Текст книги "Иван Калита"

По свидетельству летописи, на эту войну явились со своими отрядами и остававшиеся еще кое-где в Северо-Восточной Руси ханские баскаки. Калита поднял и погнал под Смоленск даже и тех, кто отродясь не хаживал в такие походы – «князей мордовских с мордовичами».

Замах был сделан очень сильный, но результаты смоленского похода оказались весьма скромными. «И пришедше под Смоленск, посады пожгоша, и власти (волости. – Н. Б.) и села пограбиша и пожгоша, и под градом немного дней стояще, и тако татарове поидоша во Орду со многым полоном и богатеством, а русстии князи возвратишася во свояси здравы и целы» (22, 211).

В концовке этого сообщения явно ощутимы нотки горькой иронии: татары ушли «со многим полоном и богатством», а русские князья – ни с чем, но благодаря Бога за то, что остались «здравы и целы». Странные это в самом деле были союзники: поработители и порабощенные, самодовольные господа и безответные слуги...

«В сказанном подразумевай и умолчанное», – учил Василий Великий (39, 15). За горькой иронией летописца стояли не только его жизненные наблюдения, но и печальный исторический опыт. Вся вековая традиция русско-ордынских отношений, хорошо известная летописцу, свидетельствовала о том, что совместные военные действия с «погаными», да еще на русской территории, никогда не кончались добром не только для мирного населения, но и для самих князей.

Неожиданно быстрый и бесславный конец смоленского похода вызывает недоумение. Стоило ли собирать и гнать за сотни верст такое огромное войско, чтобы пограбить несколько десятков смоленских деревень? Конечно, Товлубей не рискнул бы своей властью прекратить поход и вернуться в Сарай с таким ничтожным результатом. Его ждал бы там в лучшем случае позор, а в худшем – петля ханского палача. (Впрочем, по отношению к знатным преступникам из рода Чингисхана татары применяли особую казнь: их душили, заворачивая в ковер или войлок. Священную кровь «потрясателя Вселенной» нельзя было проливать на землю...)

Но Товлубею явно ничего не грозило. Он ушел из-под Смоленска, выполняя ханский приказ.

В начале 1340 года Узбек, видимо, получил какие-то важные вести, которые заставили его начать подготовку к большой войне с Польшей. О характере этих вестей позволяют догадываться предшествующие события в Восточной Европе. В 1335 году венгерский король Карл-Роберт и польский король Казимир III Великий (1333 – 1370) на встрече в Выше-граде заключили союз. Венгерский монарх обещал помочь полякам в их стремлении полностью овладеть Галицко-Во-лынской землей, а Казимир III посулил союзнику право на польский трон в случае, если он умрет без наследников. На следующей встрече двух монархов, состоявшейся в 1338 году, к из союзу присоединился и галицко-волынский князь Болеслав-Юрий И. Он присягнул на верность венгерскому королю и объявил Казимира III своим преемником в Галицко-Волын-ском княжестве (131, 36). Во время встречи 1338 года короли подтвердили свою верность соглашениям 1335 года. Таким образом впервые возникла вполне реальная перспектива ухода огромного и богатого региона из-под власти Орды, которая доселе исправно получала дань с Галицко-Волынских земель и считала их своим «улусом». Уяснив ситуацию, хан Узбек понял, что медлить нельзя. Вероятно, решение о войне с Польшей было принято им еще до смоленского похода, а сам этот поход имел целью показать литовскому князю Геди-мину военный потенциал Северо-Восточной Руси и Орды, заставить его воздержаться от вмешательства в ордынско-польский конфликт. Хан хотел как бы пригрозить кулаком Гедимину, но при этом не озлоблять его ударом. Поэтому для демонстрации сил ордынско-московского блока был избран «ничейный» Смоленск, а сама эта демонстрация носила откровенно предупредительный характер.

Хорошо осведомленный о делах в Юго-Западной Руси благодаря митрополиту Феогносту, князь Иван, конечно, понимал подлинный смысл ханских распоряжений. Возможно, Узбек и не скрывал от него своих замыслов. Именно поэтому он и не послал в смоленский поход своих сыновей, ограничившись воеводами. В глубине души он благодарил Бога за такой оборот событий: ему очень не хотелось всерьез воевать с Литвой. А кто бы ни победил в ордынско -польской войне – Москва от этого только выигрывала, ибо ее до времени оставляли в покое.

