Текст книги "Жизнь как река"

– Музыкальное творчество и исполнительское искусство тесно взаимосвязаны, – подчеркивал Сергей Яковлевич. – Но «диктатором» все же является музыка, образы, рожденные вдохновением и фантазией композитора. Исполнитель должен правильно прочесть и рельефно передать то, что хотел сказать автор. Чтобы выполнить эту задачу, необходимо почувствовать «ключ», в котором написана музыка.

Одно из главных достоинств искусства вообще, и в частности вокального, – поэтичность. Все гении искусства и культуры всегда были поэтами жизни. Они открыли ее красоту людям. В исполнительском искусстве тоже надо быть поэтом, стремиться поселить в душе слушателей поэтический образ. Ведь музыка владеет особым секретом шлифовки души человека, культивирует в нем способность восприятия всего самого возвышенного, благородного, что есть в жизни. Вот на чем зиждется культура певца, ее уровень.

В последнее время народная песня часто подвергается эстрадной обработке. Такая аранжировка широко известных мелодий имеет право на жизнь, но где, как не в области эстрады, так важен вкус, общая и музыкальная культура исполнителей. У нас много новых превосходных обработок. Но много, мягко говоря, и плохих, варварски искажающих мелодию, навязывающих чуждую ей гармонию. Нередко под воздействием «стиля» обработки песня лишается плавности, ее спокойное, мерное движение будоражится синкопами. Не могу исполнять народные песни или русские романсы в чуждой их стилю обработке и вам не советую этого делать, как бы ни было заманчиво попробовать спеть подобные «народные» произведения.

Песня должна быть согрета певцом, пропущена через его душу. Уметь раскрыть людям правду и мудрость жизни – вот в чем суть предназначения артиста. Поэтому надо учиться, и учиться петь хорошо.

Эти лемешевские заветы прочно осели в моем сознании на долгие годы, и я, как могла, проводила их в жизнь.

Непреклонной верности своему художественному вкусу, гражданственности, исключительно серьезному отношению к работе я училась у Клавдии Шульженко. Вот это была неповторимая индивидуальность, настоящее явление в нашем искусстве. Сколько сменилось поколений слушателей, а ее популярность не гасла, как не гас и огонь любви в песнях этой замечательной актрисы.

Нельзя петь о чем угодно и обо всем – вот к какому выводу я пришла от встреч с искусством Шульженко.

Поискам образа в песне, точному жесту, рациональному поведению на сцене, особенно при работе над тематическими программами, училась также у нашей неповторимой эстрадной актрисы Марии Владимировны Мироновой.

Каким удивительным даром перевоплощения она владела! Мгновенная смена настроения, и сразу же – новая походка, улыбка, осанка; у каждого острохарактерного персонажа свое лицо, своя мимика и, что очень важно, свои модуляции в голосе.

Чтобы научиться передавать особенности содержания того или иного произведения, нюансы партитуры, свое собственное состояние, я обращалась к творчеству самых разных актеров, музыкантов и певцов. Одни из них помогли мне почувствовать романтику Шуберта и классическую сдержанность музыки Генделя и Баха, философскую глубину мысли в романсах Рахманинова и воздушную легкость, красоту творений Моцарта. Другие дали толчок к освоению новых музыкальных направлений и стилей. Третьи привели к поиску образного отражения жизни через самый изначальный, глубинный процесс освоения того песенного материала, который оказывался нужным нынешнему слушателю на любых широтах.

Воспринимать музыкальные образы Чайковского и Рахманинова мне, например, помог Ван Клиберн (точнее, Харви Лаван Клайберн). Впервые я его увидела весной 1958 года в Большом зале консерватории, когда он стал победителем Международного конкурса имени П.И. Чайковского, получив первую премию, золотую медаль и звание лауреата.

За роялем сидел худощавый, высокий, симпатичный парень и словно ворожил над инструментом, извлекая из него непостижимой красоты звуки. Никому из претендентов на «золото» – а их было сорок восемь из девятнадцати стран – не удавалось играть столь проникновенно, с таким тонким и глубоким пониманием музыки. Когда он заканчивал играть и вставал со стула, застенчиво улыбаясь, зал будто взрывался от оглушительных аплодисментов. «Премию! Премию!» – неслось отовсюду вслед жюри, удалявшемуся на заседание после третьего, заключительного тура. «Казалось, что все с ума посходили, – вспоминал потом Арам Ильич Хачатурян. – Даже королева Бельгии Елизавета не удержалась от соблазна слиться с залом, приветствуя Клиберна».

