Текст книги "Шальная музыка (сборник)"

– Милиция – в противоположной стороне. Куда мы поехали?

– В Новосибирск.

– Остановитесь! В Новосибирск я не поеду…

Зуев неумело попытался открыть дверцу машины.

– Сидеть! – грубо одернул его Прапор. – Ты арестован.

– Вы с ума сошли, – почти прошептал Лева.

– Прокурор разберется, кто из нас не в своем уме, – иронично сказал Прапор.

Зуев заторопился:

– Товарищи… это же… товарищи…

– Брянский волк тебе товарищ!

– Это же… это же… – Зуев не мог подобрать слово. – Это же беззаконие!..

Труфанов сосредоточенно гнал машину по пустынному райцентру. Перед вокзалом в свете фар промелькнул дорожный знак ограничения скорости, но Владик не убрал ногу с педали акселератора. Стрелка спидометра показывала девяносто километров. На скупо освещенной привокзальной площади какой-то высокий парень в штатской одежде показал рукой, как инспектор ГАИ, сигнал остановки. Труфанов вместо тормоза еще сильнее надавил на газ. Не сбавляя скорости, проскочили тревожно мигающий красными огнями переезд. При свете железнодорожных прожекторов Зуев наконец распознал Труфанова и удивленным голосом проговорил:

– Владик, что ты делаешь?…

Труфанов, стараясь не опозориться перед Прапором, высокомерно спросил:

– Ты когда прекратишь писательство?

– За деньги я ничего не пишу, – торопливо ответил Зуев.

– Не дури мне голову! Последний концерт Майкла Джексона – твоя работа?…

– Какой концерт?!

– Не прикидывайся наивняком! Это ты через свою проститутку распространил в Новосибирске тираж.

– Через кого?…

– «Карикатуристку» забыл? Или не считаешь ее проституткой?

Зуев насупился:

– Не считаю. Даша Каретникова не продается.

Труфанов нервно захохотал:

– Ну, святой! Да у нее – проходной двор…

Зуев уставился в профиль Труфанова хмурым взглядом:

– Владик, если бы я был сильным, сейчас бы ударил тебя.

– Что-о-о?… А ну, повтори!

Зуев виновато съежился:

– Ты ведь оскорбил любимую мной женщину. Что ж мне теперь, утереться и молчать?…

– Ну, щенок! – вскипел Владик. – Не только утрешься, но и мои ботинки лизать будешь!

– Не буду.

– Будешь! Куда ты, хиляк, денешься?

– Не буду, Владик, – Зуев затравленно обернулся к Прапору. – А вы, оказывается, вовсе не милиционер. Вы бандит…

– Правильно. – Прапор внезапно приставил к виску Левы наган. – Сейчас хлопну тебя как муху.

– Зза что?…

– Чтобы не отнимал у нас деньги. Понял, калека?

Зуев вроде бы всхлипнул. Такого оборота Труфанов не ожидал. Опасаясь, как бы Прапор не выстрелил в машине, Владик пошел на перемирие:

– Вот что, Левчик, ты должен вернуть мою записку…

– А ты отдашь мой магнитофон? – робко спросил Зуев.

– Я не брал его.

– Кто же тогда взял?

– Это что, допрос?! – снова повысил голос Труфанов. – Чего рядишься? Не понимаешь, что твоя жизнь в наших руках?

– Да за что вы на меня навалились? Утащили новенький магнитофон и еще…

– Не зарывайся, сучок!

– Владик, останови машину, я вылезу, – слезливо попросил Зуев.

– Не вылезешь, пока не вернешь записку.

– Да у меня же нет ее с собой.

– Где она?

– Дома, в столе лежит.

– Не врешь? Может, ты ее уже в милицию сунул?

– Честно, Владик, не вру.

– Сейчас вернемся. Вместе зайдем в квартиру, и ты отдашь записку.

– Владик, ну скажи: кто украл магнитофон?

– Опять начинаешь рядиться?

– Это нечестно, Владик…

– Не читай мораль, святой щенок!

– Чего ты обзываешься? Двое здоровых мужиков с одним инвалидом справились, да?… Совести у вас нет.

Прапор стволом нагана ткнул Зуеву в затылок:

– Цыц, нахал!