Впрочем, задуманная ханом война в Юго-Западной Руси больно отозвалась для Калиты внеочередным денежным «запросом». Для столь важного похода Орде нужны были большие деньги. Узбек полагал, что московский князь столь сильно обязан ему за исход спора с Александром Тверским, что с него не грех потребовать и дополнительного «серебра». Однако не исключена и обратная последовательность событий: зная, что хану остро нужны деньги для польской войны, Калита пообещал срочно добыть «серебро», если хан решит в его пользу спор с Александром Тверским.

Как бы там ни было, вернувшись из Орды весной 1339 года, Калита занялся сбором с новгородцев очередного «черного бора». Минуло как раз восемь лет с последнего взноса, . и настало время нового платежа. В прошлый раз князь Иван накинул новгородцам еще и «закамское серебро», что привело к трехлетней тяжбе. Теперь поначалу все шло благополучно. Новгородцы в установленный срок привезли в Москву деньги и сдали их в княжескую казну.

Но едва успели отвозившие дань новгородские бояре вернуться домой, как на Волхов прибыли московские послы. От имени своего князя они попросили новгородцев немедленно собрать еще один «выход». Изумленные новгородцы выслушали княжеское послание, суть которого летописец выразил в нескольких словах: «А еще дайте ми запрос цесарев; чего у меня цесарь запрошал» (10, 350).

Неясно, шла ли речь о досрочном сборе следующего (за 1347 год) «черного бора» или же об одноразовой выплате крупной суммы на нужды хана. Как бы там ни было, новгородские бояре не захотели идти на уступки. Их ответ Калите в передаче новгородской летописи был столь же лаконичным: «Того у нас не бывало от начала миру, а ты целовал крест к Новугороду по старой пошлине новгородчкои и по Ярославлим грамотам» (10, 350). Этот чрезвычайный московско-ордынский запрос был, несомненно, связан с подготовкой хана к польской войне. Отказ новгородцев положил начало новому-острому московско-новгородскому конфликту. Князь Иван зимой 1339/40 года вывел своих наместников из Новгорода, что означало формальный разрыв отношений. Однако завершать этот спор довелось уже сыну Калиты Семену Гордому. Вступив на великокняжеский престол после смерти отца, он повел дело по тому же самому сценарию, который разработал князь Иван в 1332 году: захват московскими войсками Торжка, разграбление новоторжской волости, посредничество митрополита и, наконец, смирение новгородцев и желанный «черный бор».

Сын Калиты сдержал слово, которое дал хану его отец. Но когда новгородские дани, с таким трудом вырванные московскими князьями, пришли в Орду, там уже царили совсем другие настроения. С весны 1340 года события в Восточной Европе пошли стремительной чередой. 7 апреля 1340 года галицко-волынский князь Болеслав-Юрий был отравлен своими боярами. В его гибели не без основания видели месть Орды. На опустевший трон местные бояре пригласили сына литовского князя Гедимина Дмитрия– Любарта. В ответ польский и венгерский короли двинули свои войска в Галицию и на Волынь (131, 38). Предвидя вмешательство Орды, король Казимир обратился к папе с просьбой объявить крестовый поход против татар. 1 августа 1340 года папа Бенедикт XII направил соответствующую буллу своим епископам в Польше.

Часть галицко-волынских бояр, не желая попасть под власть обоих королей, обратилась за помощью к хану Узбеку. Тот и сам давно уже был готов к вторжению. В конце июля 1340 года огромная ордынская армия отбросила польские войска за Вислу и страшно разорила весь Привисленский край. В итоге Галицко-Волынское княжество осталось в совместном владении Литвы и Орды. Татары по-прежнему брали с этих земель дань, а литовские князья Гедимино-вичи спорили здесь за власть с местными боярскими кланами.

Князь Иван мог быть удовлетворен таким исходом событий: жизнь еще раз подтвердила правильность его стремления к мирным отношениям с татарами. Орда в ту пору была на вершине своего могущества, и одолеть ее не могли даже такие крепкие страны, как Польша, Венгрия и Литва. Идея «крестового похода» против татар вновь оказалась утопичной. Для русских земель ставка на «помощь Запада» была самоубийственной.

Ход событий вновь и вновь подтверждал преимущество неяркой, но жизненно реалистичной традиции Александра Невского (укрепление владимиро-суздальской государственности в рамках «русского улуса» Золотой Орды, энергичный отпор военно-политической и духовной экспансии католического мира) перед яркой, но пагубно-идеалистичной традицией Даниила Галицкого, суть которой – стремление освободиться от власти Орды на путях военно-политического и культурного сближения с католическим миром.

