Текст книги "Русские народные россказни"

Иван Ваненко
Русские народные россказни

Не красна сказка былью,

Красна правдою.

I. Про то, как деревенского парня московские вороны раздели чуть не до нага

Так дело было. – Похвалился удалой парень Гаврило: «не по что-де мне с моим умом-разумом в деревне жить, по пашням и покосам бродить, а пойду-ко я, как и другие прочие, в город на заработки; кое-что я по ремесленной части и теперь смекаю, а там поживу, еще больше узнаю: всему обучусь, разживусь, – с большой казною в деревню ворочусь»!

И похвалился он этак во всеуслышание, – не припомнил он видно правой пословицы – что похвальба – молодцу пагуба, да и советов на это не послушал, хоть старшие и говорили ему: «эй, Гаврилушка, не хвались, – прежде Богу помолись!» но Гаврило был парень молодой, хоть и не глупый, да непокорливый, – «учить – говорит – меня нечего: я живу не со вчерашнего вечера!»

Как сказал, так и поступил; ну да и что же? коли-б не похвальба только, оно бы и гоже; а то вот и прилунилось, видно за это самое и неудачу, и покор понести.

Почитай с год, аль и больше, наш Гаврило на фабрике какой-то в городе жил; да только научился он там больше не рукоделью, а пустомелью; на дело, на работу, с перевалом шел, а до щей до каши рысью бежал, утром спал, не вставал, пока главный. подмастерье ременным жгутом не вытянет, – ленив, значит, был. Смышленость бы, как сказано, и далась ему, да вот лень-то окаянная, да охота к гульбе не давали ему как следует смышленостью своей воспользоваться…. Так, если он что в течение года и выручил за работу свою некошную, так и то с такими-ж гуляками-товарищами проторомыжил все.

А вот уж дело подходит к Великому празднику, наступает скоро неделя Светлая.

Собираются мужички, ребятки честные, – кто домой на лето остаться, пашней заняться, кто с родными повидаться. Получил каждый трудовое вырученное, привязал деньги на крест за пазуху, надел старый кафтнишко да шапченку кое-каковскую, а новую шляпу поярковую да сапоги московской работы повесил на палку да заложил за плечо; – а там помолившись на святой Кремль московский, да засучив ноги по колени, на своих подошвах доморощенных и отправился к заставе с попутчиками.

И наш Гаврило старый кафтанишко вздел, ноги засучил, – и он с товарищами к заставе отправился. Да налегке пошел сердяга: не было у него чего повесить за плечи, а уж что из денежного, – так разве-разве меди с рубль.

Все ребята идут, весело раздабарывают, один Гаврило понурый глядит: зашибает его дума – с чем-то он в деревню явится?… Да, братцы-ребятушки, – сама себя раба бьет, коли не чисто жнет, – говорит пословица.

Долго-ли, коротко-ли, близко-ли, далеко-ли, как говорится – шагом или рысцой, сушью или грязцой, – дотянулись все, каждый до деревни своей. – А деревенские родичи и знакомые давно уже радостно ждут к празднику городских гостей: кто ждет ради нужды: «вот-де дело поправит, на трату принесет;» кто из корысти, – «вот-де подарит что-нибудь, аль угостит чем, поподчивает; «а кто просто из приязни ждет, – «вот, дескать, опять повидимся!»

Пришли городские непоседы к деревенским домоседам, и так им рады тут, что если бы не канун такого великого праздника, то сейчас бы глядишь и пир пошел. Пришел и Гаврило домой; и его встретили, усадили, весело, ласково с ним поговорили и спать уложили: «сосни, говорят, с пути-дороги то, да отправимся ужо к заутрени, чтобы часам к двенадцати в самый раз придти, а ведь до церкви дорога не близкая: верст почти с десяток есть.»

Настала ночь Светлого праздника; загомозился православный люд. Надевает каждый городскую обнову свою: кто шляпу новую с павлиным пером, кто сапоги новые, еще пожалуй козловые натягивает, кто хоть один красный кушак – и то ладно: трудовое ведь; а были и такие молодцы, что по надели и синие кафтаны да еще и рукавички зеленые замшевые.