На большой скорости «жигули» вырвались из узких улочек райцентра и, надсадно гудя мотором, мчались теперь по широкой асфальтовой трассе. Впереди засветились размытые огни встречной автомашины. Труфанов притормозил. В свете фар неожиданно показался сворачивающий вправо проселок. Чтобы избежать дорожной встречи, Владик свернул с трассы. Проехав по проселку, он, заглушив мотор, приказал Зуеву:

– Вылазь!

Зуев, приподняв руками парализованную ногу, кое-как выбрался из машины. Труфанов с Чуносовым тоже вышли. Владик устало потянулся. Пошевелив, будто разминаясь, широкими плечами, повелительно сказал:

– Все, Лева, хватит психовать! Становись на колени, проси прощения и поедем за запиской.

– У меня нога не сгибается. Как же на колени стать?… – обреченным голосом ответил Зуев. – Прости, Владик, хотя я и не виноват перед тобой ни в чем…

– «У сильного всегда бессильный виноват», – назидательно процитировал Прапор, словно ковбой играя наганом.

Труфанов усмехнулся:

– Не гнутся ноги – ложись на пузо.

– Зачем это, Владик?…

– Ложись, тебе говорят!

– Не лягу.

– Такой гордый?…

– Не гордый, но это же унизительно: на коленях ползать. Я после такого жить не смогу.

– Куда ты денешься? Сможешь!

– Поверь, Владик, не смогу. Я повешусь…

– Да ну?!

– Честное слово, Владик.

Труфанов захохотал:

– Вот и хорошо. Одним конкурентом у меня станет меньше. Ну, давай, ложись.

– Владик, умоляю… Лучше – избей. К боли я привык…

– Ложись, сучок!

Зуев заплакал и вдруг, чуть не падая, побежал вдоль дороги. Выстрел хлопнул так неожиданно и глухо, что Труфанову показалось, будто Зуев упал, споткнувшись о хрустнувшую валежину. Владик непонимающе глянул на Прапора – тот перезаряжал наган.

– Все, что ли?… – удивился Труфанов.

– Сейчас проверим…

Прапор подошел к лежащему вниз лицом Зуеву. Присев на корточки, поочередно пощупал кисти раскинутых в стороны рук:

– Готов, добивать не надо.

У Труфанова внезапно затряслись губы:

– Слушай, Никита… Может, зря мы это сделали, а?…

Прапор усмехнулся:

– Хватился поп красить яйца, когда Пасха прошла.

– Нет, правда… Лучше бы мы его в шутку попугали…

– Ну, юморист, знаешь!.. Если этот калека рассказал бы о твоей шутке прокурору… Хватай, затейник, за ноги. Утащим от дороги и чем-нибудь прикроем. Вон у пня вроде кучка хвороста маячит…

Труфанов, стараясь приподнять мертвое тело, ухватился дрожащими руками за белые кроссовки на ногах Зуева, но те оказались почему-то незашнурованными и сползли с ног. Владик откинул их к машине. Перетащив труп через кусты, Прапор обшарил карманы убитого. В них, кроме плоского латунного ключа, ничего не было.

– Никита, ну что ты наделал… – с дрожью в голосе заговорил Труфанов.

– Не скули, шутник! Таскай хворост, сам же просил убрать конкурента.

– У него в столе моя записка осталась. Это же вещественное доказательство…

Прапор показал зуевский ключ:

– Вернемся и заберем твою записку. Крутись по-быстрому, не вибрируй…

Завалив труп хворостом, подошли к машине. Прапор поднял кроссовки Зуева, кинул их в машину и строго наказал Труфанову:

– Вот этот подарок обязательно сожги.

Владик понятливо кивнул. Не включая фары, тихо развернулись, выехали на трассу и помчали в райцентр. На этот раз к дому Зуева подъехали за полночь. Осуществить задуманное помешал раздавшийся за дверью женский голос: «Ты, Лева?»

Из райцентра Труфанов гнал машину на всю железку. Более-менее он пришел в себя где-то на полдороге к Новосибирску. Глянув на хмурого Прапора, спросил:

– Никита, что теперь будет?

Прапор ухмыльнулся:

– Тюрьма.

– Я серьезно спрашиваю.

– А я серьезно отвечаю.

– С конфискацией?