Но ничего этого князю Ивану узнать уже не довелось. Он умер, когда тетива войны была натянута, но рука стрельца еще удерживала стрелу...

Завещение

Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?

Иов, 7, 1.

Современники видели нечто мистическое не только в том, как четвертый сын Даниила Московского (младшего из сыновей Александра Невского!) стал вдруг главной фигурой своего времени, но и в том, как он ушел с политической сцены.

«Великому князю Ивану Даниловичу, некогда же во едину от нощей спящу ему на одре своем, и внезапу поторже цепь у дверей ложницы его и глас слыша: „Се старец прииде“, а не виде никого же глаголющего. И уразуме великий князь, яко се збысться ему пророчество святаго Петра; и скоро востав и нимало помешкав, иде в монастырь Преображения Господня, его же сам устроил близ двора своего, оставив вся и постри-жеся во иноческий образ» (32, 85).

Многие русские князья XIII века принимали монашеский постриг перед самой кончиной. В этом была своего рода хитрость: желание получить на небесах те преимущества, которые полагались монахам, без тех земных подвигов, которых требовал иноческий чин. «Нередко бывало, – замечает С. Б. Веселовский, – что ввиду безвозвратности акта пострижения его откладывали до последних часов, даже минут своей жизни, когда уже не было никого отказа от соблазнов и сует мира и не могло последовать никаких подвигов самоотречения. Происходило грубое извращение идеи монашества. Безуспешно лучшие представители церкви протестовали против этого обыкновения» (60, 326).

Калита не пытался обмануть небеса. Он искренне тревожился о своем посмертном уделе и потому решил стать иноком отнюдь не в день кончины. Согласно летописи, его решение ускорил таинственный старец, приход которого некогда предсказал Ивану митрополит Петр.

В монастыре князь прожил немалое время. Господь дал ему такую возможность, чтобы он мог подвести итоги своей жизни, покаяться и должным образом наставить сыновей.

Его духовная грамота (завещание) была составлена заранее. Она дошла до наших дней в двух экземплярах, которые различаются лишь тем, что во втором упомянуто несколько больше сел и волостей. Историки до сих пор спорят о том, один ли это документ в двух вариантах – или два самостоятельных акта, составленных в разное время. Как бы там ни было, вполне очевидно, что оба экземпляра грамоты уже существовали весной 1339 года, когда Иван был в Орде и там представил свое завещание на утверждение хана Узбека.

Теперь в тишине монашеской кельи князь вновь и вновь перечитывал грамоту, волнуясь: не забыл ли чего важного, необходимого...

Начало грамоты дышит христианским смирением: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, се аз, грешный худыи раб Божий Иван, пишу душевную грамоту, ида в Орду, никим не нужен (то есть никем не принуждаем. – Н. Б.), целым своим умом, в своем здоровьи. Аже Бог что розгадает о моем животе, даю ряд сыном своим и княгини своей» (5, 7).

Насколько известно, в таких смиренных тонах не писали свои завещания великие князья ни до, ни после Калиты.

Иван завещает: «Приказываю сыном своим очину свою Москву». Это значит, что Москва и ближайшая округа в радиусе около 40 км от столицы оставалась в совместном владении Семена, Ивана и Андрея Ивановичей. Каждый из них имел в городе свою треть, и потому каждый был кровно заинтересован в благосостоянии Москвы, в ее защите от врагов. Мудрое решение Калиты стало примером для его потомков.

Сложнейшей задачей было распределение между наследниками сосредоточенных в руках Ивана Даниловича земель, сильно различавшихся по их военно-стратегическому значению, юридическому статусу и хозяйственной ценности. Раздел должен был устранить возможные поводы для споров между сыновьями Калиты, а также обеспечить имущественные интересы их мачехи – княгини Ульяны с ее двумя дочерьми. Исследования духовной грамоты показывают, что Калита сумел найти удачное решение. Его завещание не стало поводом для раздоров (как, например, завещание Дмитрия Донского), а, напротив, послужило основой для сплочения московского княжеского дома. Примечательно, что доля старшего сына Семена (получившего из городов Можайск и Коломну) превосходила уделы младших братьев. В этом проявилась дальновидность Калиты. Явное материальное превосходство старшего брата сдерживало младших от мятежей. Последующие московские князья не только придерживались этого принципа, но и постоянно увеличивали надел старшего сына.

