Текст книги "Берег слоновой кости"

При этих страшных словах Лаеннек не мог удержаться от рыдания: этот железный человек едва не лишился чувств, узнав, какая участь угрожала той, которая спасла ему жизнь в Сан-Паоло-де-Лоанда.

– Надо на все решиться, чтобы вырвать ее у похитителей, – вскричал Барте и Гиллуа.

– Благодарю, господа, – ответил Лаеннек, быстро оправившись, – я именно этого ожидал от вас… Мы помогли бы и всякому из наших ближних в подобных обстоятельствах, но Буану я спасу или умру, потому что обязан заплатить ей самый священный долг – долг признательности!

– Надо действовать быстро, – перебил Нияди, – завтра будет поздно. Как только солнце закатится, кумиры напьются пальмового сока, и Буану съедят в нынешнюю ночь.

– Располагайте нами! – воскликнули молодые люди.

Кунье и Йомби плакали, сжимая с бешенством кулаки.

Уале ворчал.

– Возьмем и собаку, – сказал Лаеннек своему негру, – она скоро понадобится нам.

ГЛАВА II. Тревожная ночь. – Мщение Уале

– Господа, – сказал Лаеннек молодым людям, – я вынужден потребовать от вас полного повиновения.

– Даем вам слово.

– Мы отправимся сейчас, но вы с нами не пойдете.

– Вы думаете, что у нас не достанет мужества бороться с этими лесными врагами? – ответили Барте и его товарищ, почти обидевшись.

– Прошу вас, господа, выслушайте меня и повинуйтесь; мы не можем терять ни одной минуты. Я слишком хорошо знаю ваше мужество, но не имею возможности принять ваше содействие, так как вы стесните нас ночью в девственном лесу. Я даю вам поручение, может быть еще опаснее.

– Какое?

– Оставаться здесь без огня, чтобы не привлечь разбойников, не имея другой защиты, кроме вашей собственной энергии, против хищных зверей, которые могут на вас напасть; вы будете охранять провизию во время нашего отсутствия.

– Хорошо, мы остаемся.

– Я подам вам совет, господа. Не удаляйтесь от этого баобаба, ветви которого касаются земли, и при малейшем шуме укройтесь в дупле дерева…

– Спасибо. Мы как-нибудь справимся с обязанностью караульных, – ответили они с оттенком иронии.

– Господа, вы огорчаете меня, вы молоды, пылки, вам кажется унизительно оставаться в бездействии… Но все же, рискуя оскорбить вас, я должен вам сказать, что вы не можете идти с нами, потому что ваша неопытность в лесной жизни навлечет на нас неминуемую смерть, а Буану мы не спасем…

Рыдание заглушило последние слова в горле Лаеннека.

– Извините нас, – сказали молодые люди, опомнившись, – уходите, мы последуем вашим предписаниям и исполним нашу обязанность.

Лаеннек дал понюхать Уале одну из вещей Буаны и пустил его. Умная собака бросилась к ручью, где нашла следы молодой негритянки, и медленно побежала по берегу, время от времени оборачиваясь посмотреть, идут ли за ним; за Уале шли Лаеннек, Кунье и Йомби с карабинами в руках; Нияди и его шесть воинов замыкали шествие.

Через четверть часа маленький отряд дошел до того места, где напали на Буану. Собака с редким чутьем тотчас повернула от берега направо в кустарник, куда ее хозяин пошел за нею со всем отрядом.

Оставшись одни, Барте и Гиллуа собрали весь багаж каравана к подножию баобаба, зарядили карабины и сели друг возле друга на огромном корне, который от ствола дерева горизонтально нагибался над землей.

Была великолепная тропическая ночь, наполненная благоуханием цветов и щебетаньем птиц. Точно все живые существа в траве, под листвой, в воде прежде чем отдохнуть от дневного зноя соединились в общем хоре, чтобы приветствовать прохладу ночи, и если бы время от времени крик леопарда или черной пантеры, отыскивавших пищу, не напоминал молодым людям положение, в котором они находились, они предались бы поэтическим грезам, которые внушала природа. Но неожиданное происшествие, развязки которого они не могли предвидеть, и которое может быть должно было остановить их путь и перевернуть все планы, немало способствовало тому, чтобы вернуть их к действительности.

