Текст книги "Жизнь как река"

– Скажи, Ван, было ли у тебя время для серьезных занятий музыкой, постоянного совершенствования мастерства, постижения глубинной сущности того, что исполняешь? – спросила я Клиберна.

– К сожалению, нет, – отвечал он. – Бесконечные концерты лишили меня подобной возможности.

Этого опасался еще Дмитрий Дмитриевич Шостакович, когда задумывался о будущем молодого лауреата конкурса.

– Как бы то ни было, – заметил тогда Юрок, – влияние на современников он оказал огромное. Его эмоциональность, поэтичность стиля, понимание красоты, какой ее представляли классики, наконец, яркая индивидуальность пробудили широкий общественный интерес к американской культуре, вызвав не одну волну критики недостатков в музыкальном воспитании и образовании на континенте.

Согласилась я с Юроком и в том, что своими мыслями, поисками и озарениями, самой сутью своего таланта Клиберн, безусловно, принадлежит своему времени, и его искусство вобрало в себя всю поразительную сложность человеческого мировосприятия, все, что открылось в нем как в художнике.

В тот вечер Юрок (он любил, когда его называли, как некогда Шаляпин, Соломончиком) чувствовал себя раскрепощенно, по-домашнему, проявляя гостеприимство и внимание к каждому гостю. Я воспользовалась предоставленной возможностью побеседовать с ним, спросить о том, что меня интересовало.

– Кажется, вы, Соломон Израилиевич, уговорили Есенина и Дункан приехать в Штаты?

– Можете себе, Люда, представить, как я волновался в этом кошмарном турне. Дункан много прожила в России и, вернувшись домой, стала с восторгом отзываться о ней. Она защищала революцию, ей нравился новый мир, и о планах переустройства России Дункан говорила репортерам и журналистам с восхищением. Более того, перед началом вечера танцев в Карнеги-холл она начала рассказывать аудитории о жизни в России, и публика наградила ее аплодисментами. Подобные высказывания стали правилом на каждом концерте. Властям это не нравилось. Посыпались угрозы, газеты подняли невообразимую шумиху, и в Индианаполисе пришлось отменить очередное выступление. В Чикаго я стал умолять Дункан не говорить ничего публике и в ответ услышал резкие слова: «Если мне не будет предоставлена возможность говорить о том, что я хочу, мы с мужем прерываем поездку по Штатам и возвращаемся в Европу. Почему вы, господин Юрок, против того, чтобы в Америке знали правду о России?» Я пытался объяснить Дункан, почему не стоит рассказывать о жизни в современной России и петь «Интернационал». Хотя культура неотделима от политики, в настоящий момент не нужно «дразнить гусей», обстановка и без того неприятная, власти против подобных выступлений, и надо с этим считаться. Мне пришлось выступать в роли посредника между Дункан и мэрами городов, боявшимися осложнений и неприятностей от призывных речей танцовщицы.

Сборы от концертов стали стремительно падать, и турне завершилось в Бруклине. Дункан вышла на сцену, аккомпаниатор приготовился играть. Публика стала требовать, чтобы Айседора говорила. Она приложила указательный палец к губам, чуть наклонилась вперед и развела руками, показывая тем самым, что ей запрещено выступать с речами. «Кто запретил?» – послышался голос из зала. «Юрок», – ответила она. Разразился скандал. Разве я мог объяснить разбушевавшимся зрителям, кто запретил ораторствовать Дункан?

И все же она меня не послушалась: в Нью-Йорке, решив хлопнуть дверью на прощание, дала серию концертов, заканчивавшихся всякий раз «Интернационалом». Ей пришлось – уже в который раз в этом злополучном турне – иметь дело с полицией, а мне – попросту скрываться от наседавших корреспондентов.

– Ну а Есенин?