Важной частью наследства была движимость: парадные княжеские одежды и украшения, инсигнии власти, драгоценные сосуды для торжественных приемов. Здесь у Калиты скопилось, по-видимому, достояние всех его умерших бездетными братьев. Всем этим он и наделяет своих сыновей, тщательно обозначая каждый предмет.

«А при своем животе дал есмь сыну своему Семену: 4 чепи золоты, 3 поясы золоты, 2 чаши золоты с женчуги, блюдце золото с женчугом с каменьем. А к тому еще дал есмь ему 2 чума золота болшая [По разъяснению К. В. Базилевича „чумом у монголов называется чаша, имеющая коническую форму, например, чаша из рога“ (45, 9)]. А из судов (сосудов. – К Б.) из серебрьных дал есмь ему 3 блюда серьбрьна»...

«А из золота дал есмь сыну своему Ивану: 4 чегш золоты, пояс болшии с женчугом с каменьем, пояс золот с капторгами [Капторгами у татар назывались металлические футлярчики для мелких вещей, подвешенные к поясу], пояс сердоничен золотом окован, 2 овкача золота [Овкач – ковш особой формы], 2 чашки круглый золоты; блюдо серебрьно ездниньское [Ездниньское – персидское], 2 блюдци меншии»...

«А из золота дал есмь сыну своему Андрею: 4 чегш золоты, пояс золот фрязьскии с женчугом с каменьем [„Фряги“ – итальянцы. „Фрязьскии“ – итальянский], пояс золот с крюком на червчате шелку, пояс золот царевьскии [„Царевський“ – сделанный в Царьграде, византийский], 2 чары золоты, 2 чумка золота меньшая; а из блюд, – блюдо серебрьно, а 2 малая»...

По подсчету К. В. Базилевича, Калита завещал наследникам 12 золотых цепей, 9 поясов и 13 золотых предметов посуды (45, 9). Вместе с цепями пояса составляли наиболее ценную часть великокняжеской казны. Им придавалось особое, символическое значение. И в Орде, и в Византии они были в ту пору признаками социального статуса человека, его «визитной карточкой». Материал, из которого сделаны сам пояс и его накладки, количество бляшек и подвесок – все имело определенное значение. На Руси в XIV – XV веках золотой пояс был необходимым знаком княжеского достоинства, а «золотая шапка» и бармы – великокняжеского. Примечательно, что в XVI веке, когда и Орда, и Византия уходят в историю, пояс перестает быть для русских символом верховной власти.

Семейные ценности и знаки власти, перечисленные в духовной грамоте Ивана Калиты, вовсе не свидетельствуют о его «богатстве». Все эти вещи были фамильными, наследственными и практически неотчуждаемыми. Они представляли собой своего рода «лежачую казну», то есть ценности, изъятые из оборота. Князь Иван берег свой «золотой запас» приумножал его, но тратить мог только в случае крайней, катастрофической необходимости.

В раздел пошли и парадные одежды Калиты. «А ис порт моих сыну моему Семену: кожух черленыи жемчужьныи, шапка золотая [Видимо, это „шапка золотая“ – будущая „шапка Мономаха“]. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с женчугом и коц [Коць или кочь – накидка, длинный княжеский плащ, в более раннее время – корзно] великий с бармами [Бармы – нагрудные украшения из нанизанных на цепь золотых бляшек]. Андрею, сыну моему: бугаи соболий с наплечки с великим женчугом с каменьем [Бугай – по-монгольски бык. Так называли и непромокаемый плащ из бычьей кожи, который изнутри подбивался мехом], скорлатное портище сажено з бармами [Скорлатное портище сажено – одеяние из французского сукна, унизанное жемчугом]. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с женчугом [Алам – серебряная бляха, окаймленная жемчугом], а то есмь дал меншим детем своим, Марьи же Федосьи, ожерельем».

Поделив между наследниками различные доходные статьи, обязав их совершить справедливый передел земель в случае, если какие-то волости будут отняты татарами, Иван переходит к следующей теме – о «численных людях». «А численыи люди, а те ведают сынове мои собча, а блюдут вси с одиного».