Рано-рано поднялись все в путь к церкви Божией, чтобы поспеть до первого удара в колокол, чтобы еще заслышать, как первый петух прокричит – в память того петуха заветного, который троекратным криком своим напомнил св. Петру, что человек иной раз в исполнении своих благих обещаний бывает немощен.

Весело, радостно, но без громких речей, тихо шушукая, точно боясь разбудить кого ранее чем надобно, тянется православный Божий народ, гужом на целую версту идет в Господень храм встречать Великий день, Светлое Христово Воскресение Глубоко любы дороги святые праздники сердцу русскому!..

Маленькая деревянная церковь, колокольня нисенькая; темно: не горит плошек ни по окнам, ни по улицам, но горят сердца христианские святою верою, святым ожиданием Светлого Воскресения.

Настал ожиданный час, прокричал и петух. Вот ударил колокол, встрепенулись сердца христианские – и небогатый украшениями храм Божий ярко озарился свечами от трудовой лепты, принесенной усердно в храм православными….

Отошла заутреня; похристосовались в обычное время православные, поздравили друг друга со Светлым днем и поделились, кто с кем мог, красным яйцом. Отслушали обедню потом и отправились по домам разговеться святою пасхою.

Пришел и Гаврило из церкви домой разговеться с своими родичами.

Ну, пока не попробовали пасхи, никто и не затевал разговора о семейных делах; а как разговелись да позавтракали, – старшие выпили русского винца ради праздника, младшие принялись кое за какие домашния лакомства, – тут и пошел разговор: и о том, кто в церкви где стоял, и о том, в каком наряде кто был; и так дальше да дальше, дошла очередь и до нашего Гаврилы грешного…. Погляди на него пристально, – что же?… Кафтанишко на нем старый, порваный, кое-где позашитый свежими нитками; сапоги только верхи и то дырявые, а подошвы верно в Москве позабыл; кушачишко-то видно, что снова-то заплачен был три гривны, не более….

– Гаврило! – сказал, смекнув делом, старший из его родичей (у Гаврилы отца не было), – что это ты для праздника плохо принарядился так? али ты нас морочишь, своего богатства показать не хочешь?…

Гаврило опять потупил глаза так-же как и из Москвы вышедши.

– Да что же, отвечай! теперь дни праздничные надобно, чтобы душа на распашку была!

Гаврило не знал бы, что и отвечать на это, да набравшись в городе-то разного умничанья, а частью по собственной смышлености, вспомнил старинную сказку-прибаску да и вздумал ею деревенским людям в глаза пыли пустить и от ответа повинного вывернуться и начал так:

– Да, что делать, дядя Фомич, со мною беда сталась совсем неожиданная….

– Ой-ли? ай обокрали на дороге, – промолвил усмехаясь Фомич, – из-за пазухи видно каштан или шляпу вытащили?

– Так-не так, а вот было как… да что рассказывать? вы, чай, такому диву и не поверите?

– Как не поверить? без божбы все за правду почтем, только не ложь говори.

– Да что мне лгать? – это лжи немного прибыли.

– Да и не то что прибыль, а гляди чтобы накладу не было – Ну-ко рассказывай, что там с тобою попритчилось? больно любопытно знать.

– Ин пожалуй, для ча не рассказать. Вы кто в Москве бывали-ли?

– И, где нам бывать! отозвались многие голоса, – бывали там еще деды наши, да и то давным давно. рассказывали, правда, много диковинного.

– Ну, а московских ворон видали ли?

– А что, разве крупнее наших, чтоль?

– Крупней, не крупней, только хитрей, смышленей….

– Чем же?

– Да уж больно продувны, насмешливы.

– Как так?

– А вот как. – И начал, и почал Гаврило честному люду в глаза пыли пускать, краевым словом темное дело расцвечивать…. – «Вышел я, говорит, из Москвы, как следует: на мне был синий кафтан, красный кушак, сапоги с наборами и шляпа новая залихватская. Да, я вышел из города молодцом было, а вот тут и случился грех; – или то уж вправду бес попутал, или несмышленость моя была причиною! – Только я вышел из-за заставы, да отправился по дороге сюда, – вдруг вижу, летит прямо надо мною и кричит ворона московская: «залихватская шляпа!» – мне послышалось, что ворона кричит: «дурацкая шляпа!» я снял да и бросил с досадою; иду далее, другая ворона летит и кричит: «с наборами сапоги! с наборами сапоги!» я подумал, кричит она: «сворованы сапоги!» скинул да и кинул; дальше иду, третья ворона летит и кричит: «красный кушак! красный кушак!» мне показалось, кричит: «грязный кушак!» рассердился я крепко, сорвал его, да распоясавшись так и иду; четвертая ворона летит и кричит: «синь кафтан!» мне послышалось: «скинь кафтан!» как хватил его, и долой с себя – да вот так и пришел сюда в чем видите».

