Текст книги "Жизнь как река"

Потом у меня начались длительные гастрольные поездки по Союзу и за рубежом, и я никак не могла повидаться с Иваном Христофоровичем, да и сам он развил такую активную деятельность, что застать его в Москве оказывалось очень сложно. Я только и слышала: «Отбыл в Волгоград», «Уехал в Армению», «Проводит слет в Наро-Фоминске», «Вылетел в Н-скую часть по просьбе воинов…» Завидная судьба одержимого напряженной, вдохновенной и плодотворной жизнью человека.

Я сейчас часто вспоминаю Баграмяна. Как много значит обрести в жизни человека, который может на тебя оказать неизмеримое влияние.

На встречах с Георгием Константиновичем Жуковым, как правило, меня интересовали события и дела давно минувших дней. Конкретно Сталин, его личность, мнение маршала о нем, процессы, связанные с террором в армии в 1937 году, унесшим десятки тысяч жизней талантливейших полководцев и командиров.

Я хорошо помню март 53-го, когда не стало Сталина. Несколько дней страна была в трауре. Люди, словно онемев от горя, ушли в себя. День погребения, когда по всей Москве ревели заводские и фабричные гудки, казался концом света. Толпы двигались мимо гроба с робким, настороженным чувством, испытывая растерянность и испуг, словно перед неминуемой катастрофой или светопреставлением. Многие рыдали, убиваясь по потухшему светилу и божеству. Приехавшая из деревни дальняя родственница бабушки, работавшая в колхозе со дня его основания, удивлялась: «Чего реветь-то коровами? Хужей не будет. Куда ж ишо хужей?!» Ее мужа отправили за лагерную колючую проволоку без суда и следствия. На возгласы секретаря партячейки, призывавшего на собрании колхозников «ответить на смерть товарища Кирова высоким урожаем зерновых», он не к месту обронил: «А как товарищ Киров в гробу узнает о нашем урожае?» На другой день односельчане его уже не видели.

Через несколько лет правда всколыхнула мир. Ожесточение, с которым тиран расправился с талантливыми учеными, политиками, военачальниками, художниками, артистами, вряд ли кого оставило равнодушным. И все же разноречивые оценки, услышанные мной из уст военных, противоречили друг другу. Одни говорили, что Сталин – это человек, с именем которого связаны политические преступления, прощения которым нет и быть не может. Другие утверждали, что «он допустил немало серьезных ошибок, но победил в войне». Но какой дорогой ценой далась нам эта победа? Отец, прошедший горнило войны, рассказывал, как шли навстречу фашистским танковым армадам плохо вооруженные и плохо снаряженные солдаты, не всегда с патронами в подсумках и снарядами в артиллерийских передках. Шли, заведомо обреченные на огромные моральные и физические потери.

– Немцы напали на нас в сорок первом, потому что лучшего момента, более ослабленной изнутри страны, чем тогда, и не могло быть, – говорил мне отец. – Уверяю, что не будь сталинского вандализма в армии в канун войны, не были бы человеческие жертвы столь велики, а территориальные потери столь позорны и унизительны.

Я верила и не верила этому. «Вот бы встретиться с кем-нибудь из окружения Сталина, – думала я, – узнать правду». Судьба подарила мне несколько встреч с Жуковым, и я, конечно, воспользовалась возможностью спросить у маршала о том, что давно меня интересовало. Возможность представилась не сразу. На приемах и торжественных вечерах по случаю юбилеев Вооруженных сил подступиться с такой темой к маршалу было неудобно, сама атмосфера не располагала к откровенной длительной беседе. Все же такой разговор состоялся в редакции газеты «Красная звезда», куда Жуков приехал по поводу публикации отрывков из его готовящихся к выпуску воспоминаний. (Книга «Воспоминания и размышления» вышла в 1972 году, как я потом узнала, со значительными купюрами, и маршал подарил мне экземпляр с пожеланиями и впредь «отдавать частицу тепла своего сердца солдатам Родины».) Мы встретились с ним в приемной главного редактора. Он ждал машину, чтобы уехать на дачу, я же приехала, чтобы просмотреть текст моего интервью, которое готовилось к печати.