Название этой довольно загадочной категории населения происходит от термина «число». Так называли на Руси ордынскую перепись 1257 года, определившую размер дани с каждой территории. Полагают, что московский князь, стремясь упорядочить сбор ордынского «выхода», выделил особую категорию податного населения – «численных людей». Их численность при всех обстоятельствах должна была оставаться неизменной, а собранные с них налоги шли только для уплаты ордынского «выхода». Сумма этих налогов была приравнена к сумме «выхода». Согласно другому объяснению, численники занимались обслуживанием сбора ордынской дани (42, 30).

Как бы там ни было, «численники» находились под особой опекой властей: их благосостояние было гарантией своевременной выплаты дани татарам. Калита приказывает сыновьям вместе заботиться о «численных людях». Из этого можно сделать два вывода: во-первых, сумма «выхода» исчислялась со всего Московского княжества, а во-вторых, князь Иван делал все, чтобы связать сыновей общими интересами.

Особо перечисляет князь Иван во второй, «пространной», версии своей духовной грамоты села, купленные им в других русских землях: в Новгороде, Владимире, Ростове и Костроме. Они также идут в раздел между сыновьями.

Значительную часть своего движимого имущества Иван Калита, заботясь о спасении души, завещал духовенству. «А что моих поясов серебрьных, а то роздадять по попьям. А что мое 100 руб. у Ески, а то роздадять по церквем. А что ся остало из моих судов из серебрьных, а тым поделяться сынове мое и княгини моя. А что ся останеть моих порт, а то роздадять по всим попьям и на Москве. А блюдо великое серебрьное о 4 колця, а то есмь дал святей Богородици Володимерьскои».

Княжеские пояса и одежды («порты») раздавались попам московских церквей, конечно, не для использования по прямому назначению. Известно, что еще в домонгольский период великие князья Владимирские завещали часть своих церемониальных одежд Успенскому собору, где они хранились как реликвии, напоминавшие об умерших благодетелях.

Среди распоряжений Ивана Даниловича, относящихся к церкви, особо выделяется пожалование трех сел «святому Александру собе в поминанье». По-видимому, речь идет о небольшом Александровском монастыре, который, как можно понять из другого фрагмента завещания, был куплен Иваном Даниловичем «на Костроме» и завещан «княгини своей». В источниках нет никаких сведений об этом монастыре. Однако и сам контекст, в котором он упомянут, и его посвящение позволяют догадываться о причинах особой любви Ивана Даниловича к этой забытой обители, которой он поручил самое главное – вечный помин своей души. «А что село Павловское, бабы нашее купля, и Новое селце, что есмь купил, и Олександр святыи, что есмь купил на Костроме, даю княгини своей» (5, 10).

Под «бабой нашей» (то есть «бабушкой, бабкой») князь Иван разумеет жену Александра Невского Александру – мать Даниила Московского. В логической связи с этим воспоминанием стоит и Александровский монастырь – либо основанный самим Александром, либо поставленный в память о нем и его супруге. Обители и храмы с таким посвящением были крайне редки в ту эпоху. Подобное посвящение могло объясняться только мемориальным значением храма.

Все это позволяет обрисовать историю «святого Александра» следующим образом: князь Иван Данилович, получив великое княжение и став хозяином в Костроме, выкупил у прежних владельцев, благоустроил, а в конце жизни завещал своей жене Ульяне Александровский монастырь, связанный с именем Александра Невского. Заметим, что Калита тогда был последним из оставшихся в живых внуков Александра Невского. Это возлагало на него особую ответственность за сохранение памяти Невского героя. Возможно, подражая деду, Иван Данилович завещал обитель своей вдове, которая и поддерживала вечное поминовение деда и внука. Если допустить, что монастырь был женским, можно думать, что вдова Калиты приняла здесь постриг.

Завершается завещание Калиты строгим наказом старшему сыну Семену: «А приказываю тобе, сыну своему Семену, братью твою молодшую и княгиню свою с меншими детми, по Бозе ты им будешь печалник. А кто сю грамоту порушит, судить ему Бог»...

Духовная грамота Ивана Калиты – его расчет с семейными делами. Но это была лишь часть его Завещания.