В дни конкурса я узнала, что Клиберн живет в Нью-Йорке, куда он приехал семнадцатилетним парнем из Техаса, чтобы совершенствоваться в музыкальном образовании. Его педагог профессор Розина Левина, русская пианистка, уехавшая из России в 1905 году (кстати, ее имя стоит на золотой доске Московской консерватории рядом с именами Рахманинова, Скрябина), вложила в воспитание Вана все лучшее, что было в фортепианном исполнительстве русских музыкантов. Именно тогда он впервые соприкоснулся с романтизмом, правдивостью, искренностью русского искусства.

В честь победы Вана Клиберна в США был установлен День музыки. Крупнейшие компании грамзаписи наперебой предлагали ему контракты. Газеты печатали программу пятидесяти концертов на следующий сезон со всеми лучшими оркестрами страны. Пресса сообщала также о растущих доходах фирмы «Стейнвей» (Клиберн предпочитал рояль этой фирмы) и о выставке подарков и сувениров, привезенных музыкантом из Советского Союза, в здании фирмы с разрешения главы ее, Фредерика Стейнвея. В газетах подробно описывались всевозможные предметы, красовавшиеся на стендах выставки, – от фарфорового блюда с изображением русской тройки на дне до старинной балалайки. «Случайно великими не рождаются!», «Поклонники Элвиса Пресли перешли на сторону Клиберна», – сообщали читателям газеты. В знак благодарности победитель московского конкурса добился разрешения на бесплатный допуск подростков на свои репетиции. Клиберн потребовал также, чтобы билеты для молодежи были как можно более дешевыми.

«Пусть лучше слушают Чайковского или Рахманинова, чем песенки про сомнительную любовь», – сказал он. Пресса не скупилась на информацию обо всем, что было связано с именем музыканта. «Скатерть стола, за которым обедал Ван Клиберн в ресторане «Рейн-боу Рум», украдена». «Вчера на кладбище Валхалла Клиберн посадил на могиле Рахманинова куст белой сирени, привезенный с собой из Москвы. Дочь композитора пианистка Ирен Волконская благодарила музыканта, подарив ему на память талисман Рахманинова – старинную золотую монету». «На пресс-конференции Клиберн заявил, что чек в 1250 долларов он передает в Американский фонд укрепления международного культурного обмена».

– Журналисты следовали за Ваном по пятам, – рассказывала мне спустя годы помощница Клиберна по связям с общественностью Элизабет Уинстон. – Даже в туалете он мог встретить любителя новостей. Толпа репортеров из разных газет превратилась в свиту и сопровождала пианиста всюду. Популярность его не знала границ. Как только он показался в филадельфийском универмаге «Ванам Экер», чтобы купить пиджак, все вокруг пришло в движение. Как Клиберн вышел оттуда живым, одному Богу известно. На следующий день людское море едва не поглотило «кадиллак», в котором он уезжал после концерта. Во всяком случае, дверцы автомобиля оказались изрядно помятыми, слабо держались на петлях и остались без единой ручки. Ни одна грамзапись не пользовалась таким спросом, как пластинка с концертами Чайковского и Рахманинова.

В июне 1962 года я вновь увидела Клиберна дважды – в Большом зале консерватории и на сцене Кремлевского дворца. Получалось у Вана все – и «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого, и «Аппассионата» Бетховена, и рапсодия Брамса, и «Баллада» Шопена… Я вдруг обнаружила, что лирика и высокая поэзия исполнительского искусства Клиберна, неподдельная искренность и простота оказались созвучны и близки моим устремлениям. Чистота, первозданность, особое целомудрие, выразительность, мягкость и задушевность звука, превосходная полифония в сочетании с ясностью и пластичностью фразировки, с верным и всегда точным ощущением целого так меня увлекли, что я словно открыла для себя неведомый доселе пласт, который позволил заново переосмыслить мои песенные пристрастия и привязанности. Я очень сожалела, что, будучи в Горьком, где Клиберн исполнял Третий фортепианный концерт Сергея Прокофьева в сопровождении симфонического оркестра Московской филармонии на сцене Дворца культуры автозавода, я не смогла встретиться с Ваном. Зато спустя три года, когда он играл в Большом зале консерватории, я все же наверстала упущенное и «достала» музыканта после концерта в кругу именитых московских друзей Клиберна. Вблизи пианист выглядел просто гигантом, коломенской верстой. Стройный, прямой, подтянутый, с умными, живыми глазами. «Возвышается над всеми нами, как каланча, – говорю Араму Хачатуряну, стоящему рядом. – Наверное, хороший получился бы из Вана баскетболист». – «Рост Авраама Линкольна – метр девяносто три», – отвечал знаменитый маэстро.