– За убийство не конфискуют. Если суд установит отягчающие обстоятельства, к стенке припаять могут. В общем, не трясись. Ты ничего не видел и ничего не знаешь. Ричарду скажи, что катался на «жигулях» к чужой бабе, да пригрози, чтобы не трезвонил. Иначе, мол, кастрируем. Это для лысого самое страшное наказание.

Труфанов через силу улыбнулся:

– Ты психолог. А что для меня самое страшное?

– Конфискация имущества.

– Почему?

– Крохобор ты, Владик. Для тебя шмотки – дороже жизни. – Прапор уставился в смотровое стекло.

– Скоро, кажется, какая-то речка будет?…

– Иня.

– Остановись на мосту. Надо утопить ключ от квартиры хромого, милицейский картуз да погоны.

– Может, и кроссовки в речку кинем?

– Они новые, их могут выловить. Сожги и пепел развей…

– Пожалуй, я прикрою на недельку кафе…

– Чего?… Надо вести себя так, будто наша совесть чиста. Запаникуешь – сразу усекут. Да и прикрывать твой светильник сейчас нельзя, на будущей неделе мне козырный клиент подворачивается. Два куска шуткой возьму.

– Меня из доли исключаешь?

– Спи спокойно, не обижу.

– Не погоришь?…

– На картах до пепла не горят. За мокруху – можно в пыль превратиться. Потому, Владик, из двух зол надо выбирать меньшее… – вроде бы с намеком закончил Прапор.

В Новосибирске Труфанов подвез Чуносова к его дому и сразу поехал на свою дачу, чтобы сжечь обувь Зуева. Но белые кроссовки «Адидас» были новенькими, и Владик после недолгого колебания спрятал их в тайник. Завалившийся под сиденье машины носок Левчика он впотьмах не заметил.

Первые двое суток после кошмарной ночи Труфанов не мог ни есть, ни спать. Однако в кафе по вечерам веселье шло прежним ходом, да и вокруг вроде бы ничего не изменилось. Ни Зубенина, ни Десантника, ни Прапора никто никуда не вызывал для разбирательства. И Владик стал успокаиваться…

В отличие от Труфанова дважды судимый Никита Чуносов не тешил себя иллюзиями. Он прекрасно знал, что незамеченным такое убийство не останется. У него был задуман другой план: к пяти накопленным тысячам прибавить еще подворачивающиеся от выигрыша две тысчонки и «скрыться в неизвестном направлении». Торопился Прапор, рисковал, был уже близок к цели, но следствие опередило его планы…

Судебный процесс над убийцей Зуева продолжался несколько дней. Суд квалифицировал действия Никиты Чуносова как умышленное убийство из хулиганских побуждений и приговорил его к крайней мере наказания. Кассационная жалоба обвиняемого, рассмотренная в высшей судебной инстанции, была отклонена. Приговор привели к исполнение.

Дело Труфанова было выделено в отдельное производство, и Владик получил более мягкое наказание. Однако конфискация имущества за содержание игорного притона в корыстных целях повлияла на Владика так сильно, что через месяц после водворения его в исправительно-трудовую колонию усиленного режима он скончался от обширного инфаркта.

Юрию Полячихину, прозванному Десантником, учитывая прежние судимости, определили за кражу магнитофона из квартиры Зуева четыре года лишения свободы.

Позднее Антон Бирюков узнал кое-что и о судьбе других участников этой печальной истории.

Веронику Натылько за неоднократные нарушения правил торговли уволили из винного магазина. Она долго пыталась найти другое «престижное» место, но безуспешно. Теперь Вероника работает лоточницей и вместо горячительных напитков продает мороженое. Ее говорливый свекор Изот Михеич – шкипер-пенсионер покинул сторожевую службу в дачном кооперативе «Синий лен» и сосватал куму Зинаиду, которая переехала из деревни к нему в освободившуюся от родственников городскую квартиру.

Бывший сосед Зуева Дремезов смирился со своим «горем от ума». Окончательно потеряв надежду на внедрение изобретенного им метода лечения алкоголиков, Женя перестал писать жалобы и обивать пороги официальных учреждений.

Инженер-строитель Валентин Александрович Езерский, завершив многомесячный отпуск, снова уехал работать за границу. После отпуска укатил к месту работы в Ташкент и Вася Сипенятин.

