Текст книги "Камикадзе"

Миры возникали, успевали надоесть и исчезали, а вокруг по-прежнему была пустота.

Небеса обрушились на землю, и больше он не помнил ничего.

Совсем, совсем ничего.

1 октября. Два года спустя

Даниил вошел в квартиру, запер за собой дверь, снял куртку, повесил ее в шкаф, помыл руки, не разуваясь, прошагал в гостиную, включил телевизор и сел на диван.

В телевизоре широко, будто готовясь откусить от громадного гамбургера, улыбался диктор. Даниил откинулся на спинку дивана и ладонями потер глаза.

Несколько минут он сидел и пытался сосредоточиться на том, что несла телевизионная говорящая голова. Сосредоточиться не получалось.

День был окончен. Оставалось прожить вечер. Еще один вечер его жизни.

Ничего не произойдет. Он посмотрит телевизор, разденется, ляжет в постель и уснет. Завтра встанет и начнет все сначала.

Даниил запрокинул голову и коснулся затылком плюшевой спинки дивана. Закурил. Потянулся за программкой… ничего интересного.

Дым от сигареты тоненькой струйкой утекал под потолок. Стараясь не уронить пепел на палас, он встал с дивана и вернулся в прихожую.

Все как обычно.

Он скинул ботинки и брюки, залез в душ, собираясь с силами, посидел перед телевизором и пошел ужинать. Варить пельмени. У пельменей был вкус – словно однажды кто-то уже пытался их прожевать.

Можно было бы пойти в кафе, но обойдется дороже, а следующую порцию гонораров неизвестно когда еще удастся из нынешнего редактора выжать.

Завтра неплохо бы встретиться с редактором цветной газеты, который собирался заказать ему статью… и позвонить в Москву: когда они заплатят наконец за его августовский материал?.. ремонтом надо заняться… потолок черт знает на что похож… а может, лучше не ремонтом, а купить новый пиджак, старый надоел… и вообще, нормальные люди ремонтом занимаются летом… но какого хрена ждать лета, если деньги пока есть, а летом, может, не будет… летом он, может, на море поедет… или не на море… все равно куда-нибудь поедет… чего сидеть в городе?.. главное, чтобы газета, для которой он подрядился писать, не закрылась… а если закроется, можно будет написать роман… за романы тоже неплохо платят.

Он поставил тарелку в раковину, прикурил от горевшего на плите голубого пламени и подошел к окну. За окном была всегдашняя ночь его новой жизни.

Морщась от отвращения, он сполоснул тарелку, поставил ее в сушилку и вернулся в комнату. На экране все еще улыбался кретин ведущий… или это был уже другой? Даниил попереключал каналы и понял, что ничего веселее ему все равно не найти.

Он лег наконец во весь рост и почувствовал, как устал за день. Болела спина, чесались белки глаз. Сегодня он рано встал. Сходить купить пива? Попробовать уснуть? С тех пор как он вышел из тюрьмы, он не любил спать.

Изолятор, в котором он сидел, был ведомственный. Двух-трехместные камеры, сносное питание. Вместо параши – стандартный унитаз. К нему в камеру никого не подселяли. Это было хорошо.

Он целыми днями лежал на правом, менее поврежденном боку и разглядывал трещинки на бетонном полу. За девять месяцев он запомнил их хорошо. Стоило ему зажмурить глаза, и они до сих пор причудливым узором проплывали под веками.

Считается, что те, кто попадают в тюрьму, мечтают поскорее вернуться домой. Даниил, оказавшись дома, всего лишь до поздней ночи смотрел телевизор, листал глянцевые журналы двухлетней давности, а измотав себя усталостью, засыпал – как проваливался. И никогда не видел снов.

Заранее зная, что будет жалеть, он встал с кровати и сделал то, что давно собирался. Как-никак сегодня круглая дата. Два года. Он подошел к письменному столу, выдвинул нижний ящик и достал полароидную фотографию. Она была поцарапанной, потрескавшейся и серой от прикосновения жирных пальцев.

Как фотография выжила в том бардаке, который творился с ним последние двадцать с лишним месяцев, он не знал. С фотографии на него смотрело его вчера.

Смеющиеся, уже с утра пьяные, молодые. Они еще не знают, что скоро все до единого будут мертвы. А он останется и будет вынужден жить дальше.

Из тюрьмы он вышел четыре месяца назад. В самом начале лета, которое выдалось ранним и жарким. На Марсовом поле отцветала сирень. Каждое утро он просыпался от слепящего сквозь окно солнца и чувствовал запах расплавленного асфальта.