Я внимательно смотрела на пианиста, пытаясь найти перемены, и, к счастью, не нашла: он оставался все таким же приветливым, с той же шапкой вьющихся волос.

– Каждый час, проведенный в вашей стране, останется в моей памяти навсегда, – с мягкой улыбкой на лице говорил Клиберн. – Это лучшее время моей жизни. Москва открыла мне дорогу в большое искусство. Теперь я объехал весь свет. Что может быть лучше музыки, обогащающей людей, делающей их духовно чище, прекраснее? Поэтому я и играю для них. Популярность, конечно, вещь приятная, но в то же время утомительная. Она требует постоянной собранности, требовательности к себе, ответственность за каждую прозвучавшую ноту растет пропорционально опыту. Сам я, когда играю, испытываю огромное удовольствие. Каждый концерт для меня – познание нового, неизведанного, непережитого.

Его мысли словно сговорились с моими.

– Да! И знаете почему? Верю в романтику жизни. Эмоциональная музыка придает силу чувствам, передает их в искренней и наиболее убедительной форме. Чем чаще человек сталкивается с жизнью, чем больше познает ее, тем крепче он ее любит, тем сильнее у него желание пережить снова то замечательное состояние, что уже однажды пережил. Для меня музыка – всегда выражение непосредственных, внезапно возникших чувств, имеющих определенную форму и четкую устремленность. Эмоциональная музыка должна придавать силу человеческим чувствам, и если любовь должна быть долгой, крепкой, глубокой, сильной, то она, любовь, должна быть одновременно чистой, простой, готовой на жертвы. Все эти качества необходимы и в правильной передаче музыкальных чувств. В этом смысле музыка также имеет общую цель – передать глубокие чувства в наиболее искренней и наиболее убедительной форме. Большая музыка – враг цинизма. Она учит дорожить жизнью, уважать ее.

Клиберн говорил все это с такой страстью, такой убежденностью, что никто из присутствующих не решался перебивать его. Видимо, это была его излюбленная тема.

– Основные законы музыкального творчества столь же неизменны, как естественные чувства и ощущения. И наиболее важное из этих правил – быть искренним. Так же, как в жизни. Я убежден, что в будущем в музыке будет доминировать простота – выражение высшей красоты. Но прежде всего нужно сохранить умение ощущать красоту жизни.

Он был прав, этот техасец в темно-синем костюме, безукоризненно облегающем его худощавое тело. Ведь и теперь уже не редкость, когда люди, эмоционально скудея, объясняют это тем обстоятельством, что жизнь становится более сложной, что в ней не остается места красоте и чувству. Вся же практика мирового музыкального творчества убеждает в обратном – музыка через века будет помогать человеку совершенствоваться, творить добро, верить в светлые идеалы. Ради этого работал и Ван Клиберн. О каком свободном времени могла идти речь, когда у него, как и у всякого артиста-труженика, никогда не было минуты передышки.

– Каждый день, – жаловался пианист, – упражнения, репетиции, концерты, интервью, деловые встречи, снова репетиции… Иногда играю не до двух часов ночи, как обычно, а до шести-семи утра. Месяцами, бывает, не удается поспать две ночи подряд…

Годы учебы у известных и малоизвестных мастеров культуры прошлого и настоящего научили меня лучше улавливать дух песни, видеть ее конструкцию, архитектонику и в то же время помогли выработать свое видение мира, взглянуть на творческий процесс гораздо глубже и шире, чем на ранних подступах к песне.

Всякое творчество питается накопленными впечатлениями, их сменой. Без этого невозможно сделать ни шага вперед, и я абсолютно убеждена в том, что любому артисту очень важны еще и встречи, расширяющие художественное восприятие, рождающие новые идеи, ассоциации и т. п. За свою многолетнюю творческую жизнь я встречала многих талантливых людей из сферы искусства. Их незаурядность помогала мне в поиске, учила распознавать истину, избавляя от всего чуждого и наносного, развитию художественного мышления, выработке основополагающих принципов творчества.