Сначала речь шла о песне, моих гастролях по Союзу. Я рассказала маршалу, в каких военных округах пела, на каких флотах была, с кем из командующих встречалась. По выражению лица Жукова я чувствовала, что слушает он меня с предельным вниманием и заинтересованностью. Я в свою очередь не удержалась от соблазна спросить у полководца то, о чем хотелось узнать, что называется, из первых рук. Зашла речь и о Сталине.

– Я узнал Сталина близко, – начал Жуков, – в период с 41-го по 46-й год. Я пытался досконально изучить его, что оказалось почти невозможным, потому что и понять его было иногда делом сложным. Он очень мало говорил и коротко формулировал свои мысли. Поспешных решений никогда не принимал, тут надо отдать ему должное… Вас что именно интересует в личности Сталина?

– Да многое, Георгий Константинович, – отвечала я, не зная, как лучше подступиться к теме. – Вот как вы думаете, был ли Сталин закономерным порождением эпохи?

– Это не провокационный вопрос? – улыбнулся Жуков.

– Ни в коем случае!

Наступила небольшая пауза. Мне казалось, что он хочет собраться с мыслями, но, возможно, я ошибалась.

– Вряд ли эпоха требовала такого человека. На любом повороте истории существует возможность выбора, происходит борьба тенденций. Из множества вариантов история выбирает один, не всегда самый лучший. И тогда возникает своеобразный исторический зигзаг, но объективная закономерность все равно возвращает исторический процесс на магистральную линию. Характеристика Сталина как политического деятеля определяется прежде всего тем, что именно к нему сходились решающие нити управления всеми процессами, происходящими в стране. Конечно, главная вина за создание репрессивного аппарата ложится на Сталина. Ему нельзя простить то, что по его указаниям были загублены многие тысячи ни в чем не повинных людей, искалечена жизнь их детей и членов семьи. Но будет несправедливым обвинять только его одного. Вместе с ним должны отвечать за содеянное и другие члены тогдашнего Политбюро, которые знали о беспределе, творимом органами НКВД. Сталин почти никогда в ту трагическую пору не оформлял решения только своей властью. Он требовал согласия и одобрения решений другими руководителями. В 1957 году на Пленуме ЦК, когда обсуждалась деятельность группы Молотова, Кагановича, Маленкова и других, мною была оглашена часть списков, представленных Сталину Ежовым и его соратниками по НКВД. Включенные в списки лица были без суда приговорены к расстрелу Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем. В чем причина массового террора в армии? Я не могу дать исчерпывающий ответ на этот вопрос. Может, когда-нибудь историки найдут полный, обстоятельный ответ. Мне представляется, что тут есть несколько причин. Всем известно, как люто Сталин ненавидел Троцкого и готов был бороться против него любыми средствами. А тот, в свою очередь, находясь за рубежом, в письмах, статьях, книгах клеймил методы руководства Сталина и призывал свергнуть его. Он делал упор на военных, считая, что готовых пойти на это в армии немало. Прочитав книгу Троцкого «Преданная революция», вышедшую в 1936 году, в которой содержались призывы совершить государственный переворот, Сталин был определенно напуган. И он решил «обезопасить» себя, уничтожив, по его мнению, тех, кто мог пойти на такой шаг. Другой причиной было недовольство ряда военных, занимавших важные, порой ключевые, посты в Вооруженных силах, наркомом Ворошиловым, не способным, как они считали, руководить войсками. Критиковали Ворошилова открыто, и Сталин вряд ли оставался равнодушным к оценкам своего верного слуги, а возможно, думая, что и его узурпаторская деятельность вызывает не меньшее недовольство. Третья причина состояла в том, что Сталину органы государственной безопасности подбрасывали сфабрикованные немецкой контрразведкой фальшивки о якобы шпионской деятельности командиров Красной армии – например, о передаче Тухачевским и его окружением немецкому рейху оперативных секретных данных. Смертельно напуганный версией о будто бы подготовленном крупном военно-политическом заговоре, целью которого было свержение его лично, Сталин и устроил массовую чистку кадров Вооруженных сил от несуществующих вредителей и шпионов. Я до сих пор не могу понять, почему Сталин и его окружение не удосужились ни с кем из арестованных поговорить, послушать их, узнать, какими способами вырывались у них признания во «вражеской» деятельности.