– Гм! – А казна-то где?

– Да осталась в кафтане, в боковом кармане: ведь в Москве на то и карманы шьют, чтоб в них деньги носить.

Тут посмотрел на него прямо и строго дядя Фомич, да и вымолвил:

– Вот я тебе на твою эту сказку-побаску скажу, – раскуси-ко ее, может понравится…. Был молодой котенок у нас, шаловлив он был больно – бабы избаловали потачкою: мало стегали его – по молодости все прощали бывало ему, – если он и замяучит не к месту голоско, или оцарапнет кого, или сшалит – стащит съестное что-нибудь – ему, как котенку резвому-молодому, все это спускалось; – а как этот котенок повырос, и стал котом, да своим настоящим делом-то не занимался – мышей-то ловить не ловил, а только знал мяукал, воровал, да царапкался – так ему из избы-то и сказано: «брысь!» Понимаешь?…

Увидал Гаврило, что штука не удалась, что не преклонил на жалость и не рассмешил побаскою он своего строгого родича…. В пот сердягу ударило.

– Эх ты, голова простоволосая! – продолжал потише несколько дядя Фомич, – так московские-то вороны тебя раздели совсем?… Видишь, как они тебя грешного отделали!.. Правдива видно пословица: что и против вороны дураку нет обороны!

Было тут смеху над Гаврилой не мало; даже малые ребятишки, смотря на больших, хохотали и сами не зная чему, до устали. Гаврило-ж и взглянуть не мог прямо на своих родных; тоска его взяла сильная: все веселятся, а он, что сыч в лесу, на которого денною порою воробьи напали врасплох, – уж и малые-то ребята над ним тешатся! Не вытерпел Гаврило, заревел голосно и, упав в ноги старшему родичу, повинился во всем поистине, не приплетая лжи, не силясь кудрявым словом из прямой правды выпутаться. Для такого святого праздника даже и не пожурили Гаврилу, как бы следовало, а сжалившись простили его, промолвив только оговорку: «смотри, брат Гаврило, чтобы вперед того не было… вороны московские – хитрый народ!» И будто, видите, точно Гаврило на другой же год, отправившись без похвальбы в город на заработки, так стал трудящ, делен и честен, что уже к Светлому празднику явился в деревню действительно в синем каштане с прочими принадлежностями. Да чего еще, – хитрую науку в деревню принес; стал учить тамошних ребятишек, – вместо того, чтобы им пустяками заниматься да шлянды бить, – плесть из ивовых прутьев какие-то корзины узорчатые; а от своего хозяина принес своим родичам, кроме денег, какой-то за печатью лист, в котором значилось, что он, Гаврило, за свое уменье в рабочем деле, был в предпоследние три месяца поставлен в Москве набольшим над молодыми работниками.

Вот тогда-то Гаврило уже не печально, как в прошлый год, а радостно встретил день Светлого Христова Воскресения.

II. Как аукнется, так и откликнется

Жили были два мужичка, у одного из них была лошадка молодая гнедая бедовая, а у другого телега просторная сосновая новая. Задумали те мужички сделаться на время товарищами: поехать вместе в город, чтобы себе там какую прибыль найти; и хотя каждый ехал за разным делом, да ехать случилось по одному пути.

Согласились и сложилися: равно по мешочку взяли с собой поклажи, равно выпили для куражу; равная дорогой условлена плата, по полтине с брага, – совсем как надобно товарищи!

Собрались, заложили гнедую лошадку в новую телегу и отправились, весело завалившись на соломе, да попевая оба разными голосами песню одинаковую.