Часы проходили медленно и тоскливо; напрасно прислушивались они, не услышат ли какой-нибудь звук, который мог бы объяснить, в каком положении находятся их товарищи, – ничто не нарушало величественного молчания девственного леса… Одна за другой смолкли певчие птицы, стихло жужжание насекомых в высокой траве; от света луны, медленно продвигавшейся на горизонте, каждый куст принимал таинственные очертания; лишь вершины деревьев были освещены, а стволы и нижние ветви принимали в темноте фантастические формы…

Молодые люди были храбры и готовы на все, но среди этого полного одиночества они не могли освободиться от смутного опасения, от того страха, который овладевает самым мужественным человеком, когда он чувствует себя окруженным неизвестными врагами и опасностями, которых не может определить.

Вдруг рев, гораздо ближе чем они слышали в первые часы ночи, заставил их вздрогнуть.

– Точно крик леопарда, – тихо сказал Барте. Только он произнес эти слова, как страшное животное снова огласило лес своим ревом.

– Он, кажется, приближается к нам, – сказал Гиллуа.

– Может быть, он идет пить к ручью… Послушайте… он теперь от нас не более чем в ста метрах.

– Он как будто колеблется…

– Он, должно быть, почуял нас и инстинктивно замедлил путь, чтобы отдать себе отчет, какого врага встретит.

– Вы расположены последовать совету Лаеннека?

– Не думаю, – поспешно ответил Барте, – чтобы французским офицерам с хорошими карабинами прилично было прятаться на дерево от какой бы то ни было опасности.

– В таком случае приготовим оружие, потому что через две минуты он бросится на нас…

Молодые люди стали на одно колено, чтобы лучше прицелиться, и ждали.

В двадцати шагах от них журчал ручеек в своем тинистом ложе.

– Сначала вы, – сказал Гиллуа своему товарищу, – вы стреляете лучше меня.

Только он произнес эти слова, как леопард одним скачком очутился на берегу ручья.

Очутившись лицом к лицу с молодыми людьми, зверь с минуту колебался; но это продолжалось недолго, и он прыгнул вперед, когда Барте выстрелил.

Леопард страшно заревел, хотел броситься на своих врагов; но видя, без сомнения, что силы оставляют его, вернулся в лес, побуждаемый инстинктом самосохранения.

– Он смертельно ранен, – сказал Гиллуа своему другу.

Забыв всякое благоразумие, они побежали осмотреть место, на котором стоял зверь.

Берега речки, на которых не было никаких кустов, были освещены луной, и большая лужа крови показала молодым людям, что зверь был тяжело ранен.

– Его не надо упускать, – сказал Барте, – я уверен, что он испустит последний вздох в нескольких шагах отсюда.

Оба друга с карабинами в руках вошли в лес, соблюдая все предосторожности: они знали как ужасна ярость раненых зверей.

Сначала они шли довольно легко по следам зверя на траве, усеянной кустами; но на конце прогалины тень от больших деревьев не позволила им ничего видеть.

Они колебались войти в лес, но самолюбие Барте было задето.

– Леопард не может быть далеко, – сказал он своему товарищу, – мы не можем бросить наш трофей… Лаеннек увидит, что рука и голова у нас крепче, чем он думает.

Гиллуа сделал несколько замечаний, но видя, что его товарищ не обращает на них внимания, решился следовать за ним.

После пяти минут бесполезных поисков, чаща сделалась до того густая, что почти невозможно было идти, молодой флотский офицер объявил прямо своему товарищу, что он не пустит его ни шагу дальше, что преследовать хищного зверя в глубокой темноте – просто безумие, и что благоразумие предписывает им немедленно вернуться назад.

Барте уступил с сожалением, и оба друга вернулись по направлению к речке, на берегу которой остановился караван, думая что они удалились от нее не более как шагов на двести.

Каково же было их удивление, когда через несколько минут они заметили, что лес все сгущается. Они должны были остановиться перед густой завесой лиан и ползучих растений всякого рода, которые, переплетаясь с одного дерева к другому, составляли непреодолимую преграду.