– Мне, Георгий Константинович, всегда казалось, что, расчищая себе дорогу к непререкаемой власти, Сталин просто-напросто вырубал самые крупные деревья, которые затеняли его своей высотой, не позволяли казаться выше других. И действовал иезуитски жестоко, натравливая одну жертву на другую. Вспомните историю с маршалами Егоровым и Блюхером, которых он послал судить своего же боевого товарища маршала Тухачевского. А вскоре они сами были расстреляны по такому же шаблонному инсценированному обвинению.

– Коварство Сталина я ощутил в полной мере во время войны. И чем ближе был ее конец, тем больше Сталин интриговал против маршалов – командующих фронтами и своих заместителей, зачастую сталкивая их лбами, сея рознь, зависть и подталкивая к достижению первенства любой ценой. К сожалению, кое-кто из командующих пренебрегал дружбой, нарушая элементарную порядочность, преследуя карьеристские цели, использовал слабость Сталина, разжигая в нем недоверие к тем, на кого он опирался в самые тяжелые годы войны.

Прочитав в какой-то газете о полководческих способностях Л.И. Брежнева, проявленных им в годы Великой Отечественной войны, я не удержалась от соблазна узнать мнение маршала, памятуя, что такой удобный случай может больше не представиться.

Жуков нахмурился. Лицо его сделалось непроницаемым. Он молчал. Молчала и я, упрекая себя за бабское свое любопытство. В это время кто-то из сотрудников редакции принес ему свежие газеты, и Георгий Константинович принялся за их чтение, развернув для начала «Комсомольскую правду» (он, как и Баграмян, живо интересовался делами молодежи, особенно армейской). Я не посмела его отвлекать. И только спустя несколько лет поняла, что вопрос мой затрагивал какие-то неведомые струны душевного состояния Жукова. Оказалось, что маршал во время войны о полковнике Брежневе слыхом не слыхивал и уж конечно, лично его не знал. Предложение включить в книгу воспоминаний Жукова строки о Брежневе последовало «сверху», и маршал провел несколько бессонных ночей в тяжелых раздумьях, прежде чем согласился на такой шаг. «Положение усугублялось тем, – рассказывала жена полководца Галина Александровна после кончины Жукова, – что Георгий Константинович был уже тяжело больным человеком, его мучили страшные головные боли. Я пыталась доказать ему, что никто из читателей не поверит в принадлежность этих строк его перу, а если он не пойдет на компромисс, книга может не увидеть свет. Его ответ всегда сводился к одному: или писать правду, или не писать вовсе. С величайшим трудом я уговорила включить в воспоминания хотя бы самую малость о Брежневе».

… С Жуковым я виделась раз пять или шесть, но эта беседа с ним врезалась в память почему-то очень глубоко.

Выступая с концертами в воинских округах и на флотах, я часто слышала, с какой любовью и каким величайшим уважением произносилось имя маршала Жукова. Иначе и быть не могло. Он и через годы будет легендой Вооруженных сил России.

Глава четвертая
КАК Я ПО МИРУ ХОДИЛА

За истекшие полвека творческой жизни я пела в 38 странах пяти континентов. Как правило, все поездки были весьма насыщены концертными выступлениями, но все же я находила время, чтобы не только себя показать, но и других посмотреть. Полюбоваться памятниками старины, шедеврами зодчества, культуры, искусства, навестить могилы великих людей прошлого.