Он залезал в душ, а потом сидел и подолгу не мог понять, чем же следует сегодня заниматься… чему посвятить еще не прожитый день. Во сколько бы он ни вставал, ему казалось, что за окном ночь и пора ложиться спать. Впрочем, со временем он втянулся.

Первые полгода, проведенные в тюрьме, он почти не помнил – лежал в больнице. Ожог – двенадцать процентов кожи. Его несколько раз оперировали. Из академии специально приезжало седенькое светило с собственными ассистентами.

Теперь шрамы он почти не чувствовал. Они побелели и не беспокоили. Первое же время заживающие ожоги страшно чесались. Особенно один, самый большой, на груди.

Как только он смог нормально ходить, его перевели в специзолятор под Выборгом, и начались допросы.

Фотография выжила, а люди, на ней изображенные, – нет. Предметы всегда долговечнее хрупких человеческих существ. Тощий Гребень, пузатый Артем, короткостриженая Лора, он сам с отросшими ниже плеч волосами. Вместе во все дни до скончания века…

– Вы признаете, что совместно с гражданами Иващенко, Гусевым и Докучаевым вступили в преступный сговор, имеющий целью террористический акт в отношении премьер-министра Японии, господина Фукоку?

– Признаю.

– Кто еще участвовал в планировании и проведении данного теракта?

– Никто.

– То есть вы собирались провести его вчетвером?

– Впятером.

– Кто был вашим пятым соучастником?

– Теперь это неважно. Пятой была девушка. Ее звали Лора. Теперь она мертва.

Он поднес фотографию к глазам. Просто картонный квадратик, в центре которого похмельный Артем смешно нахмурился в объектив. В то утро у него расстроился желудок.

В протоколе, с которым ему дали ознакомиться, значилось: «тела террористов, известных по псевдонимам „Густав“ и „Артем“ (настоящие фамилии – Докучаев и Иващенко), поступили к судебно-медицинскому эксперту в виде, обезображенном настолько, что опознанию не подлежали».

Какое, в задницу, опознание? Перед тем как его, с сожженной кожей, истекающего кровью, увезли на реанимациионной машине от собора, он видел, что взрывом был выворочен целый пролет балюстрады. Говорят, куски гранита забросило чуть не на другой берег Невы.

То, что они с Гребнем успели добежать почти до выхода, спасло им жизнь. Даниил пострадал больше. Гребень – меньше. В камеру выборгского изолятора он попал месяца за четыре до Даниила.

Первый раз Даниил видел его на очной ставке, устроенной им прошлой зимой. Даниил ковылял по коридору на костылях. По коридору навстречу шел, зажатый по бокам мордастыми конвоирами, Гребень.

– Писатель! Ебты! А я думал, эти гандоны тебя уже убили!

Он отпихнул конвоиров, он бросился к Даниилу, он блестел зубами, а когда конвоиры заломили ему руки, не переставая улыбаться, наклонился к тому, что был поближе, и спросил, почему тот редко заходит в камеры?., ведь зэки любят таких… пухлогубеньких.

Конвоир изменился в лице и несколько раз ударил его рукояткой пистолета пониже ребер. Гребень не перестал улыбаться. У него была злая улыбка сильного и свободного животного.

Второй, и последний раз Даниил видел его сразу после Нового года. Протухший взгляд, грязная одежда. Этот пижон перестал даже умываться. У него не было двух передних зубов. Через левую бровь тянулся большой белый шрам…

Еще полтора месяца спустя он повесился в камере на скрученной в жгут простыне.

(как бы, не могу я жить вместе со жлобьем, у меня, как бы, конституция для этого чересчур тонкая, поняли?)

А вот Даниилу повезло. По крайней мере так ему казалось, когда он вышел за покрашенные зеленым ворота изолятора.

Столичные газеты поместили материалы о взрыве на первой полосе. Для некоторых из этих газет Даниил раньше писал. Авторы высказывали сомнения в том, что известный журналист Сорокин действительно мог иметь отношение к организации взрыва.

При чем здесь писатель? Пусть нам назовут имена настоящих организаторов этой варварской акции! Версию о том, что спецслужбы взяли совсем не того, кого следовало, подхватили говорящие головы из телевизора.

За две недели до суда в камеру к Даниилу пришел Майор. Даниил не видел его почти год, но он совершенно не изменился. Тот же серый пиджак, то же незапоминающееся лицо.

