Текст книги "Алтай – Гималаи. Дневники. Статьи"

1936 – 1937

Не легко описать жизнь, в ней было столько разнообразия. Некоторые даже называли это разнообразие противоречиями. Конечно, они не знали, из каких импульсов и обстоятельств складывались многие виды труда. Назовем эти особенности жизни именно трудом. Ведь все происходило не для личного какого-то удовлетворения, но именно ради полезного труда и строительства. На наших глазах многих полезных деятелей обвиняли в эгоизме, ради которого они будто бы исключительно творили. Нам приходилось слышать такие обвинения и о Толстом, в отношении братьев Третьяковых, и о Куинджи, и о кн. Тенишевой, и о Терещенко, и о многих других, слагавших незабываемо полезное народное сокровище. Завистники шептали, что все эти поборники и собиратели действуют исключительно из самолюбия и ожидают каких-то высоких награждений. Когда мы говорили: «Но что, если вы клевещете, и доброе строительство происходит из побуждений гораздо более высоких и человечных?» – гомункулы усмехались и шептали: «Вы не знаете человеческой природы». Очевидно, они судили по себе, и ничего более достойного их мышление и не могло вообразить.

Даже дневник очень трудно вести. Не было тихих времен. Каждый день происходило столько неожиданного, разновидного, что на близком расстоянии часто совершенно невозможно представить себе, что именно будет наиболее значительным и оставит по себе продолжительный след. Иногда как бы происходит нечто очень житейски существенное, а затем оно превращается в пустое место. Лучше всего обернуться на жизнь на расстоянии. Произойдет не только переоценка событий, но и настоящая оценка друзей и врагов. Приходилось писать «друзей и врагов не считай» – это наблюдение с годами становилось все прочнее. Сколько так называемых врагов оказались в лучшем сотрудничестве, и сколько так называемых друзей не только отвалились, но и впали во вредительство, в лживое бесстыдное злословие. А ведь люди особенно любят выслушать таких «друзей». По людскому мирскому мнению, такие «друзья» должны знать нечто особенное. Именно о таких «друзьях» в свое время Куинджи говорил, когда ему передали о гнусной клевете о нем: «Странно, а ведь этому человеку я никогда добра не сделал».

Какая эпика скорби сказывалась в этом суждении.

Но о радостях будем вспоминать, жизнь есть радость.

1937

 
На Васильевском славном острове,
Как на пристани корабельные,
Молодой матрос корабли снастил
О двенадцати белых парусах.
 

Тонким голосом пелась старинная петровская песня. А кто пел? Того не помню. Вернее всего, Марья Ильинична, старушка, «гаванская чиновница», приходившая из Галерной гавани посидеть с больным, сказку сказать и о хозяйстве потолковать.

Так и жили на Васильевском острове, на набережной против Николаевского моста. Наискось было новое адмиралтейство. На спуск военных судов приходили крейсера и палили нам в окна. Весело гремели салюты и клубились белые облачка дыма. На набережной стоял памятник адмиралу Крузенштерну. Много плавал, открыл новые земли. Запомнилось о новых землях.

А вот и первое сочинение-песня: «Садат бадат огинись азад. Ом коську диют, тебе апку дудут». Дядя Коркунов за такое сочинительство подарил золотые папочные латы. Двух лет не было, а памятки связались с Изварою, с лесистым поместьем около станции Волосово, в сорока верстах от Гатчины.

Все особенное, все милое и памятное связано с летними месяцами в Изваре. Название от индусского слова «Исвара». Во времена Екатерины неподалеку жил какой-то индусский раджа.