– Приятнейший человек! Просто умница, да и красавец к тому же. Помню, как толпы зевак глазели на него, пока он шел в русской поддевке, черных хромовых сапогах и меховой шапке по улицам Нью-Йорка вместе с Айседорой. Расстояние от пароходного трапа до гостиницы «Уолдорф-Астория» было немалое – несколько кварталов. Надо сказать, что эта прогулка сделала Дункан и Есенину рекламу – на другой день их фотографии смотрели со страниц газет, а имена, набранные огромными буквами, бросались в глаза. Там же, на первых полосах, печаталась информация об их совместной жизни. Америка быстро узнала все или почти все о новоявленной супружеской паре. Пресса не скупилась на прогнозы. Не обошлось и без вранья, преувеличений, как это всегда бывает, когда речь идет об известных людях.

Я любил Есенина всем сердцем, обожал его стихи. Он знал мою слабость и не раз читал их в моем концертном бюро. И хотя никто, кроме меня, не знал русского языка, Есенина, как ни странно, понимали. Есенин был насквозь русским поэтом, но слава не обошла его и за океаном.

– Вообще я с грустью вспоминаю эту трагическую пару, – рассказывал Юрок. – После смерти Есенина я еще дважды встречал Дункан, но от прежней Айседоры не осталось и следа. Бессмысленный, блуждающий взгляд и изрядно помятое, ничего не выражающее лицо. Но при всем том она составила эпоху в искусстве танца. Я не знаю, найдется ли балерина, способная танцевать под классическую музыку с таким превосходно развитым чувством ритма!

Юрок, к сожалению, не дожил до того дня, когда Плисецкая вышла на сцену в балете Бежара «Айседора» специально для того, чтобы напомнить миру о легендарной личности и ее творениях, о дункановском понимании хореографии.

За шесть с лишним десятилетий своей деятельности Юрок организовал несколько тысяч представлений, и ни в одном из них не было посредственностей или даже артистов «золотой середины».

– Такие люди лишь создают трудности для антрепризы, – признавался он, когда я спросила его, почему он приглашает только самых известных певцов и музыкантов. – Концертные фирмы «Коламбиа артист» и «Нейшнл корпорейшн» контролируют львиную долю ангажементов, и ни та ни другая не рискуют приглашать артистов средней известности, хотя они и составляют большинство. «Середняку» очень трудно вскарабкаться на вершину популярного олимпа.

– Но ведь часто бывает, что высокому мастеру предпочитают настоящий балаган…

– Порой такой выбор диктуется модой, от которой никуда не спрячешься. Согласен, что искусство, как и всякая другая область познания жизни, не зиждется только на гениях и талантах. Но их пример учит концентрировать духовные приобретения с максимальной отдачей.

Юрок хорошо знал репертуар инструменталистов, певцов, знал, когда написана та или иная симфония; даты рождения и смерти композиторов, писателей, поэтов крепко сидели у него в голове, его можно было спросить, когда умер Достоевский, Чайковский, Бах или Бетховен, и моментально получить ответ о времени и месте рождения, о причине смерти и даже узнать, кто где похоронен. Он не вмешивался в репертуар, не навязывал свои вкусы, но если давал советы, то это было безошибочно.

Он искренне радовался аплодисментам в мой адрес, словно сам оказался в том прекрасном состоянии удовлетворения, которое испытывает всякий артист в волшебный миг сценической удачи, а точнее, победы.

На концерте в Детройте я получила записку от, как потом выяснилось, богатой американки с приглашением посмотреть ее коллекцию старинных музыкальных инструментов, собранных со всего мира. Времени свободного было, что называется, кот наплакал, и я не воспользовалась предоставленной любезностью.

– Ну и зря, – сокрушался спустя несколько дней Юрок, когда я ему сообщила о несостоявшемся визите. – Я знаю эту мисс, у нее прекрасное собрание инструментов, ими забит весь дом. Но самое интересное и стоящее висит на стенах – полотна Эдуарда Мане, Ренуара, Тулуз-Лотрека, есть даже рисунки Рафаэля, работы Рубенса. Много потеряла, ой как много. Записка цела еще?