Сегодня границы прозрачны для туристов, и у моих сограждан есть возможность многое увидеть своими глазами. И все же оставляю за собой право рассказать о наиболее ярких, запоминающихся моментах гастрольных будней, для чего и выбрала всего лишь несколько больших и малых государств.

Есть еще одно немаловажное обстоятельство, на которое хотелось бы обратить внимание. За рубежом я представляла великую державу, и сознание этого ложилось на мои плечи тяжелым грузом ответственности за каждый выход на сцену, что порой стоило огромного нервного напряжения, концентрации всех духовных и физических сил. Но это мое внутреннее состояние вряд ли кого интересует, и потому о своих встречах с публикой разных стран пишу вкратце, хотя в памяти хранится пережитое от сотен концертов, таких ярких, праздничных, порой ошеломляющих.

Весной 1964 года неутомимый Бруно Кокатрикс, один из крупнейших импресарио Европы, кавалер ордена Почетного легиона, хозяин парижского театра «Олимпия», поздравил меня с днем 8 Марта и пригласил на гастроли в составе эстрадной труппы, программа которой объединялась под общим названием «Московский мюзик-холл».

– Ваша задача – продолжить прекрасные традиции Русских сезонов в Париже. Я верю в ваш успех, – закончил телефонный разговор импресарио.

Русские сезоны! С ними связывались имена Дягилева, Павловой, Нижинского, наших замечательных музыкантов, артистов балета, танцоров ансамбля Моисеева, «Березки»…

И вдруг в той самой «Олимпии», где пели Эдит Пиаф и Фрэнк Синатра, Шейла Боссе и Шарль Трене, где само участие в концерте является для любого артиста путевкой в большое искусство, предстояло петь мне, не известной Франции русской певице, да еще почти два месяца. Как-то встретит нас родина эстрадного искусства, известного под названием «искусство варьете»? Чем удивим искушенную и избалованную парижскую публику? Что нового покажем мы, московские артисты? Вопросы, вопросы… Засомневались в успехе предприятия и некоторые чиновники из Минкультуры: мол, взялись не за свое дело, мюзикл – искусство западное, а вы в этом деле новички, зачем согласились, провалите гастроли, «осрамитесь на всю Европу» и т. д., и т. п.

Начались сборы. «В каком наряде выступать?» – вполне резонно спрашивала я себя. «Жизнь слишком коротка, чтобы одеваться печально», – прочла я в специально раздобытом по случаю гастролей французском журнале мод. И дальше: «Продемонстрировать элегантность так, как ее представляет Париж, значит не переусердствовать, дабы не спутать это понятие с его слабым отражением – шиком. Избегайте подобного недоразумения! Шик требует известной ловкости, элегантность – это прежде всего изысканность, значительность, полное владение всеми секретами ремесла… Элегантность может быть простой, но она никогда не будет легкой». Дельные слова! Они, наверное, и сегодня пригодятся не только доморощенным модницам. «Надо выглядеть на все сто! Лучше, чем очаровательная Констанция, – подтрунивал муж. – Небось, кругом д'Артаньяны шастают». Поменяла прическу, изменила некоторые детали туалета, выбрала нужный сценический макияж. Сшила три платья, в тон к ним подобрала красивые цветастые платки-полушалки. Выучила несколько песен на французском языке – авось пригодятся! И пригодились! Еще как! (Забегая вперед, скажу, что перед очередным зарубежным турне я разучивала свои песни на языке той страны, куда гнал меня ветер странствий. В Японии, Индии, Корее, Вьетнаме, Новой Зеландии и ряде государств Европы я осваивала две-три самые популярные песни этих стран на момент гастролей и исполняла их в самом конце представления, что вызывало всегда взрыв ликования сидящих в зале.)

…Погожим майским днем ТУ-154 взял курс на Париж. В середине салона юные танцовщицы из ансамбля «Радуга» веселой стайкой о чем-то дружно стрекочут, потягивая из пластмассовых стаканчиков прохладный апельсиновый сок. «Красивые девчонки, как на подбор», – отметила про себя. Сижу рядом с Юрием Гуляевым. Расстегнув ворот рубашки, повернувшись ко мне в пол-оборота, он выступает в роли гида.