Дом изварский старый, стены, как крепостные, небось и посейчас стоит. Все в нем было милое. В прихожей пахло яблоками. В зале висели копии голландских картин в николаевских рамах. Большие угольные диваны красного бархата. Столовая ясеневая. Высокий стенной буфет. За окнами старые ели. Для гостей одна комната зеленая, другая – голубая. Но это не важно, а вот важно приехать в Извару. Шуршат колеса ландо по гравию. Вот и белые столбы ворот. Четверка бежит бойко. Вот-вот было славно! Желанна, Красавчик, Принц и Николаевна. Кучер Селифан. Деревни – Волосово, Захонье, Заполье – там даже в сухое время лужи непролазные. От большой дороги сворот в Извару.

Ландо шуршит по гравию мимо рабочего двора, среди аллей парка. А там радость. За березами и жимолостью забелел дом. И все-то так мило, так нравится, тем-то и запомнилось через все годы. Нужно сразу все обежать. Со времен екатерининских амбар стоит недалеко от дома, длинный, желтый, с белыми колоннами. Должно быть, зерно верно хранится подле хозяйского глаза. По прямой аллее надо бежать к озеру. Ключи не замерзают зимою. Дымятся, парят среди снегов. Вода светлая, ледяная. Дикие утки и гуси тут же у берега. На берегу озера молочная ферма – ферма из дикого камня – очень красиво, вроде крепостной стены. Такой же старинной постройки и длинный скотный двор. Быки на цепях. К ним ходить не позволено. Такие же длинные конюшни. За ними белое гумно, картофельные погреба. Один из них сгорел. Остались валы – отлично для игры в крепость.

После города первый обход самый занятный. Все опять ново. Назавтра опять станет, хотя и милым, но обычным. А в первый день – все особенное. Новые жеребята, новые щенки, новый ручной волк. Надо навестить Ваську и Мишку – малышей вроде шотландских пони. Их потом подарили казенному лесничему, а ведь они считались моими.

Вот бы припомнить самое первое! Самое раннее! Тоже из самого раннего: старинная картина – гора при закате. Потом оказалось, не что иное, как Канченденга. Откуда? Как попала? В книге Ходсона была подобная гравюра. Картина с гравюры или гравюра с картины? Были кой-какие старинные вещи, но их как-то не ценили. В те годы отличную мебель выбрасывали на чердак и заменяли мягкою бесформенностью.

Вот бы вспомнить что-нибудь самое первое! Самое раннее! Вспомнишь и то и другое, но все это не самое первейшее.

1937

Остров, древний псковский город на реке Великой. Крепость на острове. 1879 год. Мы гостили у бабушки Татьяны Ивановны Коркуновой-Калашниковой. На Липенке – старинный дом с большим заросшим садом. Нижний этаж белый каменный, а верхний и чердак деревянные – охряные, со ставнями и белыми наличниками окон. Под косогором Великая, а за ней парк какого-то большого поместья с белым екатерининским домом. В саду бабушки много ягод, немало и репейника. Хочется сразиться с этими драконами. Но меча нет. Впрочем, во дворе живет строительный подрядчик Иван Иванович Чугунов. Все чай пьет вприкуску. У него всякие мастерские где-то. Он услыхал про нужду в мече и скорехонько принес новенький. Хорошо сделано, и ручка вырезана с навершием и длина хороша. Одно горе – меч-то липовый, деревянный, а выкрашен под медь. Нечего делать, и такой послужит. Много драконов было сражено в бабушкином саду...

1896 год. Академия художеств. Уже складывается сюита «Славяне». Задуманы «Гонец. Восстал род на род», и «Сходятся старцы», и «Поход», и «Город строят». Читаются летописи. Стасов открывает сокровища Публичной библиотеки. В Изваре из старого птичника переделана мастерская. Собраны волчьи и рысьи меха. Нужно славянам и оружие. В придорожной кузне почерневший кузнец кует меч, настоящий, железный, точь-в-точь как мы находили в курганах. Долго этот меч находился в кладовой. Юрий помнит его.

1913 год. Спящим стражам приносится меч огненный. «Меч мужества» понадобился. Приходят сроки. Тогда же и в начале 1914 года спешно пишутся: «Зарево» – с бельгийским львом, «Крик змия», «Короны» – улетевшие, «Дела человеческие», «Город обреченный» и все те картины, смысл которых мы после поняли.