В результате суд вышел скомканным. Еще через три недели Даниил был дома. С формулировкой: «Вина не доказана». Судья особенно напирал на то, что японец остался жив, а Даниил несколько лет назад писал о терроризме книгу. Какая между этим связь, Даниил не понял, но спрашивать не стал.

Он огляделся и обнаружил себя на знакомом с детства плюшевом диване. Где с тех пор и пребывал, не отвечая на просьбы об интервью и заворачивая приглашения поучаствовать в модных ток-шоу. Майор может быть доволен: как они и договаривались, никто не узнает о том, что же на самом деле произошло на колоннаде Исаакиевского собора.

Когда-то он влез в эту историю ради того, чтобы написать книгу, получить деньги и уехать с НЕЙ на необитаемый островок. Островок, на котором он приземлился, оказался действительно необитаемым. Размером он был всего-навсего с плюшевый диван.

Даниил кряхтя поднялся, выключил телевизор и включил радио. Покрутил колесико настройки, остановился на «Хит-FM 90.6», немного убавил громкость, снова взял со стола полароидный снимок.

Самым ужасным в его новой жизни были вечера, когда он оказывался дома один и понятия не имел, чем занять отломившийся бонус: несколько десятков лет предстоящей жизни.

Когда он вернулся в квартиру родителей на Моховой, те устроили ему праздничный ужин. Отец рассказывал старые, запомнившиеся Даниилу еще с детства анекдоты. Он одолжил ему денег, и Даниил снял квартиру, перевез мебель, купил телевизор и кое-что из одежды.

Теперь у него было вроде бы все. Можно было начинать все снова.

Он закрыл глаза и, не шевелясь, выкурил сигарету. Сходил на кухню, попил воды, вернулся в комнату и выкурил еще одну. Потом включил маленький ночник на стене, выключил верхний свет и стал не торопясь стаскивать рубашку, футболку, брюки, мягкие, удобные семейные трусы с пуговичкой на ширинке…

Времена, когда он носил камуфляжные футболки и кожаные джинсы, как у Пола Хьюсона из U2, прошли.

Строители нового мира. Парни в черной садо-мазо-коже и футболках с апокалипсическими надписями. Пьяная и веселая заря нового века. Какого хрена?!

Пили, делали секс, носили в карманах кожаных курток большие металлические пистолеты. И что? От нового мира остался сгнивший труп с разломанными шейными позвонками, оторванная рука с нататуированной ящерицей и полведра брызг, опознанию не подлежащих.

(вижу: поднимается с колен моя родина! вижу: приходит она – революция!)

Еще остался он, Даниил Сорокин. Тоже ненадолго. Тридцать лет. Впереди еще столько же, но – по нисходящей. Девушки постепенно перестают улыбаться тебе на вечеринках. После третьего коктейля в боку начинает ворочаться дырявая печень.

Вокруг, в точно таких же блочных коробках, лежат в постелях тысячи тысяч точно таких же, как он. Уставших на работе, принявших душ и пожевавших пельмени.

А в сыром (обязательно в сыром и дурно пахнущем!) подвале сидят, болтая о молодости мира, те, кто не желает уставать на работе, делать супружеский секс и есть пельмени.

Парни в черных кожаных куртках.

Эти разговоры, эти подвалы, этот новый мир – все это вирус. Шел человек по улице. На работу или к девушке. Поднял голову к свинцово-грязным небесам… готово! Через неделю можешь искать его, одетого в футболку с Че Геварой, в подвале.

Отныне долгими осенними вечерами парню предстоит сидеть и мечтать, как с борта стратегического бомбардировщика он будет забрасывать ракетами Кремль.

(парни из «Красной армии Японии» времени на всякую херню не тратили, уже через пять лет после того, как собрались, парни пытались угнать стратегический бомбардировщик и к едрене-фене закидать ракетами Пентагон!)

Каждый из них схватил этот вирус по-своему. Гребень хотел удовольствий. Артем – служения… жертвы. Лоре просто хотелось любви. Ничего особенного. Кончилась история тем, что они умерли.

Сиди дома, говорил им этот мир, и я не трону тебя. Они не сидели, и мир их убил. Он так устроен, этот симпатяга мир. Тот, кто не хочет лежать в теплой постели, будет лежать на кладбище.

(вы мертвы, парни.

я никогда не говорил вам этого, мазефакеры, но я любил вас. вы были самыми лучшими, самыми чистыми из всех, кого я знал.