– Мы заблудились… – сказал Гиллуа, задрожав.

– Это невозможно! – ответил Барте. – Мы едва отошли от берега.

– Вы видите сами, куца мы зашли.

– Прислушаемся, может быть журчание ручейка позволит нам ориентироваться…

Но они прислушивались напрасно: ничто не нарушало тишины, среди которой было бы слышно даже падение листа.

После двух или трех бесполезных попыток отыскать дорогу, они остановились, чтобы посоветоваться, на что решиться.

Рассудив, по расчету времени, что они не могли далеко отойти от берега, они решили остаться до рассвета на этом месте, будучи уверены, что при первых лучах солнца легко отыщут дорогу.

В нескольких шагах от них находилось старое гигантское дерево; уцепившись за нижние ветви, они легко добрались до середины дерева, и расположились там поудобнее, чтобы провести ночь.

Было два часа утра, луна скоро исчезла, унеся с собою скудный свет, пробивавшийся сквозь своды леса, и оба друга скоро не могли даже различить ветви, на которой сидели.

Среди этой тишины и темноты, под влиянием различных волнений вечера, в ушах у них жужжало, и кровь приливала к мозгу; с ними сделалось головокружение, когда вдали послышался шум раздвигаемых кустов и радостный лай, раздавшийся в их ушах, как самая приятная музыка.

– Уале! – воскликнул Барте.

– Мы спасены! – ответил Гиллуа.

Они тотчас начали звать. Им ответил мужественный голос Лаеннека.

– Где вы? – кричал он. – Вот уже полчаса как мы ищем вас.

Молодые люди соскочили наземь и бросились на шею своему спасителю.

В нескольких словах сообщили они ему, что случилось.

– Вы сделали большую неосторожность, – ответил Лаеннек, – вас мог растерзать леопард, который был тем опаснее, что вы его ранили; без Уале, который нашел ваш след, вы непременно погибли бы. Только туземцы умеют находить дорогу в этих густых лесах; мы непременно пошли бы вас отыскивать, но без этой славной собаки, лишь случай мог направить нас в вашу сторону.

– А Буана? – воскликнули молодые люди.

– Спасена! Уале прямо привел нас к кумирам, и мы поспели вовремя, чтобы избавить Буану от ужасной участи, ожидавшей ее… Ниади и его солдаты делали чудеса, а собака загрызла двух разбойников. Костер был уже разведен и бедную девушку собирались зарезать, когда мы пришли. Она была привязана к дереву, полумертвая от страха. Заметив огонь, я взял Уале на привязь, и мы подходили без шума, когда Кунье испустил крик тано; услышав этот знакомый сигнал, Буана мужественно подняла голову; это была помощь, это было освобождение, и не прошло двух минут, как мы накинулись на похитителей. Половина – всех их было человек двадцать – была убита, остальные убежали. На пора вернуться в наш стан. Со мной пошли только Кунье и Йомби; мы возвращались, когда услыхали ваш выстрел, и предположили, что вы должны быть недалеко… Пойдемте, я расскажу вам дорогой подробности нашей экскурсии.

Добрые негры, услышав свои имена, поспешно подошли, и чтобы выразить свою радость, схватили руки молодых людей и приложили их к сердцу.

Через несколько минут маленький караван был опять в полном составе.

ГЛАВА III. Король Рембоко. – Прибытие к ассирам

Солнце едва позолотило вершины высоких деревьев, когда путешественники продолжали путь. Они серьезно опасались, чтобы кумиры не явились отомстить за смерть своих товарищей, а опасность была для них тем больше, что они не могли скрыть свой путь по лесу, будучи принуждены постоянно следовать по дороге караванов.

В первые пять дней они едва останавливались принять пищу, отдыхали только несколько часов, и продолжали путь с восходом луны, чтобы возможно скорее уйти от своих врагов.

Но мужество не было добродетелью лесных разбойников, путешественники ничего более не слыхали о них.

В конце седьмого дня пути путешественники поняли по различным признакам, что путь их по пустыне кончается: тропинка сделалась шире, лес не так густ; на каждом шагу попадались деревья, срубленные рукой человека, и, вероятно, предназначенные для построек туземцев. Все показывало, что скоро путники дойдут до обитаемых мест.