Меч огненный – к новым вратам. А вот 1931 год, и все три меча напомнились. В Западном Тибете на скалах высечены издревле три меча. Граница ли? Победа ли? Знак трех мечей встал в памяти.

1937

Одна из первых радостей была в музыке. Приходил к нам старенький слепой настройщик. Приводила его внучка. После настройки рояля он всегда что-нибудь играл. Рояль был хороший – «Блютнер» с надписью Лешетицкого. Слепой настройщик, должно быть, был отличным музыкантом, и игра его запомнилась.

Бывало, ждешь не дождешься, когда кончится настройка. Как бы не помешал кто долгожданной игре. Гостиная была голубая, на стене – «Канченденга». Теперь знаю, что именно эта любимая гора была в розовом закате. Слепой играл что-то очень хорошее. Было удивительно, что слепой играет...

Потом – «Руслан и Людмила» и «Жизнь за царя» в Большом театре. Балеты: «Роксана», «Баядерка», «Дочь фараона», «Корсар»... Казалось, что музыканты играют по золотым нотам. Приходил «господин с палочкой». Была забота, чтобы все в ложе скорей сели по местам. «Господин с палочкой пришел!» – так тревожно заявлялось в аванложу в боязни, что запоздают и начнут двигать стульями и говорить, а там уже волшебно играют по золотым листам. На занавесе была погоня фавна за амурами. Со стороны фавна неприятно было сидеть в литерной ложе. Лучше всего, когда ложа оказывалась в середине...

Итальянская опера нравилась меньше. Мазини, Патти не поражали. «Риголетто», «Травиата», «Лючия» – что-то в них было чужое. «Аида» и «Африканка» были ближе. Хор африканцев, певших почему-то о Браме и Вишну, был подобран на рояле. Впрочем, играть днем рядом с кабинетом отца не разрешалось.

Уже много позднее открылся новый путь – Беляевские концерты, Римский-Корсаков – «Снегурочка». Далеко прослышалось имя Мусоргского, дяди Елены Ивановны.

С первого приезда вагнеровского цикла мы были абонентами. Страшно вспомнить, что люди, считавшиеся культурными, гремели против и считали Вагнера какофонией. Очевидно, каждое великое достижение должно пройти через горнило отрицания и глумления.

1937

Говорят: «Если хотите найти сведения о художнике, менее всего расспрашивайте его родственников».

– Действительно, о своих людях менее всего знают. Что мы знали об отце? Мало что знали. Мельком слышали, что он работал по освобождению крестьян. Был членом Вольного экономического общества.

– Знали, что друзьями его были Кавелин, Костомаров, Микешин, Мордовцев, Менделеев, Андреевский... Знали, что, кроме юридической работы, он писал драматические вещи. Но где они? Помню манускрипт одной драмы: он был написан мягким карандашом и стерся до неудобочитаемости.

– Был членом сельскохозяйственного клуба. Устроил в Изваре дорогую сельскохозяйственную школу, но не захотел дать неизбежную взятку, и школу прикрыли за левизну. Хотел устроить орошение крестьянских лугов шлюзами. Их растащили. Машины и локомобиль спалили. Ни за что!

Помню волокиту с управляющими. Каких только не было. Один поляк, празднуя свои именины, сжег скирды хлеба. Другой – немец с отличными белыми бакенами – увез машины и угнал скот. Стал переезжать из уезда в уезд, и еще потребовал выкуп. Третий заколол перед пасхою всех телят и объяснил, что они мерли от неизвестной болезни... Чего только не было... Со времен Павла шел с казною процесс о строевом лесе, неправильно отмежеванном...

– Урывками слышали мы о делах, но внутренний облик отца оставался несказанным. Знали, что люди весьма ценили его юридические советы, доверяли ему. Помогал он в деле Добровольного флота [...]