Лето на носу. Пора туризма. Людские орды со всего света лавиной обрушатся на Париж. Испоганят все дворы и задворки. Вонь будет отовсюду жуткая, хуже, чем в туалетах Ярославского вокзала в Москве. Подальше от центра улицы вообще не блещут чистотой. Прохожие сорят, как им нравится. Дворники, как ни стараются, не могут убрать весь мусор. Кучи отбросов и баки с ними красуются целыми днями. А собачьего дерьма еще больше – псов там великое множество. Да еще оравы авто с избытком попотчуют выхлопными газами. На какой-нибудь улице Малар встанет рефрижератор – пробка! Не на один час. Все ругаются, орут, размахивают руками, а толку никакого. На окраине улицы узкие, домишки кривые, допотопные. Правда, четыре года назад по указанию де Голля проведена реставрация дворцов и памятников, мостов, церквей, фасадов общественных зданий. (Пишу эти строки и вспоминаю Лужкова добрым словом – облагораживает мэр Москву, не хуже де Голля.) Большинство архитектурных ансамблей приобрели первозданную красоту и вновь заиграли цветным мрамором и позолотой украшений. Конечно, «омоложение» Парижа дорого обошлось налогоплательщикам, но что делать. Недавно Эйфелеву башню приводили в порядок, ремонт обошелся в круглую сумму.

Говорят, Мопассан не переносил Эйфелеву башню. На вопрос, почему он ежедневно обедает в кафе, расположенном внутри нее, писатель отвечал, что это единственное место в Париже, откуда не видно надоевшего до смерти сооружения.

– А какие там наряды?

– Самые разнообразные. Можно увидеть девиц в ярко-красных колготках и с выбритыми наголо головами или бледные ляжки седых, в кудряшках, американок, частенько по своей заокеанской бесцеремонности смешивающих Большие бульвары с каннским пляжем.

– Ну а как сами-то парижане одеваются?

– Просто. Для них одежда – способ самовыражения. В выходные дни никто не наряжается, как у нас. Разве что крестьяне, приехавшие из глубинки. Судя по печати, сейчас в почете обноски американской военной формы, ее многоликие имитации, заранее потертые и залатанные джинсы, поношенные и застиранные свободного покроя куртки и юбки.

– Мода?

– Мода, – кивнул певец. И, помолчав немного, добавил: – Как только она станет банальной, так выйдет из моды.

За разговорами путь оказался недолгим. В Ле Бурже спускаемся с трапа самолета. Среди встречающих вижу Кокатрикса, группу репортеров с фотоаппаратами и каких-то личностей с транспарантом «Здравствуй, московский мюзик-холл!». Когда мы все вышли из самолета, собравшись «до кучи», и наши юные красавицы стали хлопать ресницами, транспарант исчез. «Разобрались, паршивцы, быстро», – заметил кто-то из посольских. Вскоре прибыли в просторный и в то же время уютный отель не так далеко от «Олимпии». Перекусив, отправились с Нани Брегвадзе осматривать воспетый поэтами город. Он как раз спешно завершал свой туалет перед наплывом туристов. Короткие теплые ливни, прошедшие накануне, смыли с тротуаров накопившуюся за зиму грязь; грациозные парижанки, весело перекликаясь, драили оконные стекла; маляры степенно, словно священнодействуя, красили садовые скамейки в парке Тюильри. Увидела я и пожелтевшие от времени, потрепанные ветром афиши, свидетельствующие о том, что пьесы русских классиков не сходили в прошедшем сезоне со сцен парижских театров. Названия спектаклей, поставленных по мотивам произведений Достоевского, Чехова, Гоголя, Тургенева, Горького, встречались то здесь, то там.

Пройдя туристическим маршрутом от Триумфальной арки до площади Согласия и затем к Лувру, мы направились к собору Парижской Богоматери.

– Может, хватит на сегодня? – запротестовала Нани. – Без ног останемся.