Еще в 1339 году Калита распорядился приготовить хороший список Евангелия. Работу выполняли в течение нескольких месяцев два переписчика – Мелентий и Прокоша. Первый из них был старшим, а второй – его молодым помощником. Князь Иван хотел видеть книгу нарядно украшенной, и потому к делу были привлечены два художника. Один из них, Иоанн, нарисовал две красочные миниатюры – «Поклонение волхвов» и «Отослание апостолов на проповедь»; другой, неизвестный по имени мастер,, сделал к главам нарядные заставки – цветные рисунки в виде фантастического переплетения растительных и животных мотивов. Нравоучительный смысл этих заставок был вполне ясен: только тот, кто следует путем Евангелия, может избежать сетей грехов, которые сплетает враг рода человеческого – дьявол.

Свое Евангелие князь Иван задумал послать «на Двину к святой Богородици». Полагают, что это был основанный в 1330-е годы близ устья Северной Двины Успенский Лявлен-ский монастырь, из которого рукопись в XVII веке была передана в крупнейшую обитель края – Антониев-Сийский монастырь. Там она и была обнаружена в 1829 году известным археографом П. М. Строевым (62, 143). Возникает вопрос, зачем понадобилось Калите отсылать эту превосходную и дорогую книгу в маленький лесной монастырь на самом краю Русской земли?

Обычно это решение объясняют в контексте борьбы Москвы и Новгорода за влияние в Подвинье. Но можно посмотреть на дело и с другой стороны. Сийское Евангелие содержит своего рода послание Ивана Калиты к будущим поколениям, его отчет перед Богом и людьми. И где он мог найти более надежное место для него, как ни там, на краю света, где не ступала нога татар и литовцев, шведов и немцев?! Московские пожары 1330-х годов, уничтожившие среди прочего и множество книг, неизбежно должны были заставить Ивана задуматься о сохранности своего послания. И он, как всегда, нашел единственно правильное решение. То, что сегодня мы держим в руках его Евангелие, лучше всех других соображений подтверждает прозорливость Калиты, его умение заглянуть в будущее.

История Сийского Евангелия полна загадок. И самая сложная из них – знаменитое послесловие. Чего стоит одна только его хронологическая часть! Дата завершения книги указана сразу в нескольких календарных системах. «В лето 6000-е 800-е 47-е, индикта 12, миротворенаго и солнечьного круга в 4-е лето висикостное, жидовь сего ирук в 7-е лето, епакта 18 лето, в 5-и каланд месяца марта, жидовьскы нисана, написано бысть си еуангелье» (102, 94). Однако эти системы противоречат друг другу. 6847 (1339) год имел число индикта 7, а не 12, и число круга солнца 15, а не 4. Указания на «лето висикостное» и на еврейский «длинный год» («сено ируко») совпадают, однако високосным был не 6847-й, а следующий, 6848 (1340) год. Запись указывает на календы марта, и если римский счет употреблен правильно, то это – февраль, однако в древнееврейском календаре месяц нисан соответствует марту, а перед ним в «долгом» (високосном) году вставляется дополнительный месяц «второй адар» (135, 340).

Очевидно, что автор приписки либо не вполне владел еврейским, римским и византийским календарями и запутался в них, либо и не стремился к точности, используя все системы иносказательно, как своего рода метафоры. Последнее вполне вероятно: он действовал подобно художнику и создавал своего рода «вселенскую» заставку перед текстом приписки. В самой приписке дела великого князя Ивана сравниваются с деяниями знаменитых лиц Священного Писания и византийской истории. Они представляются как исполнения ветхозаветных пророчеств: «О семь бо князи великом Иване пророк Езекии глаголеть: в последнее время в апустевшии земли на запад встанеть цесарь правду любя и суд не по мьзде судя, ни в поношение поганым странам» (103, 95).

Уже в этой первой фразе похвалы Ивану Калите хорошо виден весь ее дальнейший склад: очень вольное, «творческое» использование текстов Священного Писания. В основе этого фрагмента – одно яркое место из книги пророка Иезе-кииля: «Так говорит Господь Бог: рыдайте! о, злосчастный день! Ибо близок день, так! близок день Господа, день мрачный; година народов наступает. И пойдет меч на Египет... И опустеет он среди опустошенных земель, и города его будут среди опустошенных городов... И реки сделаю сушею и предам землю в руки злым, и рукою иноземцев опустошу землю и все, наполняющее ее» (Иезекииль, 30, 2 – 12). Все эти беды исполнятся рукою Навуходоносора, царя Вавилонского. Так возник образ «апустевшей земли». (Это один из первых примеров характерного московского диалекта с заменой «о» на «а».)