Еще один человек, чей талант воспарил над временем, над преходящими людскими страстями, дал мне многое в постижении связи искусства с жизнью, связи не отвлеченной, а рожденной историей, мировоззрением, утверждающим красоту труда. Это известный итальянский художник Ренато Гуттузо, чьи полотна хорошо известны во всем мире.

Вот человек, потрясший меня удивительной смелостью гражданина, художника, борца.

Ему не было и двадцати, когда он возглавил в Милане творческую группу молодежи, активно выступающую против «Novecento» – реакционного направления в искусстве, благословляемого тогда самим Муссолини. В 1937 году художник пишет знаменитый «Расстрел в степи», картину, посвященную памяти убитого фашистами Гарсиа Лорки. Под впечатлением расправы гитлеровцев с 320-ю итальянскими антифашистами Гуттузо сделал серию гневных, обличительных рисунков «С нами Бог!».

По сути, с этих работ, известных миллионам людей, и началось мое знакомство с ним.

Несколько позже в альбоме, изданном в Риме, я увидела репродукции его полотен и рисунков, созданных по мотивам произведений великих живописцев прошлого и явившихся как бы своеобразным прочтением классики. В них сквозило желание художника не скопировать творения выдающихся мастеров, а внести современный смысл в знакомые сюжеты – Гойи, Курбе, Дюрера, Моранди, Рафаэля, Рембрандта, Рубенса.

Поразила меня и серия литографий к «Сицилийской вечере» Микели Омари и «Персидским письмам» Монтескье.

Гуттузо на своих полотнах изобразил столько разных героев, что никто не отважился бы их сосчитать. И в каждом из них – свой характер, душевный настрой, привычки, своя тонко подмеченная и ярко запечатленная внешность.

Вспоминаю первую нашу встречу в одном из залов Академии художеств, где была организована выставка Гуттузо, в то время уже почетного члена Академии художеств СССР, автора полутора тысяч произведений, дышащих верой в человека, его высокое предназначение.

Гуттузо живо интересовался народной песней, ее истоками, исполнением и исполнителями. Рассказал о популярности «Сицилийской тарантеллы», танца, совершенно забытого на его родине в Сицилии и возвращенного народу благодаря усилиям Игоря Моисеева и танцоров основанного им ансамбля.

Зарубежные гастроли – это огромная ответственность. Любой срыв на чужой сцене чреват непредсказуемостью реакции музыкальных критиков и прессы вообще. Потом очень трудно доказывать, что произошедшее – проба сил, случайность или, наоборот, начало восхождения новой «звезды», гениальность которой сию минуту не признана, поскольку время раскрытия ее индивидуальности и таланта впереди. За границей если выступишь неудачно, второй раз уже никто не пригласит. И если не понравишься публике в каком-то городе – будь ты хоть близкой родственницей папы римского, – тебя все равно ждет такая же участь. Поэтому быть всегда на высоте чрезвычайно трудно и сохранять популярность, завоеванную годами, сложнее, чем пройти по струне через бездну.

После кончины Гридина пришлось искать нового дирижера, и я его нашла на Смоленщине. Николай Степанов, ученик Виктора Дубровского, человек безусловно одаренный. Сменилось и поколение музыкантов. Пришли новые исполнители, высокообразованные, талантливые, думающие, одержимые осознанием высокой миссии художника. Какое будущее у них? Что дадут они слушателям в наше нелегкое переломное время? Какие пути-дорожки будут прокладывать они к сердцам современников? Вопросы, вопросы и вопросы. И все-таки, наверное, прав Вольтер: «Время довольно длинно для того, кто им пользуется; кто трудится и кто мыслит, тот расширяет его пределы». Прав и Гёте: «Потеря времени тяжелее всего для того, кто больше знает». А знаем мы много. И умеем многое. Нельзя лишь останавливаться. Кто-то очень правильно подметил: умирает не тот, кто устал, а тот, кто остановился.