Повернули к отелю (замечу в скобках, что я всю жизнь обожала пешие прогулки. И в каком бы городе ни была, всегда находила время, чтобы побродить по улицам и скверам, площадям и переулкам не торопясь, созерцая и впитывая в себя атмосферу увиденного и пережитого).

На другой день поехали на репетицию в знаменитый зал, расположенный на Больших бульварах недалеко от Гранд-опера. Я была несколько разочарована: снаружи «Олимпия» выглядела обшарпанной, а внутри напоминала гигантский сарай. Сказала об этом Кокатриксу.

– Ну знаете, сударыня, – ответил он мне, – вы очень придирчивы. Подумайте сами, зачем мне тратить деньги на обивку кресел? Украшают не они – люди. Когда увидите до отказа заполненный зал, вы поймете, что о лучшем окружении мечтать нельзя. «Олимпия» только тогда, как вы говорите, напоминает сарай, когда она пуста. С публикой же получается естественная драпировка. А какая превосходная акустика, сцена.

В последнем Бруно оказался прав – и сцена оборудована новейшими средствами звуко– и светотехники, и акустика действительно великолепная.

Технический персонал встретил нас настороженно, ритм репетиций был чрезвычайно напряженным. Каждый номер выверялся едва ли не по хронометру.

В общем, волнений было немало. Но мы видели одно: несмотря на скептические пророчества, интерес к нам – небывалый. И далекий, к счастью, от того буйства зрителей, о котором вскоре написали газеты. Когда на следующий день после первого нашего свободного от выступлений вечера мы пришли в «Олимпию», нас поразил вид зрительного зала: стекла перебиты, стулья сломаны, пол в каких-то трещинах…

– Что здесь произошло? – спросила я у рабочего из ремонтной бригады.

– Литтл Ричард выступал.

Появление в «Олимпии» американского «короля» рок-н-ролла было встречено молодежью, заполнившей зал, исступленным топотом и свистом. А когда «король» в порыве экстаза сорвал с себя рубашку и бросил ее в зал, к ней устремились сотни юнцов и девиц. Началось побоище. В ход пошли стулья. Толпа бросилась на сцену. Подоспевшие полицейские едва справились с разбушевавшейся публикой. В итоге – много раненых и погром в театре.

– К счастью, – сказал Кокатрикс, – такое случается нечасто.

Итак, первое гала-представление, на которое явился «весь Париж»: кабинет правительства почти в полном составе, видные представители политического, культурного и литературного мира. Каких только знаменитостей не было в тот вечер. Луи Арагон, Морис Торез, Пьер Карден, Ив Сен-Лоран, Кристиан Диор, Жан-Поль Бельмондо, Мишель Мерсье, Фернандель, де Фюнес, Серж Лифарь, Шарль Азнавур – всех не перечесть! Кто бы мог подумать, что наши выступления станут настоящей сенсацией! Каждый номер программы сопровождал гром аплодисментов, многие номера бисировались несколько раз. Неожиданным и приятным сюрпризом для парижан явилось то, что пела я на французском языке. «Письмо к матери» и «Течет Волга» исполнялись многократно на бис под шквал аплодисментов. Охапки цветов лежали у моих ног. Публика долго не отпускала всю нашу труппу, казалось, овациям и скандированию «браво!» не будет конца. Две с половиной тысячи парижан стоя приветствовали нас! Признаться, мы не ожидали такого приема. Вышедшие на другой день газеты не скупились на похвалы. «Никогда еще «Олимпия» не видела такого выражения восторга, как на приеме москвичей. Париж полюбил московский мюзик-холл», – писала «Фигаро». «На спектакле московских эстрадных артистов весь Париж бросился к сцене с криками «браво!» и с цветами в руках. Этой ночью в театре «Олимпия» московский мюзик-холл, показав свою премьеру, завоевал себе славу в нашей столице», – заключала «Орор». «Это поэзия мюзик-холла, это то, чего вы никогда еще не видели!» – восторгалась «Франс суар». «С необозримых просторов России привезла в Париж необыкновенно сердечные и задушевные русские песни Людмила Зыкина. Ее голос – радужная игра бриллиантов», – заключал статью обозреватель «Монд». «Песня звучит в высшей степени классически в исполнении Людмилы Зыкиной», – резюмировала «Юманите-Диманш».