Но далее звучит мотив уже другой библейской книги – пророка Иеремии. «Вот, наступают дни, говорит Господь, и восставлю Давиду Отрасль праведную, и воцарится Царь, и будет поступать мудро, и будет производить суд и правду на земле. Во дни его Иуда спасется и Израиль будет жить безопасно; и вот имя Его, которым будут называть Его: „Господь оправдание наше!“ (Иеремия, 23, 5 – 6).

Из туманных пророчеств Иезекииля, Иеремии, Исайи и Даниила вырисовывается образ грядущего в мир «Царя» – Иисуса Христа. Его важнейшим достоинством будет «праведный суд». «Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине» (Исайя, 11, 4). В сложной, многоплановой символике похвалы образ земного «царя последних времен» великого князя Ивана как бы наслаивается на образ Царя Небесного.

Из той же книги Иезекииля происходит и мысль о наступлении «последних времен». Рассказ о Гоге, «князе Роша, Мешеха и Фувала», которого Господь «в последние времена» выведет из земли Магог и пошлет «от пределов севера» войной на Израиль, – одна из любимых ветхозаветных тем византийского Средневековья. Там этот народ ассоциировался с руссами, часто нападавшими с севера на Византию.

Но сами русские увидели библейского Гога в татарах, а их приход восприняли как знак наступления «последних времен». Иными словами, на иносказательном языке древнерусского книжника «последние времена» – это времена татарского владычества над Русью. «В тот день, когда народ Мой Израиль будет жить безопасно, ты (Гог. – Н. Б.) узнаешь это: и пойдешь с места твоего, от пределов севера, ты и многие народы с тобою, все сидящие на конях, сборище великое и войско многочисленное. И поднимешься на народ Мой, на Израиль, как туча, чтобы покрыть землю: это будет в последние дни»... (Иезекииль, 38, 14 – 16).

От книг пророков автор похвалы обращается к Псалтири. И здесь его привлекает та же тема: царь-законотворец и праведный судия. Имецно о князе Иване «песнословец» (то есть автор Псалтири, царь Давид) возвещал в своих псалмах: «Постави, Господи, законодавца над ними, да разумеют языци яко человеци суть». И другое: «Боже! суд цесареви дай же правду сынови цесареву».

Знаменитый царь Давид, основатель династии, подготовивший все необходимое для строительства Храма в своей новой столице Иерусалиме; его сын, мудрый царь Соломон, выстроивший Храм, – этот библейский диптих волновал воображение князя Ивана. Ведь и его отец Даниил был родоначальником московского дома, а сам он, подобно Давиду, был одним из младших сыновей его, достигших власти Божией милостью. Подобно Соломону, князь Иван выстроил в своем городе Храм и окружил его новыми крепостными стенами; подобно Соломону, князь Иван предстал перед .современниками и потомками в образе праведного судии. Еще одна добродетель царя Соломона как идеального правителя – его милосердие. Оно было воспринято и Калитой, прославившимся своим «нищелюбием».

В 71-м псалме звучит и уверение в том, что процветание земли неотделимо от милосердия правителя. «... И поклонятся ему (Соломону. – Н. Б.) все цари; все народы будут служить ему; ибо он избавит нищего, вопиющего и угнетенного, у которого нет помощника. Будет милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасет; от коварства и насилия избавит души их, и драгоценна будет кровь их пред очами его» (Псалтирь, 71, 11-14).

В правление этого милосердного царя люди «будут молиться о нем непрестанно, всякий день благословлять его; будет обилие хлеба на земле, наверху гор; плоды его будут волноваться, как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, как трава на земле; будет имя его благословенно вовек; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его» (Псалтирь, 71, 15 – 17).

Камнем преткновения для современного биографа Калиты становится вопрос: как отделить в похвале из «Сийского Евангелия» истину от хвалебной риторики, правду жизни – от обычной придворной лести. Один из путей приближения к истине – воссоздание самой обстановки, в которой создавалась похвала. Очевидно, что она была написана по окончании политической жизни князя Ивана, когда ложь уже не нужна была для его текущей работы. Но при этом похвалу нельзя назвать и посмертной, когда ложь получает оправдание как необходимый элемент исторического мифа. Создатель похвалы исходил из того, что тот, кому она посвящена, успеет прочесть, а стало быть, и ощутить ответственность перед Богом за достоверность этого послания к потомкам. Иначе говоря, похвала возникла на узкой меже правды, разделяющей два бескрайних поля лжи – прижизненное и посмертное.