– Да откуда ей быть целой? – отвечала я. – Я же их не коллекционирую.

– Теперь в следующий приезд придется специально твои концерты в Детройте устраивать.

– Не возражаю, Соломон Израилиевич.

Планам импресарио не суждено было осуществиться. Юрок скончался спустя два года, а я появилась за океаном, в Канаде, лишь в 1975-м.

Что еще запомнилось в том турне? Пожалуй, повышенный интерес молодых американцев к нашей музыке. Во всех городах, где были университеты, аудиторию концертных залов заполняла молодежь.

За год до гастролей в Японии импресарио Исия-сан – кстати, певица в прошлом – обратилась с просьбой в Министерство культуры СССР направить «наиболее характерного исполнителя русского фольклора». Выбор пал на меня.

Я заранее начала готовиться, репетировать. И хоть к тому времени в Японии меня уже немного знали (фирма «Усо» выпустила два «гиганта» с моими песнями), волнений от этого не убавилось. Как-то примут русскую песню в Стране восходящего солнца? Хочешь не хочешь, а языковой барьер остается. Опере, особенно классической, а тем более балету, во сто раз легче и проще. Да и аккомпанирующий состав для японских зрителей необычен: два баяна, одна балалайка да гитара.

В мае 1967 года мы прибыли пароходом из Находки в Иокогаму. Приносят мне японскую газету, переводят: «…Впервые русская певица будет выступать с сольными концертами в Японии». Лучше бы не показывали мне тогда эту газету… Даже выходить на сцену страшно стало. Не заезжая в гостиницу, отправилась в концертный зал, где через день должна была состояться наша премьера. Осмотрели сцену, решили попробовать микрофоны.

А звук поплыл. Сверху доносился какой-то шум, словно кто-то стучал молотком по крыше. «И так волнений хватает, а тут еще, наверное, ремонт затеяли», – подумала я. Только после репетиции наша импресарио объяснила, что в Токио было землетрясение, от которого покачивались здания даже с мощными стенами и фундаментом. Но чтобы лишний раз не беспокоить, решили ничего нам об этом не говорить.

Как сейчас помню, в день премьеры повезли нас из гостиницы в токийский концертный зал «Хосей Ненкин». Вышли из автобуса, сопровождающий подводит нашу группу ко входу, а там висит огромная афиша. Спрашиваю, что значат иероглифы справа от моего портрета. «Известная певица из Москвы. Выступала в самодеятельности. Работала токарем на заводе».

Потом во время гастролей ко мне не раз приходили за кулисы японские рабочие, профсоюзные активисты. Они приносили ту же афишу, уменьшенную до размеров программки, тыкали в те же самые иероглифы и спрашивали, так ли все на самом деле. Даже этим дружески настроенным людям трудно было поверить, что в нашей стране искусство не является монополией какого-то избранного круга.

Я объясняла: да, все правда. Говорила, что у меня на родине таланту не дадут погибнуть. Он обязательно раскроется. Моя собственная судьба тому пример. Когда в школе, на заводе, в швейной мастерской узнавали, что я пою, меня не просто отпускали, меня отправляли на занятия в кружок художественной самодеятельности.

Но когда я впервые узнала, что написали в газетах и афишах, прямо как-то оробела. Ну и надавали авансов! Теперь придется отрабатывать. Первый концерт покажет, на что мы способны…

Накануне всю ночь не спали. Думали, гадали, спорили – лиха беда начало! Может, спеть народную песню на японском языке, чтобы чуточку успокоиться, проверить реакцию зала, а может, исполнить уже известные здесь «На позицию девушка» или «Катюшу», которые тоже значились в программе?

И все же я решила, что от своего не отступлю. Будь что будет, но концерт откроет фольклорная жемчужина – акапельная «Сронила колечко», которая задает тон нашей народной группе.