Ехали долго-ль, коротко-ли, – не ведомо; только по сию пору все шло хорошо, ладно у них, – и лошадка как надобно бежала рысцой, и телега где следует поскрипывала, – ан тут-то вдруг и приключилось неладное.

Гоня лошадку да калякая между собой, да распевая песни, лежа в телеге носами вверх, – заехали наши путники в трясину – грязь великую, стала лошадка, а с ней и телега тож. «Ну! ну! что стала? Эй! ну, не бойся!» – хлестают лошадку, уговаривают рвется сердечная, а телеги сволочи не в мочь; – как тут горю помочь?

Хозяин лошадки первый сжалился. – Ну, говорит, – брат Родивон, вылезай вон! а то не выкарабкаемся. – Сам прыгнул с телеги и ушел чуть не по брюхо в земляное месиво. Взглянул на него Родивон с телеги и вымолвил: «ну, погоняй живей!» – Чего погонять, – и ты вылезай; вишь земля ровно тесто, и порожней телеги не скоро выволочишь?

– Да как же здесь вылезешь? – говорит Родивон, – ведь грязно….

– Чтож, что грязно? я вылез-же; перейдем топь обчистимся.

– Нет, спасибо, брат, погоняй себе как хочешь, или сам подвози; а я не полезу вон, не стану мараться да пачкаться.

– Да чтож ты, загубить чтоли живота-то хочешь? вишь гнедая индо надсадилась.

– А мне что: – она, гнедая, твоя, а телега моя; а я в своей телеге могу лежат сколько мне хочется!

Стал было так и сяк хозяин лошадки уговаривать Родивона нашего с телеги сойти, но тот себе залег, – и знать ничего не хочет и ведать ни о чем не намеревается; да еще прикинулся, будто сон его крепко одолел; пусть мол товарищ помается, – как-нибудь да вывезет.

Товарищ, точно, сначала долго маялся-бился, а после за ум схватился: телега-то мол его, да лошадь моя: телега завязла, а лошадь авось выволочится? Так не говоря более ни-слова с Родивоном-товарищем, отпряг он лошадку, снял с телеги свой мешок, взвалил на нее и сам вскарабкался; да как нукнул, лошадка и пошла себе, хоть с трудом, а начала переступать по грязи, – и благополучно опять стала свой путь коротать, подвигаться куда следовало.

Родивон хоть и зажмурился, однако слышит между тем и думает: что за диво, – лошадь как будто идет, а телега все не подвигается? – Переждал немного и выглянул, – а товарищ от него уже сажень на двадцать!

Увидал в чем дело Родивон, и завопил не своим голосом: – Макар Макарыч! (небось вспомнил как зовут и по батюшке) – что же это ты делаешь? как же мне тут оставаться? ведь без лошади на одной телеге не выедешь!

А тот ему в ответь махнул рукой, да его-ж почти словами и вымолвил: «Телега твоя, а гнедая моя; а я на своей гнедой могу ехать куда мне хочется. – Прощай, брат Родивон! прости до утра; выспишься, будешь умен.»

И правы, сказывают, были речи Макара Макарыча; если прилунилось после того Родивону с кем одно дело вести, то уже он в нужде не оставлял без помощи своего товарища, – да видите и детям своим наказ оставил такой: «с кем затеял быть вместе, с тем и будь заодно и товарища в нужде всегда береги, а не то он из друзей попадет во враги.»

III. Нет худа без добра

Едет мужичек путем дорогою, по пути ему пешеход идет. Ну, конный пешему не товарищ, дело известное; а нашему пешеходу хотелось бы влезть к конному в товарищи, – причина вестимая: пеший умаялся, устал, а конному нет и нуждушки, – едет себе, дремлет да покачивается.

Так конный едет да дремлет, а пешеход идет да пыхтит, а путешествуют рядышком.

Глядит пешеход, озирается, присесть ему на телегу очень бы хотелось, – да неловко как будто седока конного потревожить: во-первых тот сам больно дюж-плотен, – да и дремлет к тому-ж, не словоохотен; а второе – и лошадка-то его больно тоща да худа, насилу передвигается.

И долго плетутся они так вместе по одному пути: пешеход умаялся, лошадка еле тащится, а не отстает от него.