вы хотели, чтобы как лучше… вы сделали как нужно… и вы мертвы, с теми, кого вы ненавидели, нельзя играть по их правилам, они все равно выиграют, вы попытались – и больше вас нет.

вы убиты, вы сгнили, вы забыты, а я… жив.

как мне прожить то, что осталось? время, которое я не собирался проживать?

эту бесконечную ночь?)

Он уже засыпал, проваливался в текущую из вчера в завтра реку, и мысли текли сами собой. Вялые, мягкие, ускользающие… Под веками у него уже плыли ажурные парусники, и под одеялом было тепло, а внутри разливалось теплое чувство.

Он знал – теперь все будет хорошо. Он засыпал, а на его губах застыла детская безмятежная улыбка.

Теперь он знал, чем ему предстоит заняться…

Он встал, оделся, до самого подбородка застегнул молнию черной кожаной куртки и, хлопнув дверью, вышел из квартиры.

Ночь. Просто осенняя ночь

(он раздвинул ветви и огляделся, никого, быстро, в несколько прыжков, он преодолел открытое пространство и рухнул в траву, перекатился на спину, подтянул сумку с оружием к себе и затаился.

небо было черное, пустое, ни единого облачка. отличная летная погода, он приподнялся над травой, с этой стороны база не охранялась, но он все равно сделал все как положено: лежа ничком, опустил маску на лицо и лишь затем поднялся на колени.

забор был высоким, его это не смущало, вчера, осматривая базу в бинокль во-он с того холма, он заметил несколько росших у самой ограды деревьев, пригибаясь к земле, он добежал до ближайшего дерева, закинул с. умку за спину, быстро вскарабкался до первой развилки и снова замер.

черный комбинезон, на лице маска, оружие обернуто в мягкую фланель и не брякнет, даже если сбросить сумку на асфальтовую дорожку.

покрепче обхватив ствол, он подтянулся и заглянул за забор, вдоль забора через каждые сто метров были натыканы вышки с яркими, ярче солнца, прожекторами, и база лежала теперь перед ним. как на ладони.

в обе стороны, насколько хватало глаз, тянулась взлетная полоса с яркими лампочками разграничительных полос, на противоположной стороне в тени замерли истребители, вокруг ходили с деловым видом механики в защитных комбинезонах, еще дальше вправо были припаркованы несколько заправщиков.

он перекинул сумку вперед и вытащил из бокового кармашка кусачки. Колючая проволока была натянута в восемь рядов, он аккуратно перекусил четыре нижних и, насколько хватило рук, отогнул проволоку в сторону, даже сквозь вязаные перчатки он чувствовал, какая она холодная.

он осторожно, так чтобы не зацепиться, свесился на ту сторону забора, сбросил сумку на землю и нырнул вслед за ней сам. Приземлился на руки, подхватил сумку, пробежал, пригнувшись, несколько метров и затаился возле забора, осторожно выглянул, пытаясь разглядеть, не слишком ли заметна перекушенная проволока.

он вынул из сумки пистолет, накрутил на дуло трубку глушителя и прикрепил к поясу. достал автомат, щелкнул для проверки затвором, пихнул в сумку на поясе пару запасных магазинов, гранаты убирать не стал, зажал в руке, последний раз осмотрелся.

ну что – поехали?

короткими перебежками он добрался до ближайшей вышки, привалился к забору и огляделся, медленно поднял ствол пистолета, совместил в одну линию мушку, прицел и затылок часового и плавно спустил курок, выстрел получился тихим, не громче хлопка в ладоши, часовой повалился, даже не вскрикнув.

Даниил подбежал к одной из свай, вытащил из нагрудного кармана фляжку с бензином, разбрызгал, чиркнул зажигалкой, одну из зажатых в руке гранат он, выдернув чеку, прикрутил скотчем к опоре, потом отбежал в сторону, коротко замахнувшись, швырнул в забор вторую гранату, а сам бросился в сторону стоявших на другом конце взлетной полосы самолетов.

все получилось как он предполагал, через десять минут уже выли сирены, гудело пламя, неслись, стуча сапогами, солдаты в форме, мимо ангара, за которым он отсиживался, пронеслось несколько пожарных машин, он пару секунд полюбовался на то, что устроил, и все так же, короткими перебежками, побежал дальше.

возле самолетов осталось стоять только трое техников, техники нервно курили, вытягивая шеи, заглядывали на то, что творится в дальнем конце взлетной полосы, и негромко переговаривались.

– эй! мужики!