Даша Каретникова, сыгравшая трагическую роль в судьбе Зуева, дважды приезжала к нему на могилу. В первый раз привезла дорогой венок с надписью: «Леве Зуеву – от Даши К.», во второй – два больших букета живых цветов. Полгода она жила замкнуто, совершенно ни с кем не общаясь. Потом внезапно зарегистрировала брак с молодым вертолетчиком тюменской нефтеразведки, и, забронировав в Новосибирске доставшуюся от «агрессора» квартиру, улетела с мужем на Север: то ли в Уренгой, то ли в Ямбург…

1988 г.

Урок дипломатии

Приближение «грозы» первым учуял Петька Чарушкин – шофер сплавучастовского самосвала. Собственно, шофером он только числился. Самосвал уже полгода стоял без мотора, а Петька, оказавшись «без портфеля», состоял вроде бы адъютантом у мастера участка.

На этот раз Чарушкин, пристроившись на плавучих оградительных бонах, протянутых узкой лентой вдоль берега Чулыма, щурился от речной глади и лениво наблюдал за поплавком удочки. Клева не было. Петька потерся облупившейся от солнечного загара спиной о стояк бонов и собрался было смотать рыболовецкую снасть, чтобы успеть перед концом рабочего дня отметиться в конторе. В это время из-за поворота реки, откуда приходили на участок за плотами пароходские буксировщики, послышался гул.

Поначалу Чарушкин подумал, что идет плотовод, но тут же сообразил, что ошибся. Двигатели плотоводов гудели однотонно, занудливо, а этот не гудел – рычал грозно, повелительно. Петька знал толк в двигателях. Через минуту он готов был спорить с кем угодно, что рычат два двигателя Боккау Вульф. А из всех чулымских теплоходов две «букашки» стояли только на служебном катере директора сплавной конторы.

– Ухха из петуха, – сказал Петька и посмотрел на старенький пароход «Ударник», вторые сутки пыхтевший у берега из-за того, что капитан ни в какую не хотел буксировать халтурно сделанный плот.

Представить, что сейчас произойдет в кабинете мастера, не стоило труда. Мигом натянув на себя рубаху, Чарушкин тренированным броском взлетел на крутояр и, кенгуриными прыжками перемахивая через разбросанные по берегу бревна, напрямик рванул к конторе. Ошалело влетев в кабинет мастера, он в два приема выдохнул:

– Эдуард… Тринадцатый…

Мастер подозрительно посмотрел на «адъютанта»:

– Если обращаешься ко мне, то я – Эдуард Васильевич. А под тринадцатым номером в какой-то западной стране король был.

– Ккатер «Тринадцатый»! – переведя дух, выпалил Петька.

– Где?

– Там! – Чарушкин махнул рукой в сторону Чулыма.

Мастер, чуть не опрокинув на столе графин с водой, кинулся к окну, из которого виделся широкий плес. По зеркальной глади белой карающей стрелой скользил к сплавучастку прогонистый, как торпеда, служебный катер. На его борту назло всем суевериям алела крупная цифра «13».

«Еще один выговор», – тоскливо подумал мастер.

Взбурлив задним ходом мутноватую воду Чулыма, «Тринадцатый» осадил стремительный бег и стал швартоваться к берегу. Мастер видел, как матрос с катера ловко метнул бросательный конец, и ему почудилось, что до конторы донесся звук удара о землю привязанного к концу груза. Словно от этого больно екнуло сердце мастера, и он, не дожидаясь встречи с директором, мысленно стал писать объяснительную.

«По существу двухсуточного простоя парохода "Ударник" на вверенном мне лесосплавном участке могу пояснить следующее…» – автоматически, как хорошо заученный урок, начал сочинять Эдуард Васильевич.

С «Тринадцатого» быстро выдвинули широкий трап, и директор сплавконторы, сам Иван Ильич, в сияющих лакировкой туфлях прошествовал с катера на берег. В импозантной фигуре директора, в смуглом, будто высеченном из темного камня лице было что-то незыблемое и величественное.

«Выговор, без всяких-яких, – выговор», – закончив писать в уме последнюю строчку объяснительной, обреченно решил мастер и перевел тоскливый взгляд с Ивана Ильича на реденький из тонкомерных бревен плот, длинной кишкой вытянувшийся вдоль берега, возле которого притулился попыхивающий паром «Ударник». А директорские шаги уже четко застучали по конторскому коридору. Петьку Чарушкина как ветром сдуло из кабинета.