– Не любил лечиться отец. Уже давно врачи требовали отдых. Но он не знал жизни без работы. Просили его не курить или уменьшить курение, ибо грозило отравление никотином, но он отвечал: «Курить – умереть, и не курить – умереть». ...Много было недосказанного. Наверно, были какие-то разочарования. Друзья поумирали раньше, а новые не подошли. Были какие-то рухнувшие построения. Лучшие мечты не исполнились. Мало кто, а может быть, и никто не знал, чем болело сердце.

1937

Си-Шань в утренних лучах розовеет за окнами. Так же розовел, и лиловел, и синел далекий Кунь-Лунь из Хотана. Перед вечером на уступах белеют какие-то строения, не иначе, как монастыри. Отнимите от Пекина это горное обрамление, и многое потеряется.

Си-Шань – западные горы, за ними Монголия. Вспоминаю, как впервые слышал о ней. В детстве, в книгах о Чингисхане, в географии четвертого класса гимназии и дома, когда собирались у нас Голстунский, Позднеев и другие монголисты и восточники. Говорили и о Бадмаеве.

В гимназии К.И. Мая чертили карты Азии. Желтой краской отмечали пески и Гоби. Боком мягкого карандаша наносили хребты Алтая, Тарбагатая, Алтын-Тага, Кунь-Луня... Белили ледники Гималайские.

От школьных лет в гимназии Мая осталось несколько памяток. Были предметы из первых курганных раскопок вблизи нашего поместья Извара. Был портрет директора К.И. Мая и рельефная карта. Была программа торжественного спектакля с портретом Гоголя. Гоголь часто ставился на ученических спектаклях и всегда был мне близок. Именно не реализм Гоголя, но его высокая духовность и тонкая потусторонность особенно увлекали. В те же области уводили и встречи с «дидом» Мордовцевым и с Мякишевым, и учреждение общества имени Тараса Шевченко, и постановка картин кавказских и украинских – все это разнообразно сближало с мастерством Гоголя. Были эскизы, посвященные Хмельницкому, и «Страшной мести», и «Майской ночи».

К тому же увлекательному миру приводили и уроки географии К.И. Мая. Не только чертились богато расцвеченные картины, но и лепились цветными пластилинами рельефные изображения со всеми, так милыми нам горами. Поощрялись большие размеры и новые комбинации запоминаемых раскрасок. По правде говоря, такая внушительность изображения была очень увлекательна. На праздниках устраивались географические шествия, сопровождаемые самодельными стихами. Помню, как Бенуа изображал желтый Хуанхэ, а блондин Калин – голубой Янцзыцзян. Мне доставалась Волга...

Самые первые мои курганные находки не только совпали с любимыми уроками истории, но в воспоминаниях близко лежат и к географии, и к гоголевской исторической фантастике. Много очарования было в непосредственном прикосновении к предметам большой древности. Много непередаваемой словами прелести заключалось в бронзовых позеленелых браслетах, фибулах, перстнях, в заржавелых мечах и боевых топорах, полных трепета веков давних... Около курганов сплетались старинные легенды. Ночью там проходить страшились. Увлекательно молчали курганные поля, обугрившиеся сотнями насыпей.

Как будто от разных областей звучат курганные находки, или географические карты, или яркие образцы творчества Гоголя. Но проходят десятилетия; через полвека вспоминаются эти будто бы различные предметы в одном общем укладе. Именно они своими убедительными зовами сложили многие возможности.

Недаром опытный географ предлагал не только заучивать названия, но именно запечатлеть иероглифы земли и линиями, и красками, и рельефами. В этом делании пробуждалась и любовь, и внимательность, и соизмеримость земных начертаний. Художество вносилось в эти прикасания к земле. А там, где знание будет сочетаться с искусством, – там остается особенная убедительность.