Действительно, на другой день в десять часов утра они вдруг увидали обширную равнину, засаженную маниоком, иньямом и бананами и орошаемую широкой, глубокой рекой, которая текла по направлению к западу.

На расстоянии двух ружейных выстрелов, группа туземцев нагружала в пироги, прикрепленные к берегу, корни маниока и плоды.

– Это люди моего племени, – сказал Йомби.

В ту же минуту негры заметили путешественников и побежали к ним навстречу с громкими криками. Когда они увидали трех белых, удивление их не знало границ, и приняв их за духов, они бросились к их ногам. Очевидно, они никогда еще не видали людей этой расы.

Йомби тотчас рассказал им, что вел посланных великим духом Майякомбо, которые захотели посетить страну фанов, и что их прибытие принесет счастье людям этого племени.

Бедняги, вне себя от восторга, предложили белым духам немедленно отвезти их к своему королю, который жил в большой деревне Эноге, немножко повыше на реке.

Предложение их было принято. Лаеннека и его спутников усадили в большую пирогу, в которой без труда могло поместиться человек пятьдесят. Все фаны поместились в другие пироги, и маленькая флотилия отправилась. В десять часов вечера остановились у маленькой деревни, и вместо того, чтобы приблизиться к берегу и выйти, держались подальше от берега, потому что эта страна повиновалась разным королям, и фаны боялись, чтобы не заставили белые остановиться здесь, прежде чем они привезут их к своему королю Рембоко.

Течение реки, насколько путешественники могли судить, шло теперь к северо-западу, почти по прямой линии, а берега были такие низкие, что трава как будто сливалась с водой.

На восходе солнца путешественники могли восхищаться редкой плодородностью проезжаемых ими мест; в первый раз заметили они древокорник между другими деревьями, составлявшими грациозные боскеты среди плантаций сорго и сахарного тростника.

На обоих берегах реки виднелись жилища; бананы, иньям, сахарный тростник обрабатывались в этих полях в широких размерах.

Кунье не мог опомниться от удивления, потому что эти места были необитаемы, необрабатываемы, когда он проходил тут первый раз.

– Вот племена фанов, – сказал Барте, – которые вместо того, чтобы идти с железом и огнем в руках, по своей привычке, сделались пастухами и земледельцами.

– В этом нет ничего необыкновенного, – ответил Гиллуа, – загляните в историю и вы увидите, что везде свойство почвы решало характер эмиграции. Кочующие арабы создали в Испании высокую культуру средних веков; норманны, моряки, прельщенные зелеными равнинами северо-западной Галлии, отказались от своих странствований, чтобы обрабатывать землю и выращивать скот, и заменили сикеру note 2Note2
  Пиво древних галлов.


[Закрыть] сидром. Африка не избегнет этого закона, и повсюду, где мы найдем плодородную землю, мы встретим земледельческое население.

Хотя большая часть прибрежных жителей имела довольно мирную наружность, фаны, взявшие на себя охрану маленького каравана, принимали величайшие предосторожности; у них всегда часовые наблюдали за берегами, стоя в лодке с копьем в одной руке, с ножом – в другой.

Утро было пасмурное и печальное, густой туман, поднявшийся после восхода солнца, вынудил туземцев остановиться до тех пор, пока он не рассеялся. Они приближались к устью другой реки, на берегу которой находилась деревня Эноге, и фаны боялись проехать ее, не заметив. Когда туман рассеялся, они могли довольно быстро войти в реку, орошавшую владения Рембоко, и в половине дня один из фанов вскрикнул, указывая на высокие деревья, бывшие еще довольно далеко:

– Вот наша страна.

Проехав низкий и плодородный остров, они скоро достигли большого болота, перерезанного маленькими каналами, и один из них, расчищенный от тростника и водяных растений, привел их к деревне Эноге. Там стояло множество судов на якоре, возле которых стали и они, и послав гонца к королю, ждали, чтобы он объявил им свою волю.