Пешему и вздумалось: а что мол, коли она одного везет не останавливаясь, то хоть и плоха, а как-нибудь двоих дотащит авось, только вот беда: седок – лентяй, неразговорчивый: сидит да дремлет, точно лошадь не его, точно ему до неё и дела нет.

Пешеход не простак, однакож: прежде кашлянул громко, задумав дело повести, – кашлянул так, чтобы седок проглянул, очувствовался, а после и речь повел.

– А что, дядя, далеко ли путь держишь?

– Чаво?…

– Далеко ли едешь-мол?

– До села Тугаева.

– То-то твоя лошаденка и туга на ходу: я вот версты с три все с ней рядом иду.

– А что ж станешь делать? дороги плохи!

– Так, так, истая правда, – что если плохо идется, то плохо и едется.

– Вестимо.

Тут было оба замолчали: ездок зевнул и опять принялся дремать, но пешеход опять с речью к нему:

– Да, часто, дядя, многое на свете кажется плохо нам, а глядишь – ино выходит с хорошим пополам.

– А как бы это так?

– А вот примерно как. Вот со мной самим раз какой случай был – слышь?

– Слышу.

– Ну вот… раз мне понадобилось гороху на посев… слышь?

– Слышу.

– Ну, я поехал за-ним на базар, да дорогою-то и запоздал… слышь?

– Ну, слышу.

– Да, и запоздал; а гороху непременно надобно было купить, а его, думаю, нет на базаре: издали видно было, что торговцы почти все поразъехались, а гороху крайне нужно купить… как с этим делом быть? а?

– Плохо.

– Ты говоришь плохо, а вышло хорошо.

– Чем же хорошо?

– Да все тем же: как въехал я на базар-то… слышь?

– Ну?

– Ан и вижу, что там один мужичок с возом застоялся: видно из-за цены, продавать ломался; горох-то у него есть, а покупать некому, – слышь?

– Ну?

– Ну, я и купил чуть не за полцены.

– Это ладно.

– А вышло неладна.

– Отчего-ж?

– А вот я тебе и расскажу отчего – Я, сторговавши горох-то…. Да что ты лошаденку-то гонишь, – я насилу поспеваю за ней.

– Чего гнать: она сама себе идет.

– Так видно я умаялся уж больно: теперь и не поравняюсь с ней.

Стал пешеход как бы поотставать, а сам продолжает свою историю.

– Сторговавши горох-то дешево, я его много накупил, а опоздавши временем, сильно заспешил, взваливши горох на телегу, кое-как погнал лошадку домой, – мешок-то в пути развязался, – горох-то, почитай, весь на дорогу и высыпался.

– Это плохо.

– Ан вышло не плохо, а хорошо.

– Каким же манером?

– Да вот каким. Эх! ноги-то умаялись: не под силу ковылять за тобой.

– Так – ин присядь ко мне, коли устал, авось как-нибудь дотащимся.

Пешеход долго не мешкал, взял да и присел, и седок как будто поободрился, перестал дремать: любопытство его стало разбирать. Пешеход, усевшись плотно, продолжал рассказывать.

– Видишь, как я начал подбирать горох то, – как раз то, что нашел в пыли знатную подкову новую, – а другое, что и гороху-то вместо неполного мешка набрал верхом полнехонек.

– Гм! что-ж, это, пожалуй, ладно.

– То-то, что нет.

– Как же нет?

– Да вот как: горох-то как я посеял, он у меня и вышел редок; былинка от былинки далеко пошла.

– Нехорошо.

– Нет, это вышло о пень хорошо.

– Чем же хорошо?

– А тем, что вышел-то он хоть и редок, да уродился стручист, да и стручья-то вышли и полны, и тяжелы.

– Да, это и ладно.

– А вот сделалось дело хоть брось.

– Как же?

– Просто беда!.. как посеял-то я его редко, то посевом-то и захватил чужой земли…. Ну, взбеленился сосед, пошло у нас с ним судбище, наехали справщики, межевщики-землемерщики, – да и меня, и соседа так объегорили, что окромя траты, стало неизвестно, чья и земля-то, что посевом занята.

– Плохо.

– Что за плохо! вышло-то ладно для меня.

– Ну как же это? – не придумаю.