Также спасибо вам, изварские курганы. Еще недавно напомнились мне изображения их в трудах Спицына. Ничто и никаким способом не приблизит так к ощущению древнего мира, как собственноручная раскопка и прикасание, именно первое непосредственное касание к предмету большой древности. Никакое книжное изучение, никакие воспроизведения не дадут ту благодетельно зажигающую искру, которая зарождается от первых непосредственных прикасаний. Это не сентиментальность, не самоубеждение, ибо живет очарование старинных предметов, украшенных и замечательных в форме и соотношениях. Когда же предметы эти особенно близки с теми историческими обликами, которые как-то самосильно вошли и поселились в сознании, тогда все становится еще ближе и неотрывно убедительнее.

1937

Было отвоевано право стать художником. Первые рисунки в «Звезде» и «Иллюстрации». На ученической выставке в Академии (1896). «В греках» – варяг в Царь-граде. Подходит Соколов, хранитель музея, спрашивает: «Отчего нет цены на варяге?» – «А мне просто невдомек, что она кому-то нужна». – «Но все-таки сколько?» Отвечаю: «80 рублей». (Думаю, не дорого ли?) Соколов улыбается: «Считайте проданной», подводит седоватого господина, оказывается, В.С. Кривенко. После Рушиц сердился за дешевую цену...

Волнительно было с «Гонцом» в 1897-м, при окончании Академии. Мы ушли из Академии вместе с Архипом Ивановичем Куинджи; его выжили великий князь Владимир и граф И.И. Толстой. Ожидали, что наше восстание за учителя будет осуждено Академией.

Так отчасти и случилось. Не могли не дать звания, но смотрели косо. Ко мне подходит Матэ и предлагает перейти в мастерскую Репина, а на следующий год ехать за границу. Отвечаю: «Василий Васильевич, помилуйте, ведь такая поездка на тридцать сребреников будет похожа». За нашего Архипа Ивановича мы дружно стояли. Где же был другой такой руководитель искусства и жизни? Никакими заграничными командировками нельзя было оторвать от него. Помню, один клеветник шепнул ему: «Рерих вас продал», а Архип Иванович засмеялся: «Рерих мне цену знает...» Знали цену Куинджи.

На конкурсную выставку приехал Третьяков. Наметил для Москвы: Рушица, Пурвита и моего «Гонца». Было большое ожидание. Наконец, Третьяков подходит: «Отдадите „Гонца” за 800 рублей?» А он стоил тысячу. Пришел Третьяков ко мне наверх в мастерскую. Расспрашивал о дальнейших планах. Узнал, что «Гонец. Восстал род на род» – первая из серии «Славяне». Просил извещать, когда остальные будут готовы. Жаль, скоро умер, и серия распалась. «Сходятся старцы» – в Калифорнии. «Зловещие» – в Русском музее. «Поход» – не знаю где. Только «Город строят» Серовым и Остроуховым куплен в Третьяковку уже с дягилевской выставки. Сколько шуму было при этой покупке! Ругали, ругали...

1937

Семейный гордиев узел был разрешен тем, что вместо исторического факультета я поступлю на юридический, но зато буду держать экзамен и в Академию художеств. В конце концов получилось, что на юридическом факультете сдавались экзамены, а на историческом слушались лекции.

Слушал Платонова, Веселовского, Кареева, иногда Брауна. Из юристов – Сергеевича, Фойницкого. На государственном экзамене Ефимов, уже знавший моего «Гонца», спрашивает: «На что вам римское право, ведь, наверно, к нему больше не вернетесь?» Был прав, но все же история русского права и римское право остались любимыми. Жаль, что философию права читал Бершадский – как горох из мешка сыпал. Коркунов иногда бывал увлекателен.

Зачетное сочинение: «Правовое положение художников Древней Руси». Пригодилась и «Русская правда», и «Летописи», и «Стоглав», и «Акты Археографической комиссии». В древней, в самой древней Руси много знаков культуры; наша древнейшая литература вовсе не так бедна, как ее хотели представить западники. Но надо подойти к ней без предубеждения – научно.