По возвращении гонца, они вышли на берег, и их отвели в хижину из желтой глины, довольно хорошо построенную и покрытую пальмовыми листьями. Перед фасадом была маленькая веранда, поддерживаемая деревянными колоннами, а на полу лежали циновки. Опрятный вид этой хижины, столь непохожий на то, что обыкновенно видишь у негров, прельстил их. За ними скоро пришел посланный от короля, вывел их за город по тропинкам к наружному двору дворца, у дверей которого стояла безобразная статуя фетиша. Они прошли первый двор и очутились на другом дворе, гораздо большем, окруженном галереями, где женщины плели циновки. Напротив входа во дворец возвышалась земляная эстрада, покрытая циновками разного цвета, и большим куском красного сукна. На каждом углу стояла на коленях маленькая фигура, сделанная из глины. Их оставили тут среди толпы вооруженных людей.

Через несколько минут король деревни Эноге явился перед нами. Это был молодой человек с выразительной физиономией, кроткое и открытое лицо и пылкий взгляд которого выражали скорее ум и живость, чем свирепость, которую путешественники ожидали встретить.

Он смотрел на них несколько минут с величайшим удивлением и вскрикнул:

– Вот белые духи, которые носят с собой гром, и о которых мой отец столько мне говорил!

Подозвав невольника, он просил путешественников поразить его громом сию же минуту.

– Белые убивают человеческое существо только ради защиты, – ответил Лаеннек через Йомби, который служил переводчиком.

Потом увидав коршуна, тяжело летавшего над двором, Лаеннек быстро прицелился из своего карабина, выстрелил, и птица упала среди стражей Рембоко.

При звуке выстрела все негры, пораженные ужасом, бросились наземь ничком, – потому что огнестрельное оружие им было неизвестно, – и увидев падающую птицу, думали, что настала их последняя минута. Хотя рассказ отца, который когда-то ездил в Габон, приготовил Рембоко к этому, король все же был более взволнован, чем хотел это выказать, и сказал серьезным голосом:

– Вы те духи, которых посещал мой отец. Вы обещали навестить его в Эноге, но слишком медлили; старый король переселился уже четыре года в страну облаков. Добро пожаловать, вы даете смерть и жизнь!..

Потом с той подвижностью ума, которая составляет отличительную черту его племени, он просил трех белых возвратить здоровье его матери, которая умирала в углу его дворца.

Лаеннек с большим трудом растолковал ему, что они не имеют никакой власти над жизнью людей.

– Твоя мать умирает вероятно от старости, – сказал он, – и ничто не может отсрочить этот час, который настает для всех.

– Нет, она умирает не от старости, – ответил Рембоко, – великий жрец фетишей объявил, что ее околдовали, и так как белые не хотят уничтожить колдовство, то сегодня же вечером виновные будут казнены.

Костюм короля фанов был престранный; шапка в виде сахарной головы была так украшена рядами кораллов и кусочками разбитого зеркала, что невозможно было узнать, из какой материи она сшита; шея и грудь также были покрыты рядами кораллов так густо, что королю трудно было дышать. Пять коралловых четок спускались до колен; костюм дополнялся куском красной материи, которой были обернуты бедра, и за которую были заткнуты сабля и четыре ножа. На руках и икрах были браслеты из старых медных пуговиц. Этот костюм возбуждал восторг подданных каждый раз, как Рембоко удостаивал показываться в нем своему народу.

Прием кончился заверением Рембоко, что его белые друзья могут поступать в его владениях, как у самих себя, и упрашивал их как можно долее остаться в Эноге.

Вечером, когда путешественники отдыхали в хижине, отведенной им королем, они услыхали громкие крики с аккомпанементом тамтама, раздававшиеся, по-видимому, с главной площади города; любопытство побудило их следовать за толпой, стекавшейся туда. О'Конда, мать Рембоко, умерла, и Куенга, великий жрец фетишей, приготавливался заставить заговорить статую великого Майякомбо, чтобы узнать тайных врагов, убивших мать короля своим колдовством. Все жители деревни, даже женщины и дети, вооружились, чтобы напасть на виновных.