– Почему стоит пароход? – с порога грозно спросил Иван Ильич.

– Нне знаю… – икнул вконец растерявшийся мастер.

– Я спрашиваю, почему стоит пароход?! – гулко плеснулся по кабинету голос Ивана Ильича. – Опять бракодельничаешь?!

– Да… Нет… Вроде… – забормотал Эдуард Васильевич, но директор резко оборвал его:

– Уговаривать пробовал капитана?

– Ну как же, Иван Ильич!

– И что?…

– Ни в какую…

– Шляпа! – одна щека Ивана Ильича дернулась, как будто в нее вонзил свое жало комар. – Столько лет работаешь, а элементарной дипломатии не освоил.

Директор шагнул взад-вперед по кабинету, остановился у окна и вдруг сменил гнев на милость:

– Руководитель любого ранга, дорогой мой, должен быть изворотливым дипломатом. Понимаешь?… Дипломатом!

– Я уж всяко-разно пробовал подкатиться, даже это предлагал… – мастер робко щелкнул себя по горлу. – Ну ни в какую! Капитаном-то на «Ударнике» знаете…

– Знаю Ивана Павловича. Кто ж его не знает… – щека директора опять дернулась от «комариного укуса». – Вот и хочу тебе наглядный урок дипломатии преподать. Пошли!..

Иван Ильич резко толкнул дверь. «Бум!» – глухо отсалютовала она. Ошарашенно отскочивший к стене Петька Чарушкин с перепугу выпалил:

– Здрасьте.

– Здорово! – даже не взглянув на него, бросил в ответ Иван Ильич.

Кинувшийся следом за директором мастер чуть притормозил возле Петьки и тихонько шепнул:

– Одна нога – в магазине, другая – на катере.

– Сколько?… – прикрыв ладонью вспухающую на лбу шишку, тоже шепотом спросил Петька.

– Две, на всякий случай.

– Бу сделано!..

Директорский катер лебедем красовался у берега. Медные поручни сияли золотом, вороненой синевой отливала стальная палуба, на мачте полоскался бордовый треугольник вымпела из дорогого шелка. Старшина катера Роман Лопухов, прозванный сплавщиками Блинолизом, одетый как командир настоящего корабля, вытянувшись в струнку, встретил директора, будто адмирала.

– Капитана с «Ударника» ко мне, – мимоходом обронил Иван Ильич и четким шагом направился в салон катера.

Мастер долго тер подошвы кирзовых сапог о мокрую швабру. Робко ступил на палубу, испуганно отдернул ногу – не остается ли грязный след? – и лишь после этого бочком втиснулся в узкие двери салона. Почти следом вихрем ворвался Чарушкин. Его штаны с раздутыми карманами напоминали солдатские галифе.

– Тебе чего?… – удивился директор.

– Вот принес… – Петька разом выдернул из карманов две зеленоватые бутылки. – На всякий случай…

– Вон!!! – рявкнул Иван Ильич, и Чарушкин вместе с бутылками, словно сказочный джинн, мгновенно исчез за дверью.

Директор смерил мастера суровым взглядом:

– Примитив… Ярко выраженный примитив! С таким упрощенным подходом добиться успеха в переговорах труднее, чем от козла получить молоко.

Мастер растерянно мялся у кромки стола, занимающего чуть не весь салон, стесняясь своей брезентовой робы и не зная, куда деть огрубевшие от ветра руки.

– Садись! – подвинув ногою ему стул, приказал Иван Ильич. Сам грузно опустился в кресло и ладонью надавил на торец подлокотника.

Где-то за стенкой мелодично тренькнуло. Тотчас в дверях салона появилась пышная молодая блондинка в белом накрахмаленном передничке.

– Стол на троих, – лаконично бросил директор.

Блондинка, угодливо кивнув, исчезла так же бесшумно, как и появилась.

Капитану «Ударника» было под шестьдесят, но из-за низкорослой щуплой фигуры он выглядел моложе своих лет. Флотский мундир без всяких регалий сидел на нем мешковато, широкие черные брюки на коленках пузырились, а рыжеватую голову прикрывала форменная фуражка с облезлым козырьком и позеленевшей от времени речной кокардой. Словом, в облике капитана не было ничего капитанского. Только лукаво прищуренные глаза под реденькими седыми бровями на круглом улыбчивом лице могли подсказать наблюдательному человеку, что Иван Павлович не такой уж откровенный простачок, каким видится на первый взгляд.