Помню, на первом куплете голос чуть дрожал от волнения, но я быстро освоилась и песню допела уже на ровном и гладком дыхании. Тишина в зале стояла необычайная.

Зрители даже как-то опешили от такого начала. А мои музыканты – Шалаев, Крылов, Миняев и Рожков – переминались с ноги на ногу в кулисе, с тревогой ожидая, как пройдет выход.

Обычно я с некоторой сдержанностью отношусь к оценкам зарубежных музыкальных критиков из-за их излишней восторженности. Но на этот раз после всех раздумий, волнений и переживаний мне было особенно приятно прочесть: «Со сцены в зал не неслось оглушающего рева электроинструментов. Певица пела безо всякого сопровождения, своим голосом она творила прекрасное прямо у нас на глазах, прикасаясь к душам и сердцам слушателей очаровательными звуками русской народной песни».

С первыми аплодисментами у всех нас будто выросли крылья.

Наряду со старинными народными большим успехом в Японии пользовались современные песни об истории нашей страны, и прежде всего о Великой Отечественной войне. Словно черпая информацию из хрестоматийных текстов, японцы вслушивались в песенный рассказ о великой борьбе и славной победе. Как-то по-особому взволнованно прозвучала песня «Лишь ты смогла, моя Россия» Серафима Сергеевича Туликова на концерте в Хиросиме после посещения мемориального музея жертв атомной бомбардировки 1945 года.

Вслед за исполнением песни Е. Калугиной

 
Ой война, война,
Смерть горбатая,
Пропади навек,
Распроклятая, —
 

краткое содержание которой излагалось в программке, группа юношей передала мне сувенир – гирлянду из бумажных журавликов, ставших в Японии символом мира, символом надежды на лучшее будущее. Мне рассказали о хрупкой девочке по имени Садако Сасаки, которая умерла от лейкемии в 1955 году после облучения от атомного взрыва. Ей тогда было всего двенадцать лет. Неизлечимо больная, она стала вырезать из бумаги журавликов – в Японии существует поверье, что недуг отступает, если больной сделает тысячу таких бумажных птиц. Садако умерла, когда их было шестьсот сорок три. И вот японские дети сделали три миллиона таких бумажных журавликов, которые были положены в парке Мира Хиросимы у памятника Садако: девочка, стоящая на стабилизаторе атомной бомбы с журавликом в руках, простертых к небу.

Мы встретились с молодежью после концерта и долго говорили о том, как песня сближает наши народы, которые понесли немалые жертвы в минувшей войне.

Один из последних концертов в Токио превратился в настоящий фестиваль песни. Об этом стоит рассказать подробнее.

Глава компании «Исии мюзик промоушн» сообщила, что вечером на концерте нас будет приветствовать популярный в Японии и Советском Союзе вокальный квартет «Дак Дакс» («Черные утята»).

«Отработали» мы первое отделение, идет второе. В самом конце его значилась по программе песня Григория Пономаренко «Оренбургский платок». Не успела я допеть последнюю ноту, как на сцене – откуда они только взялись – появились симпатичные парни из «Дак Дакс», с которыми я познакомилась еще в Москве. Один из них подробно рассказал публике об авторе песни (между прочим, этот квартет прекрасно исполняет «Тополя» Пономаренко), о далеком Оренбурге, где делают известные на весь мир платки из теплого козьего пуха, о том, что оренбургский платок в песне – трогательный символ дочерней любви к матери:

 
Сколько б я тебя, мать, ни жалела,
Все равно пред тобой я в долгу.
 

Потом по знаку старшего они выстроились полукругом около микрофона и стали петь, как видно, очень популярную в Японии песню, потому что публика зааплодировала. Но когда вместе с квартетом мы впятером запели «Подмосковные вечера» Соловьева-Седова, в зале раздались такие овации, что заходила гигантская люстра под потолком. Я исполняла первый куплет, они второй, а потом подхватывал весь зал.