Раскинув свои палатки на границе лесов Мукангама, фаны, не оставив своих воинственных нравов, приняли обычаи пастушеских народонаселении этих стран, и всем фетишам страны отдавали равную почесть. Поэтому во всей Центральной Африке нельзя было найти ни одного города, в котором было бы столько фетишей, как в Эноге.

Куенго велел принести на площадь статую великого Майякомбо и всех фетишей, составлявших свиту бога, и объявил толпе, что если приговоры неба не будут исполнены немедленно, самые великие несчастья обрушатся на деревню.

Толпа единогласно отвечала, что готова отомстить неизвестным колдунам за смерть матери короля.

Но великий жрец, находя толпу недостаточно возбужденной, обещал раздать амулеты против яда, хищных зверей и боли в животе тем, кто более отличится в преследовании преступников.

– Что они будут делать? – спросил Гиллуа Лаеннека.

– Я сто раз видел эту комедию, – ответил Лаеннек, – великий жрец Майякомбо просто хочет освободиться не только от своих личных врагов, но и от всех тех, положение которых возле короля может ему вредить, указав на них как на колдунов.

– А мы разве должны присутствовать равнодушно при этой сцене?

– Да! Если дорожите жизнью… Достаточно, чтобы один из этих лицемерных жрецов указал на нас как на околдовавших О'Конду, и нас убьют сейчас. Мы совершенно бессильны остановить убийства, которым будем свидетелями против воли.

– Кто нам мешает в таком случае вернуться в нашу хижину? Вы, вероятно, не более нас, любезный Лаеннек, чувствуете желание присутствовать при таком печальном зрелище?

– Оглянитесь и вы увидите, что невозможно пробраться сквозь окружающую нас человеческую преграду.

Против воли они вынуждены были ждать конца драмы.

Куенго, как предвидел Лаеннек, указал народной ярости на пять человек, самых могущественных своих врагов, которых он не посмел бы обвинить, если бы дело шло о смерти человека обыкновенного; но всем казалось естественно, что мать короля была убита колдовством людей, служивших при дворе. Как только они были названы, их тотчас растерзали на куски…

Обвинение в колдовстве в Центральной Африке – самое тяжкое против человека, и ничто не избавит его от ожидающей его участи. Негры живут в постоянном страхе фетишей и дурных влияний, и ганги, дудо и другие категории жрецов пользуются этим суеверием, чтобы упрочить свою власть.

Путешественники вернулись в свою хижину под тягостным впечатлением всего происшедшего перед их глазами.

– О чем вы думаете? – спросил Барте у Гиллуа.

– Я думаю, – ответил молодой человек, – о том, что не далее как одно столетие назад, даже Европа, столь гордая своей цивилизацией, сжигала заподозренных в колдовстве…

На другой день Рембоко дал большой праздник в честь белых, в котором после пения и плясок, продолжавшихся до заката солнца, велел убить пятьдесят невольников и отдал их на угощение толпе. Жители Эноге, несмотря на значительные перемены в нравах, остались людоедами, как все другие племена фанов.

Все перепились пальмовым вином, и Лаеннек со своими спутниками, вынужденные присутствовать возле короля на этом пиру, не смели, из опасения скомпрометировать себя, выказать отвращение, которое внушали им подобные поступки. При первой возможности они вернулись в свою хижину с твердым намерением оставить Эноге на другой же день; они не чувствовали себя в безопасности среди кровожадных людей, которых могла направить против них малейшая прихоть короля или главного жреца.

На другой день они с большим трудом добились от Рембоко позволения оставить его владения, и то только с условием вернуться скорее.

Король фанов дал им почетную стражу до страны ассиров, куда они пришли три дня спустя.

Как везде прибытие их возбудило величайшее удивление, потому что еще ни один белый не отваживался проникнуть в этот край. Несмотря на просьбы остаться несколько дней, они объявили, что проведут только одну ночь, потому что спешили добраться до цели своего путешествия.