В салоне катера капитан появился необычно. Вначале смело вошел, потом, словно спохватившись, развернулся, костяшками пальцев постучал по прикрытой двери и виновато спросил:

– Можно?…

Директор приветливо поднялся к нему навстречу:

– Заходи, Иван Павлович, заходи!

Капитан, сдернув с головы фуражку, низко поклонился:

– Желаю доброго здравия руководству сплавконторы.

– Здравствуй, дорогой мой, – дружелюбным баритоном ответил директор, сжимая в своей широченной смуглой ладони сухонькую с рыжеватыми, как и на голове, волосками капитанскую руку.

– Здравствуй, Иван Ильич, – капитан хитровато оглядел стол с расставленными закусками. – Шел на производственное совещание, а угодил с корабля на бал. Вроде больших гостей, Иван Ильич, ждешь, а?…

– Тебя, Иван Павлович, хочу угостить.

Капитан всплеснул руками:

– Эх, якорь зацепи меня за ногу! А я, старый простофиля, бутылочку не прихватил для складчины.

– За бутылочкой дело не станет.

Директор любезно усадил капитана к столу и сел в свое кресло. За стенкой опять тренькнуло, но на сей раз дважды. Как и прежде бесшумно, в салоне появилась молчаливая блондинка с откупоренной бутылкой коньяка.

– Ухх ты, мама мояяя! Звездочек-то, будто на небе! – указывая пальцем на коньячную наклейку, по-детски восторженно воскликнул капитан. – Импортный, должно быть, или как?…

– Самтрестовский, – с улыбкой ответил директор, наполняя рюмки.

– Самодельный, что ли?…

– Отечественный. Высшего качества.

– А-а-а… Клопами не пахнет?

– Да ты что, Иван Павлович! Какие клопы в коньяке?…

Капитан смутился:

– Слышал, мужики из-за клоповного запаха брезгуют коньяком. Выходит, врут. Это так и знай, у бедолаг деньжат в обрез, оттого и сивуху родимую предпочитают.

– Сам разве не пробовал коньяк?

– Такого – никогда!

– Вот попробуй и оцени. Божественный напиток.

– Наверно, цена у него безбожная?

– Суть не в цене – в качестве, – директор поднял свою рюмку. – За нашу встречу, Иван Павлович…

– С превеликим удовольствием, Иван Ильич, – поддержал капитан и потянулся через стол к директору чокаться.

Тот снисходительно усмехнулся:

– Теперь, Иван Павлович, пьют не чокаясь.

– Оттого и спиваются быстро, Иван Ильич.

Капитан, хихикнув, подмигнул мастеру. Мастер неопределенно шевельнул губами и сосредоточенно стал разглядывать почти невидимую в его заскорузлых пальцах рюмочку. Что-то тревожное закопошилось в душе Эдуарда Васильевича. Шутливый тон капитана, заискивающая улыбочка настораживали.

«Сейчас всю вину за двухсуточный простой парохода на меня свалит. При таком раскладе только выговором дело не кончится», – подумал мастер, видя, как капитан масляно заглядывает в глаза директору. А директор потчевал капитана, наслаждаясь своей покровительностью.

– Лимончиком, лимончиком закуси, Иван Павлович, – подсказывал он после очередной рюмки.

– Спасибо, Иван Ильич, спасибо. Из всех фруктов я чрезмерно уважаю вот этот… – Благодарил капитан, старательно накалывая вилкой ломтик малосольного огурца.

– Осетрину отведай, Иван Павлович. Паюсную свежую икру попробуй.

– От осетрового балычка да от черной икорки не откажусь. Уже не помню, когда я в последний раз такой прелестью закусывал, – таял от удовольствия капитан. – Забористый у тебя, Иван Ильич, коньячок! Очень даже забористый, якорь его зацепи…

Разговорившись самым любезным образом, директор и капитан перестали обращать на мастера внимание. Эдуард Васильевич переводил сиротский взгляд с одного на другого, глуповато улыбался и после каждой рюмки сосал один и тот же измочаленный ломтик лимона.

