышать противно, как лодыри теперь рассуждать приучились. Коли добер, так, по себе судя, работу похерит вовсе; а коли зол, так кого-нито в палачи произведет, а сам глаза заплющит да на бархатах новых и разоспится.

– Из простых многие теперь в лодыри подадутся. Особенно, которые говорить горазды. Языку работа минуточка, а в одну такую минуточку на всю жизнь руки нежнеют…

– Я думаю, обидят нас. За себя постоять мы только сгоряча умеем…

– Как бы туману не напустили…

Как станет топор, словно девица, добер – не ждать с того топора ни работы, ни добра…

Слышишь и не знаешь, то ли покойники перекликаются, то ли живые. А и днем-то иной раз такие пустые глаза встретишь, что ясно: одна оболочка человеческая существует – уснули и душа, и разум.

Долгая дорога. Молчит водитель почти неподвижно – только вымпел треугольный болтается, кисточкой «разметая» дорогу, освещенную фарами. Темно снаружи, темно внутри.

Оглядываюсь. Сидят порознь трое мужчин, каждый свою думу думает. Лица не видны, только силуэты.

– Господа! – произносит вдруг статный бородач на заднем сиденье. – Я вынужден предостеречь соотечественников от создания собственного культа…

Вглядываюсь: придерживает правую руку… В белом мундире… Лица не разобрать, но лоб высок, лысина… Пятно темное на груди… Нет, не может быть!..

– Думский путь оказался гибельным для России. Я не сделал того, что был обязан сделать как подданный своего государя, как православный человек, как премьер-министр…

Столыпин! «Доизучался», – мелькнула мысль.

– И «левая», и «правая» оказались нераздельным разрушительным целым, направленным против державных основ Святой Руси. Яд либерализма, видимо, проник во все поры государства и достиг престола. Мое правительство несет ответственность за потакание революции, как это не может показаться странным в моих устах.

Бездействие – самый тяжкий, свинцовый грех правительства, если оно не игрушка в чужих руках. Если игрушка – это всего лишь государственная измена. Моей ошибкой было противодействие восстановлению патриаршества, сохранение синода. Государь еще в 1905 году предлагал Себя в патриархи – этого, мягко говоря, не оценили. Государь исполнил свой долг до конца: Россия потеряла почти все, но нравственный идеал ее в лице Государя остался незапятнанным. И страшно подумать: ведь выстрел Богрова мог тогда, в киевском театре, оборвать Его жизнь. Я же расплатился за нагромождение разгильдяйства и предательства, которое обязан был расчистить… Еще раз повторяю, господа: не совершайте ошибок, создавая идолов из людей, действием или бездействием своим приближавших гибель России…

Твердый ровный голос умолк. Видно было, как величавая фигура говорившего подалась назад с видимым облегчением от высказанности.

Молчание прервал другой голос. Кавказский акцент, усиленный волнением и подчеркнутой взвешенностью каждого слова, не оставлял никаких сомнений в личности задумчиво сидевшего на сиденье, расположенном сразу за водительской кабиной…

– Я каяться не буду: имя и дело Сталина так изгажено, что мне впору претендовать на титул мученика всесоветского. Скажу правду – никто не поймет, совру – верить не станут. Что можно добавить? История России до 1917 года, ее тайные пружины – это одна цепочка. История после 1917-го – другая. И они лишь частично едины… То, куда идет дело, я понял задолго до революции. Режим прогнил. На смену ему плыли пароходами из Америки, ехали в пломбированных вагонах через Германию. Погром был уже неизбежен, потому что – ритуален. Пришлось вооружиться всем демагогическим набором и стать завзятым талмудистом, чтобы не быть «белой вороной». Тайные пружины истории России после 1917-го еще не начали обнажаться: вы не выпросите доступа к архивам Сталина! Но относительной полноты власти я достиг в 1934 году. Дальше были краткие периоды, пока меня не ликвидировали за «антисемитизм». Страшны тайны войны и революции, второй войны и «сталинских» репрессий… Но кто мне поверит? Передайте привет тем, кто меня помнит лично. С кем мы вершили государственные дела. Мужчинам передайте, а не тем слюнявым фиглярам, которые устроили шабаш на теле «сталинской империи». Праху не больно: пусть попирают ногами. История еще не написана, не рассказана. Суд ее только начинается, и пусть он будет объективным. Пусть помнят и «злодея», и «вождя». Пусть помнят полупустую Москву с бежавшим правительством, с райкомами, устланными «периной» из изорванных партбилетов. Пусть помнят крестный ход вокруг Кремля в декабре сорок первого, тысячи восстановленных после войны храмов десятки тысяч разоблаченных спекулянтов на крови – кто погибал а кто и наживался, и теперь мстят. Пусть помнят изгнанных мною хаммеров и возвращенных из лагерей офицеров русской армии. Пусть все вспомнят и ничего больше не забывают.

И пусть откроют мои архивы!..

Говоривший умолк и поднес ко рту трубку. «Закурит? Чиркнет спичкой – и увижу лицо?» Нет, не закурил.

И настала очередь третьего, сидевшего за спиной.

– Что ж, господа, позвольте не представиться! Вы – из прошлого, я – из вероятного будущего. Пресса станет величать меня «русским Пиночетом», а по мне – назови хоть горшком…

«Русский Пиночет» усмехнулся простодушно и жестом дал понять, что разглядеть его лицо не удастся.