Такие высказывания весьма способствовали нашей популярности. На протяжении всех гастролей ежедневно подходили незнакомые люди, иногда целые толпы, дарили цветы, жали руки, просили автографы. Сборы от концертов были полные, успех явный, и Кокатрикс довольно потирал руки. На красочном буклете, где блестела глянцем моя цветная фотография, он написал: «Своим голосом Вы представляете самое светлое, самое яркое искусство – искусство народной песни. Слушая Вас, хочется смеяться, плакать, любить, мечтать».

Под впечатлением увиденного написал статью о нашем мюзикле и всемирно известный мим Марсель Марсо: «Это посланцы России – страны высокой культуры, высокого интеллекта…» Он приходил к нам за кулисы не раз – слушал песни, с похвалой отзывался о наших балеринах и солистах. «Когда зрители идут на ваши представления, – говорил артист, – они не думают о программе. Они приходят, чтобы немного побыть в России…»

Марсель Марсо сказал, что нигде не слышал таких голосов, как в России, и сделал мне комплимент: «Эдит Пиаф пела душой. Не буду сравнивать ваши голоса, но в вашей душе много отзвуков Пиаф…»

Ученик Чарли Чаплина, Бастера Китона и Шарля Пюлена знал толк в искусстве. «Оно, – говорил Марсо, – должно нести людям прежде всего мысли, а уж потом все остальное».

Марсо дебютировал на сцене «Театр де Пош», создав образ Бипа, наследника Пьеро из французского народного театра. Через некоторое время он основал труппу пантомимы, которая за первые три года существования поставила более двадцати спектаклей – «Шинель» по Гоголю, «Париж смеется, Париж плачет», «Пьеро с Монмартра», «Маленький цирк» и другие. Актеры труппы довольно скоро добивались известности. Жиль Сегаль, Сабина Лодс, Жак Фаббри, Раймонд Девос, Николь Круасиль, Жак Феррьере, Пьер Верри… Любого из них можно отнести к разряду незаурядных артистов. Правда, вскоре труппа распалась.

– Мы не имели финансовой поддержки, – объяснял Марсо, – тех субсидий от общества, которые нужны были как воздух. А начали неплохо, обосновавшись в 1956 году в «Театр де л'Амбигю». Ставили мимические драмы по пьесам известных драматургов. Музыкальное оформление осуществляли талантливые композиторы и музыканты – Жозеф Косма, Жан Винер. В нашем театре обрел свой стиль и снискал славу художник-декоратор Жак Ноэль. Творческие замыслы росли стремительно, мы могли давать представления ежедневно, но, увы, денег не было и не предвиделось. И мне, как, впрочем, и остальным актерам, пришлось пробиваться в одиночку. Теперь я побывал в 65 странах, в некоторых из них образовались свои труппы пантомимы. Приятно, когда твоим искусством интересуются серьезно, изучают жанр с любовью.

Великий мим хотел бы говорить о своем времени так, как это делали любимые им Пикассо, Гойя, Чаплин, Гоголь. «Шинель» и «Нос» Гоголя, считал Марсель Марсо, две чудесные темы для пантомимы.

– Гоголь был чрезвычайно прозорливый писатель, – говорил он, – его произведения глубоко философичны, и меня постоянно занимают гоголевские персонажи. Почему? Потому что, как очень верно сказал когда-то Достоевский, «все мы вышли из гоголевской «Шинели». Гоголь обладает неувядаемой способностью удивлять нас. В сатирической литературе от Сервантеса и Рабле до Свифта и Стерна он стоит на особом месте. Его видение мира не похоже ни на чье другое – он был действительно большой оригинал, у которого внезапные перемены в настроении зеркально отражались на его персонажах. Пошлость, серость, скука, отупелость существования в его понятии были смертью для всего живого.