По их соображениям, они находились только в пятидесяти милях от Габона, и сердце сильно билось в груди Барте и Гиллуа при мысли, что через неделю они смогут отдохнуть на французской земле. Там они найдут известия от родных, друзей, потому что Габон был местом их назначения; они также наверное узнают, что сделалось с Жилиасом и Тука, их двумя товарищами на „Осе", так же как и с Ле Ноэлем, капитаном судна, торгующего неграми, которого они оставили блокируемым английским фрегатом у устья Рио-дас-Мортес. Все эти воспоминания, на которых иногда останавливались их мысли во время продолжительных странствований по Центральной Африке, возвращались к ним теперь; они клялись самим себе отомстить смелому флибустьеру, которому обязаны были всеми своими страданиями… Тоска по цивилизованным странам давила их до такой степени, что они не видели, как горько было для Лаеннека горячее выражение их радости, и не всегда замечали, какой контраст составляли их излияния с печальным и задумчивым молчанием их проводника.

В тот вечер, однако, когда ассиры прекратили наконец пение, пляски и увеселения всякого рода, придуманные в честь белых, и путешественники могли, наконец, отдохнуть в одной из самых больших хижин деревни Акоонга, молодые люди, занявшись разговором о своем возвращении, отыскивали глазами Лаеннека, и, не найдя его, отправились по указанию Кунье на берега Рембо Ниуге, куда бывший моряк пошел погулять.

Они нашли его сидящим у реки; он рассеянно смотрел на воду, которая от лунных лучей походила на широкую серебряную ленту.

– Вы страдаете? – спросил Барте. – Зачем вы ушли в это уединенное место?

– Извините меня, господа, но часы печали и уныния неразлучны с той жизнью, которую я веду, и я не всегда имею силу противодействовать моим впечатлениям… Вы спрашиваете меня, страдаю ли я? Отвечу вам откровенно… это печально, не правда ли? Я страдаю от вашей радости.

– От нашей радости?

– Да, уже пять месяцев я так привык к вашему присутствию, что бывают минуты, когда я чувствую, что не способен более один вести ту лесную жизнь, которую прежде так любил…

Молодые люди были тронуты до слез.

– Любезный Лаеннек, – ответил Гиллуа, пожимая ему обе руки, – вы никогда не хотели серьезно поговорить с нами об этом, но настала минута сказать вам: мы положительно рассчитываем, что сначала вы поедете с нами в Габон, куда нас призывает наша служба, потом во Францию, где вас ожидает помилование, двадцать раз уже заслуженное вами!

– Не обманывайте себя пустой мечтой, – сказал бывший моряк более твердым голосом, – и будьте уверены, что я вам скажу мое последнее слово. Как ни тягостна для меня наша разлука, я вас оставлю по прибытии в Габон и вернусь в Конго. Вы знаете, я поклялся королю Гобби, а Лаеннек не изменяет своему слову. Пребывание во Франции не уменьшит сожалений о прошлом, а я давно уже потерял и привычку и любовь к цивилизованной жизни, чтобы снова разыгрывать ничтожную роль в чуждой мне среде. Может быть я обманываюсь, но мне кажется, что люди, родившиеся в моей среде в Европе, всю жизнь вынуждены трудиться, приносить себя в жертву для других, не совсем понимая общественные законы, которым они покоряются; они умирают моряками, рыбаками или каменотесами, как родились, и кажутся мне нисколько не счастливее невольников, которых я заставляю работать для себя в Конго. Я знаю, что так должно быть, что не все моряки могут быть адмиралами, не все рыбаки судохозяевами, не все каменоломы адвокатами или префектами… Но для чего хотите вы, чтобы я опять занял место на таком жизненном пути, где, я это знаю заранее, я могу только маршировать и повиноваться?.. Допустим, что приговор военного суда будет отменен, – я все-таки буду вынужден подчиняться общественным требованиям, к которым я потерял уважение, между тем как здесь я сам себе господин, и с карабином на плече, с беспредельным простором перед собою, пользуюсь воздухом, солнцем, свободой…

Барте и Гиллуа смотрели на Лаеннека с искренним изумлением; степной странник явился им совершенно в новом свете. Они не подозревали до какой степени жизнь в лесах и созерцание природы развили индивидуальность бывшего бретонского рыбака.

Задумчиво и с волнением вернулись они в свою хижину, не обменявшись ни одним словом. Но несколько раз ночью, среди странных звуков, смешавшихся с однообразным журчанием реки, молодые люди слышали, как Лаеннек вздыхал…