«Вот ведь хитрая бестия, – думал мастер о капитане. – Возьмет же сейчас плот. После такого славного угощения нельзя не взять. Со мной даже и говорить о буксировке не хотел, а перед директором лебезит. Директор – не мастер. Директор сплавной конторы – величина! Вон каким качественным коньяком угощает. Закуску царскую выставил… На широкую ногу живут товарищи начальники, а в нашем сплавучастковом магазине хоть шаром покати. Что я мог бы предложить капитану?… “Московскую” водяру, буханку черствого хлеба да плавленые сырки на закусон…»

Когда коньячная бутылка заметно опустела, директор взглянул на мастера как на провинившегося школяра и приступил к дипломатии.

– Что ж ты, Иван Павлович, с моим мастером не дружишь? – спросил он капитана.

– С Эдуардом Васильевичем?… – удивился капитан. – Кто тебе, Иван Ильич, наговорил таких глупостей? Да мы с Василичем, можно без вранья сказать, дружки закадычные!

– Почему же ты плот у него к буксировке не принимаешь?

– Плотик-то?… – капитан замешкался и вдруг стал расхваливать директора: – Хороший ты человек, Иван Ильич. Золотой, можно сказать, человечище! И коньячок у тебя – отменный! И закусочка – мировецкая…

«Вот бестия, вот подхалим… – с грустной теплотой думал мастер. – Уведет капризный старикашка плот, как пить дать – уведет. И выговора не будет. Точно не будет. Зачем мне лишний выговор? Не успеваю писать объяснительные, а проку от моей писанины – никакого. Такелажных тросов бы мне из сплавконторы побольше подкинули – вся халтура тогда бы прекратилась. А без такелажа, хоть репку пой…»

Директор слушал лесть капитана как должное. Лицо его было невозмутимо, но в глазах светилось что-то такое, что, наверное, бывает у хоккейного тренера, команда которого уверенно выигрывает переходящий кубок.

– Ты, Иван Павлович, меня не хвали, – добродушно пророкотал директор. – Ты скажи, почему отказываешься буксировать плот. Боишься, не доведешь?

– Я боюсь?… – даже обиделся капитан. – Да я, Иван Ильич, похуже этого плотики водил и ни одного бревнышка из них не потерял!

От запальчивого ответа капитана у Эдуарда Васильевича внутри что-то встрепенулось, и он почувствовал, как таившаяся коньячная волна весело ударила в голову. Директор посмотрел на мастера взглядом адвоката, выигравшего дело в пользу подзащитного. Мастер понял его без слов. Поднявшись из-за стола, Эдуард Васильевич сказал:

– Я, пожалуй, пойду оформлять документы…

Директор молча кивнул.

– И Гриша Кочегуров любой плот доведет, – продолжил капитан прервавшийся было уходом мастера разговор. – Валька Чулков тоже лицом в грязь не ударит…

– Правильно, – поддержал директор.

– А вот мой штурман не доведет.

– Это почему же?

– Опыта вождения плотов у него – кот наплакал. Молод еще штурманок, недавно из училища. Весной нынче на Тунгусском перекате зацепился плотиком за берег и сотню кубометров первосортных бревешек по Чулыму распустил. Убыток причинил пароходству. По такому аварийному факту состоялся народный суд. Прокурор уговорил судью дать моему штурманку год условно. В другой раз, не дай бог, случится такая беда, получит парень от судьи уже безусловно.

– Не надо было такого салагу брать на пароход, – осуждающе сказал директор.

Капитан нахмурился. После ухода мастера он заметно изменился. Вместо подобострастной улыбочки на капитанском лице появилась озабоченность, близко сошлись у переносицы выцветшие реденькие брови и даже сутулая спина, с выпирающими под форменным мундиром лопатками, вроде бы распрямилась, стала ровнее.

– Где ж их, опытных штурманов, набраться?… – сухо проговорил капитан. – И я в свое время, Иван Ильич, был салагой, и Гриша Кочегуров не сразу капитаном родился, и Валька Чулков на многих перекатах «покуковал» прежде, чем набраться опыта…

– Не сердись. Иван Павлович, – добродушно пророкотал директор, поднимая рюмку. – Давай-ка еще по одной выпьем.