они посмотрели в его сторону, у техников вытянулись лица, как он и предполагал, один – самый бестолковый – тут же потянулся к висевшей на поясе кобуре. Даниил всадил в ногу герою пулю, тот, даже не застонав, рухнул на бетон.

– лечь на землю! лицом вниз! руки за голову!

переводя взгляд с лежащего на земле товарища на вязаную маску Даниила, они начали укладываться, он перебросил автомат на спину, подбежал к ним и вдавил первого из техников коленом в бетонное покрытие.

из бокового кармана брюк он вытащил моток скотча и быстро смотал технику руки, потом, кинув взгляд по сторонам, передвинулся и точно замотал ноги, под конец залепил рот и оттащил к самой стене ангара.

хорошая штука – скотч.

замотав двух оставшихся, он сбегал к углу ангара и огляделся, пожар только-только начали сбивать, офицер в летной форме орал солдатам, кто-то пытался организовать оцепление, все бегали и суетились, в его сторону никто не смотрел.

он вернулся к техникам и, выбрав самого испуганного, рывком отлепил полоску скотча от его губ. тот сморщился от боли, но промолчал.

– отвечать быстро и четко, не вздумай врать – пристрелю как бешеную собаку! понимаешь меня?

тот кивнул.

– у какого самолета заправлен полный боекомплект?

– э-з-э… у всех самолетов… в смысле они все снаряжены, ракетами.

– ракеты учебные?

– настоящие, у чебные мы давно не ставим.

– горючее тоже во всех заправлено?

– нет, горючего вообще нет.

– ни в одном?

– им запрещено стоять заправленными на земле, их только перед вылетом заправляют.

– там вообще топлива нет? ни капли?

– нет, ну аварийная норма залита, конечно. чтобы по земле ездить, а взлететь не хватит, очень мало.

Даниил полез за скотчем.

– не надо заклеивать мне рот. у меня насморк, я не могу дышать носом, я задыхаюсь.

Даниил, не обращая внимания, отмотал нужный кусок.

– я не буду кричать, я буду лежать молча, не заклеивайте мне рот. я задохнусь! у меня насморк!

– а у меня – автомат, так что заткнись.

он подхватил сумку и бегом направился к почти черным в стоявшей над базой темноте самолетам, слившись со стеной, он подошел поближе, несколько секунд присматривался к часовому в нелепой шинельке, затем вытащил из сумки пистолет и прострелил ему голову.

на то, чтобы вскарабкаться в кабину, завести на четверть мощности турбины и развернуться, у него ушло всего несколько минут. сверившись с планом, он двинул машину к диспетчерскому центру.

убедившись, что развернул самолет правильно, он негромко проговорил в микрофон:

– диспетчер?

– да, слушаю.

– позовите командира базы, срочно, пауза.

– кто говорит?

– я стою перед входом, я захватил самолет, бортовой номер эм пятьдесят восемь, приборы показывают, что в моем распоряжении имеется четыре ракеты «воздух-земля». вы зовете командира?

– зову… сейчас…

в следующий раз динамик заговорил только через несколько очень долгих минут.

– это командир базы, говорите…

– это захват, я стою перед входом в ваш диспетчерский пункт, перед единственным входом, все вы, там внутри, – мои заложники. вы, а также все женщины и дети из здания слева от пункта, это понятно?

– понятно, дальше.

– это я взорвал ваши склады, я убил двух ваших часовых, и сейчас, если будет нужно, я расстреляю ракетами и вас, и офицерские семьи, я не шучу и не собираюсь блефовать, вы находитесь полностью в моей власти, поймите это сразу, повторять я не стану, если вы попробуете начать выводить людей через окна с другой стороны здания, я нажму на гашетку без предупреждения, если вы попробуете атаковать мой самолет – я нажму на гашетку без предупреждения, если вы не выполните хоть одно мое требование – я нажму на гашетку без предупреждения. это понятно?

– понятно.

– очень хорошо, вы прикажете, чтобы мне залили полные баки горючего, к самолету должен подъехать всего один заправщик с одним человеком в кабине, я должен его видеть. после этого я взлетаю – и вы свободны. ваши диспетчеры организуют мне воздушный коридор и ведут туда, куда я скажу, это понятно?

– я должен доложить начальству.

– нет.

– почему?

– разговор окончен.

– я ведь не торгуюсь, без санкции штаба округа я не смогу ничего сделать, я объясню им, что происходит, и они согласятся, мне нужно всего полчаса.