Слушатель сегодняшнего дня сильно отличается от слушателя 50-х – 70-х годов. Он стал добрее. Мне кажется, что у зрителя ностальгия именно по таким концертам, как наши. Мне очень приятно, что на концерты приходит много молодежи. Подходят и говорят: «Людмила Георгиевна, а мы думали, что вы уже не поете. Hу что же вы себя скрываете? Скрываете такой замечательный коллектив, как ваш ансамбль «Россия»?» Да. У нас прекрасный дирижер – Николай Николаевич Степанов. Мы его привезли из Смоленска. Он прошел большую школу прекрасного педагога, мастера своего дела – Виктора Павловича Дубровского, с которым я тоже работала. И то, что сейчас Николай Николаевич работает у нас в коллективе, это я считаю, что Боженька мне помог. Вот только любимой ученицы у меня, к сожалению, нет. Я очень этого хочу. Хотите верьте, хотите нет, очень хочу, чтобы около меня стояла певица даже сильней, чем я, с хорошим голосом, внешностью, с понятием. Ведь как получается: вдалбливаешь-вдалбливаешь, при тебе она делает то, а без тебя – другое. И все это знаете от чего? От нехватки культуры. Потому что я, например, как губка, впитывала все. Вот мне говорили гадости – у тебя это плохо, это плохо. Я это выслушивала. Когда мне говорили – хорошо, я и так знала, где у меня хорошо. А вот когда мне говорили – плохо, тогда я начинала проверять и находила все эти недостатки.

Только добрый, уважающий тебя человек может подсказать, где у тебя хорошо, а где у тебя плохо. А не уважающий тебя все время будет говорить: «Какая ты великая! Ой, какая ты хорошая!» Я – тщеславный человек. Но где-то в этой области у меня тщеславия нет. Может, это плохо, а может, нет.

Критики говорили, что в моем голосе – «очарование русской души», записали «Золотую пластинку» – это огромная честь, которой удостаиваются только выдающиеся исполнители. Я всегда старалась неразрывно связать старинную песню с современной и внести в нее свое неповторимое… зыкинское. Помню, в 1972 году мы были на гастролях в Ростове-на-Дону. До концерта было часа три, я сидела в номере. Вдруг входит уборщица и говорит: «Людмила Георгиевна, мы вас так любим, так любим, а вот возможности побывать на вашем концерте у нас нет… Мы собрались все в холле, может, вы споете для нас?»

Как я тогда разозлилась!.. Перед ответственным концертом вместо того чтобы отдохнуть, я должна петь… в холле! Таких слов я наговорила этой уборщице! А потом привела себя в «концертный вид», скомандовала конферансье: «Иди, объявляй!» И пела потом аж полтора часа. На ответственный концерт еле успели.

Я сама не знаю, сколько песен в моем репертуаре. Много. Очень много. Я ведь пою не только старые народные песни. У меня в репертуаре и такие песни современных авторов, как «Рязанские мадонны», «Растет в Волгограде березка», «Восемнадцать лет», «Течет Волга», «Зачем меня окликнул ты» и еще… и еще… и еще…

Достоевский как-то сказал, что идеалы красоты у здорового общества не могут погибнуть, этим и жив, и развивается народ. Мысль об этом и поддерживает мой оптимизм. Сегодня многие служители искусств часто сетуют на то, что испытывают чувство невостребованности своего творчества. Это на самом деле проблема. Как выжить сегодня не только мастерам искусств, но и самой культуре? Посудите сами. К моменту распада Союза в нем насчитывалось 140 тысяч массовых библиотек, приблизительно столько же клубных учреждений, более 600 профессиональных театров, более 1700 музеев, почти 50 тысяч народных университетов культуры. В какой еще стране мира вы найдете такое богатство?! И какова их участь теперь, в постсоветском пространстве? Они захлебнулись в общем хаосе политических и экономических катаклизмов, влача зачастую жалкое существование. В чем же дело? Наверху отвечают: нет средств. То есть налицо (уже в который раз!) проявление остаточного принципа в отношении культуры.

Очень хочется верить, что все невзгоды, обрушившиеся на культуру, временны. Ну не манкурты же мы, в конце концов! Вот этими надеждами на лучшее сейчас и живу.