После концерта я поинтересовалась, о чем была песня, на которую так бурно реагировала публика. Оказывается, японская песня, как и «Оренбургский платок», тоже посвящалась матери. Только там мать посылает своему сыну, уехавшему на заработки в город, варежки, чтобы он не мерз и чаще вспоминал родной дом.

– Вы знаете, – сказал Тору Сасаки, один из певцов квартета, – в Японии, как ни в какой другой стране, высоко развит культ матери, учителя, воспитателя. На свадьбе, например, учителя сажают рядом с матерью и молодоженами. Вот почему наша публика так тонко откликнулась на ваш распевный и лиричный «Оренбургский платок» и на наши «Варежки», увидев в обеих песнях одни и те же морально-этические ценности, определяющие национальный характер наших народов. Только ваша песня, – заметил мой собеседник, – глубже. Ведь матери всегда любят своих детей, тут все ясно; проблема в том, как дети отвечают на материнскую любовь.

В Японии с легкой руки одного бойкого журналиста окрестили меня «королевой русской песни». «Так надо для рекламы, – объяснили мне, – в бизнесе без броских эпитетов не обойтись. Мы ведь должны были на вас заработать».

Накануне отъезда со мной пожелал встретиться представитель одного хорового общества; он приехал ко мне в гостиницу, представился и осторожно спросил, не соглашусь ли я участвовать вместе с хором в телевизионной программе.

– Правда, нам известно, – сказал мой собеседник, – что у вас «закрытое общество» и поэтому такое не приветствуется.

– Что ж, – шутливо ответила я, – если вы считаете, что наше общество «закрытое», я постараюсь его открыть, хотя бы для того, чтобы вы больше никогда об этом не говорили. – И раскланялась типичным японским поклоном в знак уважения и почтения к собеседнику.

В тот же день по телевидению состоялось мое выступление с японским хором. В передаче среди других песен прозвучала и очень любимая в Японии «Калинка»…

Вот и подошло к концу пребывание в этой удивительно певучей стране, где у нас осталось много друзей. В день отъезда один из токийских журналов писал: «Русские песни распахивают сердца японцев для дружбы с дружественной страной». И еще одно высказывание запечатлелось в памяти: «Талантливые интерпретаторы русской песни убедили японцев, что породившая и приславшая их сюда Родина не может желать войны. Они доступнее, чем дипломаты, апеллирующие к разуму, но не к чувствам, доказывали своими выступлениями, что мир – это лучший путь в наших отношениях».

Вообще, находясь на гастролях в разные годы в этой стране, я воочию убедилась, как велик интерес японцев к нашей культуре. К пластинкам здесь, как правило, прилагаются буклеты с текстами песен на русском и японском языках, издается большое количество всяких красочных каталогов и песенников. Когда я спросила, чем объяснить такой интерес к советской музыке в стране, испытывающей огромное воздействие американского образа жизни, в том числе американского джаза, мне ответили, что русская песня привлекает японцев своей эмоциональностью, задушевностью, глубиной содержания… И не только песня. Токийская группа «Гэкидан тоэн» поставила спектакль по повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие…», используя опыт Театра на Таганке. Артисты труппы – а их более пятидесяти – не пропустили ни одного выступления советских театральных и музыкальных коллективов, приезжавших на гастроли.

– За шестнадцать лет работы в театре сыграно немало ролей в пьесах Горького, Чехова, Островского, – рассказывал режиссер и актер Нобуо Ацукава. – А спектакль о героических прекрасных девушках, гибнущих от пуль фашистов, вызвал живой интерес общественности. Даже такие влиятельные, солидные газеты, как «Асахи», «Майнити», «Иомиури», благожелательно откликнулись на нашу работу.