– А вишь оно как: – сосед-то, знаешь, побогаче меня был, так и сделал всей подьяческой компании большой посул сделал да и надул, – ничего им, ни ерша не дал, вина ни чарки не выставил; а я тут как следует попотчивал всех, чем Бог послал, да с небольшим приношеньинцем подвернулся – земля-то вся и стала моя.

– Вот хорошо: лучше кажись чего-же?

– Хорошо оно хорошо, а вышло негоже.

– Отчего-же?

– Да оттого, что я, сделавшись богаче, зажил иначе: совсем изленился, на печь завалился; мне бы ино в поле, а я оттоле; мне бы молотить, а я брагу пить; где-б побыть с семьей, а я из дому! – А тут еще начали ходить ко мне друзья-приятели, чужа добра искатели, с поздравлением… меня-то споили да опили, да и жену-то у меня отбили, отняли: – «не хочу», сказала, «жить с пьяницей!» забрала с собою и детей, и всю свою худобу – имущество, и ушла к своему отцу.

– Да, это штука скверная.

– Отчего же она скверная?.. без жены то да без детей я и зажил просто паном; припеваючи: рано-ль, поздно-ль встал, делом ли занялся или на печи пролежал, пошел ли со двора не во время, али хоть и совсем в гостях заночевал, – никто тебе ни слова не скажет на это – не попрекнет, ни на досаду тебя не наведет, как хочешь, так и живи себе.

– Оно, пожалуй, этак-бы и ладно.

– Так, а на деле вышло просто дрянь.

– Чем же?

– Да вот хоть тем, например…. Придешь домой, станешь точно болван какой; не с кем тебе слова перемолвить ни печального, ни веселого, некому пересказать ни горя, ни радости… ино хоть от неча-делать и побраниться-бы рад, – так не с кем, поди!.. Так совсем было одичал, говорить было разучился; а к тому ж обтерся, обносился, – прореха, – починить некому: все бывало прежде дело это женино; – а уж какая чернота пошла по избе, так и самому войти совестно.

– Да, правда, нехорошо.

– Ну и это опять нельзя сказать: дело сладилось.

– Как же так?

– А вот так: тянясь да ленясь, дожил я до беды; а пристукнуло горе, стал парень хоть куцы, себя исправил и питье оставил; а услышала про это жена, так опять пришла сама.

– Вот это хорошо.

– Чего хорошо? ведь она не одна пришла, а и ребятишек всех с собой привела: так тут снова, я тебе скажу, такой ералаш цошел – только рукой махни!

Видит хозяин телеги, что история и любопытна, да не скоро видно покончится, а лошадка, везучи двоих, очень сердяга устала, – жаль ему ее стало, – делать нечего, вылез он сам из телеги и пошел с ней рядком, росказни товарища дослушивая.

– Что ж твои ребятишки больно надоедливы чтоль?

И товарищ-седок, продолжая свою историю и приплетая то ладное, то неладное, поразсказал своему слушателю много еще кое-чего, – и как один из его сыновей такой видишь неладный был, что насилу, и то не очередь, в рекруты угодил; и как он вишь после ладным сделался, что чуть ли не в капралы, попал, и как он после того жениться задумал и отца с матерью к себе на свадьбу звал.

– Ну вот, так ты у сына и на свадьбе пировал?.. вот чай это ладно было? а?

– Да, уж тут теперь пока ладно, – промолвил расскащик слезая с телеги, – спасибо, дядя, что подвез меня! а вот деревня наша и избушка моя. Пока теперь прощай! а коли хочешь знать, что у нас было, опять заезжай и, если трафится по пути, так меня захвати.

Вылез расскащик из телеги вон, отвесила товарищу поклон и побрел к хате своей.

Посмотрел ему вслед конный товарищ, его слушатель, да, взглянув на свои грязные. сапоги, и вымолвил: «видишь, краснобай, какой! как он заговорил меня своими баснями; ради их я верст глядя с пять пеша прошел, грязь протоптал, а он в моей телеге пролежал да прокатился как в масле сыр.

А впрочем и то ладно ведь: парень-то он тщедушный, а дорога-то плоха, так лошади-то везти было еще с пола-горя, а кабы она меня всю дорогу везла, глядишь еще не так бы умаялась!»

Стало быть точно, – нет худа без добра.