Сейчас в моде другая музыка. В российских телекомпаниях к народной песне относятся как к чему-то давно отжившему. А за границей совсем не так. Парадокс: унификация, смешное подражание Западу начинают раздражать тот же Запад, Америку, где к нашей музыкальной культуре относятся как к абсолютной, непреходящей ценности. Скажем, открылся в Нью-Йорке, на Брайтоне, новый концертный зал. Его посетители, а это не только русские, евреи, украинцы и другие наши «бывшие», но и стопроцентные американцы, захотели увидеть наш ансамбль «Россия», то есть то, что в их представлении связано с подлинной национальной культурой. И все они в один голос говорили мне: мы хотим видеть настоящее русское искусство, а не американизированную пошлость, которую шлет нам Россия и которой у нас самих хватает. А у нас этого не понимают. В одной только Москве работают такие выдающиеся коллективы, как ансамбль народного танца Игоря Моисеева, хор имени Пятницкого, оркестр народных инструментов под управлением Николая Некрасова. А Омский, Воронежский, Северный народные хоры? Кто их слышит? Они же совершенно не звучат на телевидении. Это что? Упущение, непрофессионализм редакторов? Или издержки коммерциализации культуры, которая приняла в нашей стране такие уродливые формы? Конечно, если мы хотим, чтобы на улицах, в домах торжествовал криминал, шла стрельба и лилась кровь, ну что ж, давайте чаще показывать зубодробильные боевики. Но, может быть, посреди всей этой рыночности и конъюнктуры мы задумаемся все-таки о наших детях? Какое вокруг пьянство, наркомания! Мы так много говорим об общечеловеческих ценностях, а как это конкретно проявляется? Я уже так много об этом говорила, убеждала. Создала Институт народного творчества. Там можно учиться и вокалу, и танцам, и игре на музыкальных инструментах…

Когда началась перестройка, у меня был момент шока, прямо скажем, я растерялась. Месяца два-три не знала, как быть и что делать. Мне говорили: вам надо измениться, перестроиться… А я решила – надо просто идти своей дорогой. Пела я раньше русские народные песни, песни советских композиторов, пела про русскую природу, людей, Родину и дальше буду этим заниматься. А политика, всякие партии – не для меня, этим должны заниматься люди компетентные. Я умею только петь. Но и на сцене я старалась экспериментировать. Пела дуэтом с Юлианом, Николаем Расторгуевым.

Я следила за Юлианом, мне нравилось, как он растет, находит свою манеру, стиль. Я считаю, что это большой талант и настоящий, труженик в отличие от многих проходимцев, заполонивших эстраду. Он не пытается, как, скажем, Киркоров, «встроиться» в зарубежную эстраду, кому-то подражать. Я искренне желаю ему успеха. А с Колей Расторгуевым мы случайно встретились на студии звукозаписи, и так же спонтанно возникла идея записать вместе песню. Вот и появился вариант «Течет моя Волга».

Меня часто спрашивают – не боюсь ли я конкуренции? Справа Кадышева, слева Бабкина… И слава богу, что есть такое разнообразие имен, исполнительских манер. Всем места хватит. Зачем толкаться? У меня – свое, у молодых – свое. Хотя и молодежь на мои концерты ходит. Для многих это вообще первое прикосновение к русской песне. Подходят ко мне после концерта и ахают: «А мы думали, что вас уж и на свете нет! И не знали, что у вас такой прекрасный ансамбль и даже сейчас вы поете без фонограммы!» Действительно, я под «фанеру» просто не умею.

Я никогда не ставила перед собой цели заработать с помощью песни состояние. В первые годы реформ рухнули прежние надежды на такие структуры, как Госконцерт, Росконцерт, Министерство культуры. Было очень тяжело. Я сама очень не люблю приспосабливаться.

Надо было надеяться только на себя, начинать самим договариваться о гастролях, аренде залов, ценах на билеты. Я считаю, нам очень повезло, что директором нашего ансамбля является его дирижер Николай Степанов – талантливый музыкант и удивительно умелый, энергичный менеджер.

У меня ход концерта зависит от состояния и от людей, к которым я пришла. Иногда прихожу, думаю, что буду петь вот этот репертуар, а выхожу на сцену – и после первой песни все меняю. А дирижер потом на меня ругается.

При всех моих званиях и регалиях стараюсь быть верной своему изначальному выбору – служить песенному искусству.

Я не умею петь под фонограмму. Очень больно и досадно, когда обманывают людей. На больших стадионах, правда, тяжело петь без фонограммы. В маленьких же залах ты под фонограмму никогда не объяснишься в любви.

Я не отвергаю для себя возможность эксперимента. Например, с Борей Моисеевым мне очень интересно было работать. Так, как он меня показал, меня еще никто не показывал. Но самое-то главное, ведь на концерте я вышла сразу за этими… «Бони М». А когда они работали – боже мой, что там в зале делалось!.. Все кричали, свистели, со своих мест вскакивали. А когда я запела «Течет Волга», реакция зала была просто удивительной, потрясающей! Все затихли, а потом – гром аплодисментов.