В то время японский театр переживал период подъема. Несколько театральных трупп, объединенных под названием «Син-гэки» («Новая драма»), поставили десятки пьес, начиная от Мольера и Чехова и кончая Теннесси Уильямсом и Юкио Мисимо. Благодаря слиянию чужеземного наследия с национальным, взаимному оплодотворению и синтезу культур создаются спектакли, существенно влияющие на характер, взгляды и суждения жителей японских островов.

Встретилась я и с господином Аояма, руководителем песенно-танцевального ансамбля «Катюша», много лет пропагандирующего русские песни и танцы. Он влюблен в свою работу, не жалеет на нее ни сил, ни времени.

– Нам, конечно, далеко до коллектива Игоря Моисеева, – говорил нам Аояма, – но мы уже имеем в репертуаре примерно полторы сотни русских и современных танцев и песен, и выступления нашего ансамбля пользуются неизменным успехом. За год проводим более ста дней в гастрольных поездках и даем до восьмидесяти концертов, включая музыкальные спектакли. Желающих попасть к нам молодых певцов и танцоров хоть отбавляй. Мы принимаем, разумеется, самых талантливых и обязательно любящих русские и советские песни и танцы всем сердцем. А таких немало. Поначалу, правда, нам приклеивали ярлык «красные» и всячески мешали. Но прошли годы, и все больше японцев стали понимать: наше искусство вселяет силу и бодрость в людей, содействует дружбе и миру между нашими народами.

Отношение японцев к нам было поистине замечательным. Я имела случай лишний раз в этом убедиться на торжественном открытии пятого на острове Хоккайдо Дома дружбы «Япония – СССР» в Хакодате. Место для красивого двухэтажного здания, построенного на средства общественности города, было выбрано очень удачно – на живописном холме. И когда ходишь по светлым залам и уютным комнатам, чувствуешь, что архитекторы и строители вложили душу в дело рук своих, тщательно продумав проект и претворив его в жизнь. Я беседовала с председателем комитета по созданию Дома дружбы, президентом Общества дружбы Т. Като.

– Долг каждого честного человека, – сказал он, – всеми силами содействовать улучшению отношений между народами и государствами. Соседи тем более никогда не должны жить в ссоре. Развитие контактов, культурных связей служит благороднейшему делу – установлению и укреплению мира на земле. Я уверен, Дом дружбы, открытый в Хакодате, сыграет свою важную роль в этом процессе. Мы не пожалеем усилий на пути укрепления добрососедских отношений с советским народом, какие бы препятствия ни чинили нам молодчики из числа «ультра». (Я тоже видела таких молодчиков, которые носились на своих автомобилях с репродукторами и выкрикивали неприличные лозунги.)

Подобные разумные и добрые слова можно было услышать и в Саппоро, где проходил фестиваль дружбы, организованный телевидением. В красочно убранном помещении работала фотовыставка, рассказывающая о нашей стране, многочисленные киоски предлагали русские сувениры, пластинки с песнями народов СССР, среди которых были и мои диски. В одной из комнат на столе шумел самовар, одетые в яркие сарафаны японские девушки угощали гостей крепким грузинским чаем и русскими пирогами с повидлом, мясом, луком, рыбой… Звучала русская музыка, повсюду улыбки…

Восторженно отзывались газеты и о гастролях нашего цирка, проходивших в то время в Японии. Особенно шумный успех имел аттракцион «Медвежий цирк» под руководством прославленного дрессировщика народного артиста СССР В.И. Филатова.