Ко времени наших гастролей Марсо снимал театр «Ренессанс» на Больших бульварах.

Спектакль «400 превращений Марселя Марсо» шел уже порядочное время и не собрал много зрителей, некоторые кресла пустовали. Мим был в ударе и изумил всех своим искусством. По окончании спектакля он вышел к нам в гриме, шутил, показывал пантомимы, предназначенные для друзей.

К концу наших выступлений Париж буквально наводнили туристы. Большими группами и поменьше, парами и в одиночку иностранцы толкались всюду. Все они довольно быстро лишались содержимого кошельков – Париж опустошал их с ловкостью мага.

Домой мы возвращались под выстрелы пробок шампанского тем же самолетом, что и прилетели.

– Ощущение такое, что мы выиграли в Париже чемпионат мира, – смеялся Юрий Гуляев.

– А так оно и есть, – отвечала я.

…В Париже я была всего шесть раз. В 1965 году пластинки с моими записями, выпущенные миллионным тиражом фирмой «Le chant du Monde», как оказалось, способствовали популяризации песен в среде французской молодежи, и мне вручили орден «За эстетическое воспитание молодежи». Получила я и приз МИДЕМ за вклад в развитие искусства.

Запомнилась встреча с Парижем в 1978 году в компании крупнейших музыкантов страны – главного дирижера Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова, народного артиста СССР Юрия Темирканова и народного артиста СССР скрипача Давида Ойстраха. Ойстрах выступал в первом отделении концерта, мы с Темиркановым – во втором.

Цикл новых произведений композитора Родиона Щедрина публика приняла достойно, цветы и возгласы «браво!» воспринимались нами как закономерный итог хорошо проделанной работы.

После второго концерта за кулисы пришла Мирей Матье.

– Я много о вас наслышана, – улыбаясь, молвила она через переводчицу, протягивая букет шикарных гвоздик. – Не могли бы вы напеть мне несколько мелодий из вашего нового репертуара?

Мирей вытащила из большой холщовой сумки долгоиграющий диск с моими записями и что-то стала объяснять переводчице.

– Матье просит вас исполнить несколько русских песен, но не тех, что здесь, – постучала пальцем по пластинке спутница певицы.

В этот момент я совсем упустила из виду, что в номере гостиницы лежат диски с моими новыми записями, привезенные из Москвы для презента. Я вопросительно поглядела на Ойстраха. Тот кивнул головой, мол, согласен, и тотчас сел за стоявшее рядом пианино. Программа импровизированного мини-концерта состояла из четырех отрывков разных песен и романсов. «Новая Эдит Пиаф» слушала, затаив дыхание, словно боялась пропустить мимо ушей малейшее пианиссимо, и, когда смолкли последние аккорды, энергично защебетала о чем-то переводчице. Давид Федорович немного владел французским.

– Она в восторге. Безумном, – переводил он почти пулеметную речь Матье. – Ее интересует русская песня, ее мелодия, ритм, стилевые особенности. Она говорит, что ее любопытство продиктовано самой профессией, то есть профессией певицы, шансонье.

И тут меня осенило. Я вспомнила о пластинках.

– Пусть приезжает в отель. Я подарю ей парочку дисков, – говорю Ойстраху.

Спутница Матье оказалась проворнее и опередила музыканта в переводе.

– Карашо. Спасибо. До свидания!

Мирей, видимо, исчерпала весь запас русских слов и стояла, слегка потупив взор, моргая длинными ресницами, как провинившийся ребенок.

Мы тепло распрощались.

– Умение понимать широкий и разнообразный круг произведений искусства зарубежной культуры – удел больших художников, – как бы между прочим заметил Давид Федорович, усаживаясь в такси, чтобы побыстрее добраться до отеля, – там его ждала отложенная шахматная партия с Темиркановым. (Знаменитый маэстро обожал эту древнюю игру и мог сесть за доску в любой момент, как бы ни был занят.)