Песня «Течет Волга» словно магнитом тянула меня к себе с момента первого прослушивания. Я находила в ней все новые грани и достоинства. Наступил какой-то миг, и я почувствовала, что не могу не спеть ее… Если попытаться кратко сформулировать мое впечатление от этой песни, то я бы сказала – стирание грани между зрительным залом и сценой, между исполнительницей и слушателями. Песня перелетает через рампу и входит в душу людей независимо ни от чего – возраста, профессии, характера.

Я была очарована этой песней сразу и навсегда. Ее пели Владимир Трошин, Марк Бернес, Майя Кристалинская, Капитолина Лазаренко и даже хоры. «Течет река Волга» – жизненная очень. Там отображение жизни от малого до великого, то есть герою песни сперва 17 лет, а потом 70, и все, что его окружает, – это его друзья. Я считаю, что это очень хорошая песня, и написана она музыкально очень красиво, и Лев Ошанин вложил туда все свои знания, а Марк Фрадкин – свои мелодии. Он, конечно, был великим мелодистом.

Встречи со слушателями для меня всегда в радость. Но, увы, из эфира почти исчезла не только русская, патриотическая песня. Концерты симфонической музыки, оперные постановки – где они? Экран заполонили шлягеры-однодневки, детективы, реклама, голые девицы. Складывается впечатление, что кто-то очень хочет отлучить народ от настоящего искусства, намеренно насаждает бескультурье. И если в нас, людях старшего поколения, остался нравственный стержень, то за молодежь, за детей страшно. Какие уроки извлекут наши внуки из всего того, что видят на экранах телевизоров? О каком цивилизованном обществе может идти речь, если им каждодневно внушают, что самое ценное в жизни не духовность, не красота, а деньги, деньги, деньги…

Кстати, только деньги, а не талант, способны сегодня открыть певцам «зеленую улицу» к слушателям. Если раньше за выступление на телевидении платили артистам, то теперь зачастую все наоборот. А я не в состоянии выложить кругленькую сумму за удовольствие появиться на экране. Богатых же спонсоров у меня и у моего ансамбля «Россия» не было.

Реже стали записывать меня и на пластинки. Видно, решили, что мои песни старомодны. Однажды я даже услышала в свой адрес, что я якобы «прокоммунистическая» певица. Не потому ли, что по-прежнему героини моих песен – простые русские женщины, которые вынесли на своих хрупких плечах тяжесть войны, испили до донышка горькую вдовью долю, трудились всю жизнь?

Сейчас я уже редко в Москве выступаю – очень дорого обходится аренда концертных залов. Но, к счастью, меня по-прежнему ждут на заводах и фабриках, в селах. В Подмосковье и во всей необъятной России. Часто бываю на севере у моих давних друзей – газовиков Надыма. Недавно опять пела на берегах любимой моей Волги, когда там отмечалось пятидесятилетие Сталинградской битвы. Выезжаю и за рубеж.

Грустно сознавать, что за границей отношение к русской песне, вообще к русскому искусству более бережное, чем дома, у чиновников и дельцов от культуры. И на гонорары за концерты там не скупятся. Но я не собираюсь искать счастья за рубежом. У Пушкина есть такие слова: «Клянусь честью, ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков». Отлично сказано! Я не смогу без России. Объехала три с лишним десятка стран, но всегда тоскую по дому, по моей Москве. И когда наконец-то вновь ступаю на родную российскую землю, радуюсь, как малое дитя. Такое ощущение, что все вокруг мне улыбается. Сразу огромный прилив энергии, так хочется петь, работать.

Иногда бывают неприятные ощущения, что ты никому не нужен. Правда, они тут же улетучиваются, когда я еду куда-нибудь в глубинку с концертами. А на телевидении засилье халтурщиков, которые не стыдятся со сцены ругаться матом. Но есть исключения… Мне очень нравится Алла Пугачева. Я с ней, между прочим, вместе училась в Музыкальном училище имени Ипполитова-Иванова. Я всегда приходила в аудиторию впритык – уже была известной певицей, времени вечно не хватало. И Алла, когда меня видела, кричала на весь зал: «Всем встать, Зыкина идет!»