– Больше всего здесь полюбились медведи-мотоциклисты, – рассказывал мне артист при встрече с ним в Саппоро. – Японцы удивлены умением медведей свободно управлять машинами: увеличивать и уменьшать скорость при помощи ручки газа, пользоваться тормозами, включать и выключать фары, подавать звуковой сигнал. На днях произошла любопытная встреча с владельцами мотоциклетной фирмы «Тахацу». Придя за кулисы, они попросили показать им медведей-мотоциклистов. Убедившись, что это медведи, а не одетые в медвежьи шкуры люди, они спросили: «Филатов-сан, видимо, вы управляете мотоциклами с помощью радио?» – «Ну что вы, – ответил я, – ни в коем случае». – «Но это невозможно, вы просто не хотите раскрывать свои профессиональные тайны», – настаивали гости. Что оставалось делать? Показал им наши мотоциклы. Поговорив между собой, они предложили – с извинениями, конечно, – заменить наши мотоциклы японскими. Я согласился, и через два дня уже на японских мотоциклах медведи отлично выполнили всю программу. Вчера владельцы фирмы подарили нам эти мотоциклы, а сегодня рядом с афишами о наших гастролях появились плакаты: «Мотоциклы фирмы «Тахацу» столь удобны и легки, что даже медведи быстро научились ездить на них».

Я напомнила Валентину Ивановичу о том, как он со своим любимцем медведем Таймуром, который сидел за рулем, свободно разъезжал на мотоцикле с коляской по улицам Лиссабона и Парижа и как медведица по кличке Девочка получила в Штутгарте международные права на вождение мотоцикла.

– Вы хотите, чтобы я запустил медведей на автотрассы Японии? – с добродушной улыбкой спросил дрессировщик. – Боюсь, они тут наломают дров… Подобралась-то молодежь, гонщики лихие, любят скорость, а потом за них отчитывайся в полиции. Здесь все иначе, чем в Европе. Вообще, поездки по Японии дают немало пищи для размышлений…

Филатов был прав: невозможно, например, не задуматься о быте и нравах этой страны. Меня поразило почти полное отсутствие указательных дорожных знаков и ориентиров. Дома не имеют номеров, а улицы – названий. Чтобы отыскать какое-либо учреждение или магазин, нужно хорошенько попотеть, прежде чем достигнешь желаемого объекта. Плутая среди ультрасовременных подземных и наземных дорог, скоростных шоссе, искусственных лыжных гор и гоночных треков, можно вдруг забрести в средневековое поселение ремесленников с крошечными мастерскими, где работают только вручную, до полного изнеможения к концу рабочего дня, и натолкнуться на лавочки со специями, словно сошедшие со старинных японских гравюр.

Центральные улицы, несмотря на различного рода автострады и эстакады, захлебываются в потоках автомашин. Давка в городском транспорте – также дело обычное, но ни при каких обстоятельствах вы не услышите ни единого слова на повышенных тонах, все улыбаются, даже если стиснуты до такой степени, что сделать шаг гораздо труднее, чем, скажем, взобраться на вершину горы Фудзи.

Трудности, связанные с транспортными пробками, вынудили японцев спуститься под землю. В большинстве крупных городов там выстроены целые кварталы с сотнями магазинов, лавок, кафе, ресторанов. Образовались даже подземные города с улицами, площадями, фонтанами. Под Осакой, например, большой фонтан стал местом встреч влюбленных.

Японцы питают пристрастие к телевидению. Сегодня в Японии оно сильнее всех святых, учителей и наставников, университетов и школ и потому представляет собой одну из самых влиятельных сил общественной жизни. Телевизоры есть в кафе, универмагах, банях…

Из некоммерческих телекомпаний выделяется «Эн-эйч-кей», которая уделяет главное внимание учебным и общеобразовательным программам. Вместе с тем немалое место она отводит спорту (около 5 часов в день), историческим хроникам, спектаклям классического и современного театрального искусства. Есть и неплохие музыкальные передачи на любой вкус и возраст. Я просмотрела несколько передач из цикла «Наследие культурных ценностей» и получила удовольствие и от их содержания, и от высокого качества съемок…

Что меня особенно поразило в Японии? Борьба за высокое качество продукции. Я узнала много любопытного. Например, надежность комплектующих узлов японского бытового телевизора в сто раз выше, чем оговорено Британским стандартом на подобные изделия для военных нужд. В большинстве стран Европы и Америки допускалось одно-два дефектных изделия из ста, а на предприятиях большинства японских фирм обычным стало иное соотношение: один-два дефекта на миллион изделий!