– ладно, докладывайте, но через десять минут я нажимаю на гашетку, и от здания с вашими семьями остается только облачко пара, еще через десять минут я нажимаю на гашетку второй раз – и в облачко превращаетесь уже вы сами.

– дайте мне полчаса…

– нет. десять минут, время пошло.

он бросил микрофон на приборную доску и откинулся в кресле, кресло в самолете было удобным, когда лампочка связи замигала снова, часы показывали, что прошло ровно восемь с половиной минут.

– алло! пятьдесят восьмой! вы меня слышите?

– да.

– ваши требования принимаются, куда вы собираетесь лететь?

– я скажу после того, как поднимусь в воздух.

– если вы собираетесь лететь за границу, мне понадобится связаться с иностранными диспетчерами.

– нет. не за границу.

– вы представляете какую-нибудь организацию?

– зачем вам это?

– меня просили узнать те, с кем я советовался.

он помолчал.

– да, представляю, я представляю боевую группу политического движения «Прямое действие».

– погодите, не так быстро, политического… как вы сказали?

– заправщик должен подъехать справа, ехать медленно, остановиться за белой разделительной полосой, делать он все должен медленно, если что будет не так… вы меня понимаете…

– понимаю.

– если вы надумаете валить мне какое-нибудь не то горючее, или начнете мудрить с воздушным коридором, или еще что-нибудь хитрое придумаете, то… у меня на коленях лежит карта, на карте значится, что вон за тем леском расположен городок Нижнереченск. сколько бы горючего у меня ни было, взлететь мне хватит и до городка я дотяну, и скорее всего успею расстрелять все четыре ракеты, и уж только затем свалюсь на самой оживленной нижнереченской улице, я внятно излагаю? да? давайте обойдемся без экспромтов, хорошо?

– хорошо.

желтый заправщик медленно выехал из-за ангаров, машина подползла к разграничительной линии, и из кабины вылез действительно один-единственный техник, если что-то и должно было начать происходить, то именно сейчас, но все обошлось.

индикаторы показали, что баки полны, заправщик так же медленно уполз обратно.

– все о’кей? – поинтересовался динамик.

– да.

– вы собираетесь выходить на полосу?

– собираюсь.

– погодите, тут с вами хотят поговорить.

в динамике пощелкало, потом Даниил узнал голос:

– Даниил Владимирович? вы меня слышите?

– да, майор, я вас слышу.

– что происходит, Даниил Владимирович? мне сказали, вы захватили базу?

– захватил.

– я не понимаю: вы в одиночку захватили целую базу?

– да.

– зачем?

– давайте вкратце, я очень занят, что вы хотели мне сказать?

майор говорил о том, что Даниил поступает странно, очень странно… он подводит лично его. майора, который, между прочим, ходатайствовал за него, ручался и содействовал его досрочному освобождению… а теперь такое начинает происходить… и в этот раз помочь ему будет невозможно…

Даниил не слушал, он обеими руками держал штурвал и, не торопясь, разворачивал самолет на исходную позицию.

когда он подъехал к жирной белой черте с надписью START, то снова взял микрофон и сказал:

– давайте не будем тянуть время, я не передумаю.

повисла долгая пауза, посланные майором головорезы в любом случае не успевали подъехать до того момента, как шасси самолета оторвутся от земли.

– куда вы хоть собрались-то?

– я собрался в Москву, все четыре ракеты я собираюсь выпустить по Кремлю.

– по Кремлю?!

– да.

– почему по Кремлю? это же паранойя! зачем вам это надо?!

– я знаю, что это паранойя.

– и все равно делаете?!

– у меня мало времени, попросите командира базы переключиться на связь со мной.

– Даниил Владимирович, что вы делаете, а? вы же понимаете, что у вас нет ни единого шанса добраться до Москвы!

– понимаю.

– и все равно пытаетесь? вас собьют в воздухе. собьют сразу же, как только вы взлетите.

– я знаю.

– тогда зачем вам взлетать, я не понимаю?! все ПВО Северо-Запада уже предупреждены. вам осталось жить от силы двадцать минут!

– майор, вы зря тратите время.

он потянул руль на себя, перед ним лежала бесконечная, ровная и чистая взлетная полоса.

двадцать минут? ну что ж, пусть двадцать… это будет очень интересная жизнь, не очень длинная, и получаса не наберется, но – настоящая жизнь.

взлетная полоса упиралась в прекрасное восходящее солнце)

Ночь кончилась. Начинался день.

1997 г.