– Постылая идеология и символика агонизируют. Но духовная ткань крепнет. Мы вспомним законы Российской Империи в приложении к новым условиям. По совести решим, что оставить, что добавить. Но без благодати любые законы – пыль. Русь Святая или оживет, или не оживет. Оживет предстательством перед небесным престолом миллионов мучеников и новомучеников всероссийских; не оживет – по нашему упорствованию во грехе, по нашему попустительству силам зла. Возрождение России будет означать духовное обновление всего мира. Конец России – конец его. Это понимают и там, но немногие светлые головы, не имеющие ни тиражей, ни эфирного времени.

Мы не станем топтать наше прошлое, выстреливать чьи-то останки в стратосферу. Наше дело – созидание, но и расчистка авгиевых конюшен. Дело это веселое и посильное. Хотя и не беспроигрышное. А, будет на то воля Божья, умрем – не в борьбе за какое-то «это», а за Родину. Мы – счастливые люди: нам идеала придумывать не надо. Только фальшивки отбросить, да вспомнить подлинный!..

Странная, бодрая речь эта произвела на меня наибольшее впечатление, и, выходя из автобуса, я еще раз взглянул на три неподвижные фигуры: причудливый абрис истории века со вполне понятной незаконченностью-недоговоренностью. Долго смотрел я на удаляющиеся огоньки задних фар, представляя, каков будет дальнейший маршрут. И пульсировало вместе с током крови в жилах:

 
Эти бедные селенья,
Эта скучная природа, —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
 
 
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной…
 

Но литературные красоты, но убеждение в том, что нынче нужно и должно писать, рассчитывать на желательную действенность, – не наивность ли? Не самообман ли? Ведь внутрь, в наше же сознание «вмонтированы» концлагерными врача-ми-«идеологами» некие датчики, воздействуя на которые в нас создается иллюзия нормальности нашей жизни. Не маскирует ли невольно и пишущий, в том числе и эти строки, не маскирует ли главное: планомерное истребление народа, лютую, необъявленную войну против него?

Наши проклятия не доносятся до власти. К нашим воплям, а тем более «предложениям», она равнодушна. И эта бесстрастность с точки зрения масонерии – их главное достоинство. Будем прорастать, как трава сквозь асфальт, – ничего более не остается. Будем защищаться и защищать наших детей, наше прошлое, настоящее и будущее. Как? По обстоятельствам действия.

Мы цепляемся за жизнь, слишком легко принимая условия «игры». Как мышки, вновь и вновь верящие в то, что кот «умер». Петухи кукарекают на балконах, огурцы растут на подоконниках, все это понятно и важно, но этого недостаточно. Потребны гражданские усилия, хоть немного, но выходящие за сферы личной пользы.

Сотни тысяч детей не рождаются – по нашей вине.

Сотни тысяч умирают – по нашей вине.

Родившиеся и чуть подросшие играют «в очереди» – по нашей вине.

Разбитый параличом ветеран (в отсутствие выбивающейся из сил в поисках необходимого дочери) подползает к окну и бросается с девятого этажа – по нашей вине.

Раскупаются лживые газеты, множится рознь – по нашей вине.

Грабят нас все, кому ни лень, а мы втайне завидуем, что «непричастны», жмем руки подлецам, голосуем за прожженных демократов, рады «разрядиться» и ужалить ближнего, «откупаемся» от собственных детей, послушно скупаем то, что «выбросят» регулирующие «рынок», и нередко тут же перепродаем втридорога, чтобы в другой раз быть обобранными на ином… И все – под ненавидяще-ледяными взглядами надсмотрщиков, под ухмылки расположившихся на вышках «доброжелателей». Не до «подкопов». Не до самозащиты. Наша вина.

… Вернулся из командировки – на руке у жены шариковой ручкой вдавлено-вписано: «1612».

Номер очереди на распродаже.

Год ополчения Минина и Пожарского.

Бабуля

I

Безгосударное время. Полуденные бесы коварствуют очевидно, в открытую. Не стесняясь, творят они «ветхий квас» – всякое беззаконие, происходящее от сгнившего духовно, ветхого человека.

Всякий беспамятень легко становится братогрызцем. Самосущие, высоковыйные блудные дети превращают Святую Русь в нестерпимое мучилище для всякого, сохранившего в себе человека внутреннего.

Растерянные и гневливые, многословные и самонадеянные, носятся они перекати-полем по пустыне, песками своими давящей все тяжелей на остатки былых оазисов, и лишь позднейшие потомки-рудознатцы вспомнят и отыщут сокровища, хранящиеся под мертвым песком и слежавшимся пеплом…

Об этом я думал, идя за гробом бабушки моей, Зайцевой Татьяны Андреевны, умершей в бывший день очередной баззаконной конституции, 7 октября 1988 года.

Лопнула для меня тонкая нить невидимого серебра, и тяжкая пустота образовалась в душе. Не только потому, что ушел человек, любивший тебя так тихо, полно и сильно, как никто больше никогда любить не сможет; но и потому, что бабушки наши, рожденные в старой России (а новой-то и нет) при русской власти, передали нам живую о ней память.

Они делали это бессознательно, многое не помнили, ничего не выпячивали, – они были частью ее, нашей великой поруганной Родины. И тем, что перед мысленным взором вспыхивают, мерцают живее живых, всполохи исторически недавнего, но всем злольстивым миром изолганного, нашего прошлого, в котором угадывается и наша подлинная суть, – тем мы обязаны нашим светлым старушкам.

Горькородные, но душепитательные воспоминания эти, быть может, остаются тем главным источником, что питает нас жизненной силой. В нем – и вера, и надежда, и любовь…