Конечно, скачок от патриархальной культуры к современной индустриальной огромен. Но в Японии всеми силами сохраняются лучшие духовные традиции. Сохранилось японское стихосложение, не имеющее аналогов в мире. Вся реклама, независимо от того, что рекламируется, напоминает изобразительное творчество прошлого. Здесь сберегли и приумножили ремесленную культуру, выпускающую и сейчас сотни тысяч специфических японских изделий. Кинематограф, воспринявший многое от Запада, все же не растерял национальных особенностей.

Поразили меня и масштабы рекламы культурных мероприятий, спонсорами которых обычно выступают крупные промышленные компании и фирмы, в которых приобщение к искусству, культуре бесплатно и обязательно. Несмотря на скудность государственного бюджета, здесь понимают, что лишь высокая культура, духовные богатства способны удержать страну на лидирующих позициях в мире, и потому бизнесмены с охотой финансируют музеи, картинные галереи, спектакли, музыкальные фестивали, всевозможные конкурсы, библиотеки… Тут есть и обратная сторона медали, тоже примечательная: вложение капитала в духовную сферу, в образование – отличная реклама для любого предприятия. Расходы на эти цели с лихвой окупаются стимулированием спроса, как у нас принято говорить, на товары народного потребления – телевизоры, холодильники, стиральные машины, предметы туалета…

В Токио я бывала чаще, чем в других японских городах, и замечала, что с годами он менялся мало. Когда я впервые посетила Японию, город поразил меня разностильностью построек. Мне казалось, что он застраивался без всякой планировки, при полном отсутствии фантазии и чувства перспективы. Рядом с небоскребами ютились одноэтажные деревянные конторы, а напротив роскошного кафе влачил жалкое существование старый дом, пропитанный ядовитыми испарениями от сточных канав под ним. Зато когда я приехала в Токио в октябре 88-го (с ансамблем «Россия» мы дали 16 концертов за три недели и имели отличную прессу), многие улицы города невозможно было узнать. Их наряды и украшения стали куда более привлекательны, а новые постройки восхитили масштабом и размахом, хотя земля в японской столице несказанно дорога – около 3400 долларов за квадратный метр.

Чудо техники – Токийская башня в 333 метра высотой – не произвело впечатления, хотя, поднявшись на ее площадки, можно рассмотреть весь город и водные пространства с силуэтами морских и океанских лайнеров на рейде. Зато поразило другое техническое достижение – в высочайшем небоскребе «Саншайн» можно за 30 секунд подняться на 60-й этаж. К началу восьмидесятых годов это был самый быстрый лифт в мире.

В столице я зашла в небольшое кафе в самом центре города и была удивлена несказанной быстротой обслуживания. Рисовые лепешки, которые мне мгновенно подали, как оказалось, сделал… робот фирмы «Судзумо». Снабженный манипуляторами и захватами, он готовил тысячу двести лепешек в час – в три раза быстрее самого опытного пекаря. Кстати, и по телевидению я увидела сногсшибательное действо: роботы-носильщики переносили товары со складов с изумительной быстротой, точностью и аккуратностью.

По-прежнему в Токио полно всевозможных прорицателей. За небольшую плату, разглядывая линии ладоней или лица, ясновидцы с точностью до мельчайших подробностей предскажут все, что случится с вами завтра. А на следующий день столь же убедительно объяснят, почему их предсказания не сбылись.

В один из вечеров я посетила парикмахерский салон. Он был переполнен. Усевшись в удобное кресло и ожидая своей очереди, я рассматривала посетительниц и насчитала более пятидесяти видов женских причесок. А ведь сравнительно недавно японские женщины носили только те прически, которые более всего подходили к национальному костюму – кимоно. Сегодня традиции остаются верны лишь пожилые японки.