– Премного благодарен, Иван Ильич, – отказался капитан. – Неспроста, выходит, ты меня по-барски угощаешь.

Директор хотел что-то сказать, но капитан торопливо поднял руку:

– Не перебивай, Иван Ильич, не перебивай. Я твою наполеоновскую политику сразу раскусил, да не хотел тебя унижать при подчиненном.

– Не ту оперу завел, Иван Павлович, – лицо директора покрылось пунцовыми пятнами. – За некачественную сплотку я мастеру такого строгача влеплю, что он до пенсии помнить будет!

– Стращать ты умеешь, Иван Ильич. Только пользы от твоего строгача – один ноль. В том, что плотик на соплях держится, твоя вина тоже есть.

– Ну, знаешь, Иван Павлович!..

– Знаю, Иван Ильич, знаю, – заторопился капитан. – Все знаю! И как такелажный трос ты зажимаешь – бережешь для любимчиков, которые перед гобой угодничают. И рабочих для Эдуарда Василича у тебя никогда нет. Аить мужик-то Эдуард Василич неплохой, мастер сплава умелый. Только затюкал ты его, увешал выговорами, будто новогоднюю елочку бумажными игрушками, застращал в пух и прах. Боится Василич тебя, как черт ладана. Потому и немеет перед тобой, слова сказать не может в свое оправдание.

Директор раскатисто захохотал.

– Успокойся, Иван Павлович, пусть будет по-твоему. Критику я учту. Но этот плот ты сегодня уведешь.

– Нет. Иван Ильич! Придется плотик переделать.

– А как же это… – директор растерянным взглядом обвел стол. – Понравился тебе коньяк?

– За коньячок, Иван Ильич, спасибо. Отродясь такого не пробовал.

– По-дружески тебя угощал, а ты…

– Дружба дружбой, Иван Ильич, а служба службой. Как плотик переделают, сразу отвальной гудок подам и до самого устья Чулыма буду вспоминать твое славное угощеньице…

Лицо директора из пятнистого стало темно-бордовым. Он резанул хмурым взглядом капитана и уставился в глаза не ко времени вернувшегося мастера.

– Документы на буксировку оформил, – показывая пачку бумаг, растерянно проговорил мастер, пытаясь сообразить, что произошло за время его отсутствия.

– Роман! – крикнул директор.

В дверях салона мигом появился старшина катера и замер по стойке смирно.

«Чудес на свете не бывает», – равнодушно подумал Эдуард Васильевич. Директор отвел от него суровый взгляд и приказал старшине:

– Немедленно, Роман, дай в контору радиограмму, чтобы срочно доставили сюда такелажный трос. – Повернувшись к мастеру, резко добавил: – Как только трос поступит, переделай плот по всем правилам! Понял?…

– Понял, – торопливо ответил Эдуард Васильевич, хотя на самом деле с трудом переваривал смысл директорских слов.

– А строгача я тебе вкачу на обратном пути! – сурово отчеканил директор. – Готовь объяснительную!

«Вот теперь все понял. Хорошо, что без денежного начета обошлось», – с облегчением подумал мастер. Вместе с капитаном он вышел из салона и спустился по трапу на берег, как после какого-то забавного сна.

Зверски фыркнув, взревели двигатели «Тринадцатого». Катер медленно отошел от берега на фарватер, взбил за кормой ватный бурун пены и устремился вверх по Чулыму.

– Не расстраивайся, Василич, – виновато сказал капитан. – Завтра утром такелаж будет у тебя на участке. Распоряжения Ивана Ильича конторские чиновники выполняют без проволочек.

– Да я, Иван Палыч, сильно-то и не расстраиваюсь. Могло быть куда как хуже, без зарплаты мог остаться, – со вздохом ответил мастер и только теперь вдруг заметил, что рядом стоит «адъютант».

– Продолжим. Эдуард Васильевич?… – спросил Петька.

– Чего?

– Ну это самое… – Чарушкин высунул из карманов горлышки бутылок. – Урок дипломатии.

Мастер сунул к Петькиному носу кулак:

– Я тебе продолжу!

– Так ведь «горючка» из моего кармана оплачена, – обиделся Петька. – Не пропадать же добру…

– Отнеси в магазин, пусть вернут деньгу, – буркнул мастер и размашисто зашагал к конторе.