С историками сложились особые отношения. Спицын и Платонов уже провели меня в члены Русского археологического общества. В летнее время уже шли раскопки, исполнялись поручения Археологической комиссии. Во время одной такой раскопки, в Бологом, в имении кн. П.А. Путятина я встретил Ладу, спутницу и вдохновительницу. Радость!

Университету, сравнительно с Академией художеств, уделялось все же меньше времени. Из студентов юристов помню: Серебреницкого, Мулюкина, Захарова, но встречаться с ними в дальнейшем не пришлось. Были приглашения бывать на семинариях и в Юридическом обществе, но времени не находилось.

Университет остался полезным эпизодом. Дома у нас бывали Менделеев, Советов, восточники Голстунский и Позднеев. Закладывался интерес к Востоку. А с другой стороны, через дядю Коркунова шли вести из медицинского мира. Звал меня в Сибирь, на Алтай. Слышались зовы к далям и вершинам – Белуха, Хан-Тенгри!

Куинджи очень заботился, чтобы университетские занятия не слишком страдали. Затем Кормон в Париже тоже всегда отмечал университет. Исторический, а не юридический, факультет считал меня своим.

Сейчас вышла отличная книга Г.В. Вернадского «Звенья русской культуры».

Сколько чувств будило здание Академии. Музей, скульптуры, темные коридоры, а там внутри и школа, связанная со многими именами... Удастся ли попасть туда?

Летом 1893 года работа с И.И. Кудриным в музее Академии. Перерисованы все головы, которые ставятся на экзамен. «Не увлекитесь тушевкой, – учит Кудрин, – главное, покажите, как строите».

На экзамене – голова Антиноя. Сделал, что мог. Прихожу узнать. В вестибюле встречает Новаренко и начинает утешать: «Не в этом – так в будущем году».

«Неужели провал?» – «В списке нет вас». Но тут же стоит швейцар академии Лукаш (мы его очень любили) и укоризненно усовещает Новаренко: «Чего смущаете, раньше, чем говорить, прочли бы список». Принят, и даже хорошо!!!

Головной класс – профессора Лаверецкий и Пожалостин. На ближайшем экзамене перевод в фигурный. Там Чистяков и Залеман. Чистяков за Аполлона перевел на следующем экзамене в натурный. А сам во время работы как закричит: «У вас Аполлон-то француз: ноги больно перетонили!»

В натурном – Виллевальде, всегда в форменном фраке, всех хвалящий. Помню, как один расхваленный им академист получил на экзамене четвертый разряд. Пошел жаловаться: «Как же так, профессор, вы так хвалили?» – «Ну что ж, у других еще лучше было». За эскиз «Плач Ярославны» я получил первый разряд. Тогда же эскизы: «Святополк Окаянный», «Пскович», «Избушка пустынная», «На границе дикий человек», «Пушкари», «Вече»...

Старая Академия кончилась. Пришли новые профессора. Встала задача: к кому попасть – к Репину или к Куинджи? Репин расхвалил этюды, но он вообще не скупился на похвалы. Воропанов предложил: «Пойдем лучше к Куинджи». Пошли. Посмотрел сурово: «Принесите работы». Жили мы близко – против Николаевского моста – сейчас и притащили все, что было. Смотрел, молчал. Что-то будет? Потом обернулся к служителю Некрасову, показал на меня и отрезал коротко: «Это вот они в мастерскую ходить будут». Только и всего! Один из самых важных шагов совершился проще простого. Стал Архип Иванович учителем не только живописи, но и всей жизни. Поддержал в стремлении к композиции. Иногда ругал, например за «Поход», а потом говорил: «Впрочем, не огорчайтесь, ведь пути искусства широки – и так можно!»

«Покажите мне народ, у которого бы больше было песен. Наша Украина звенит песнями. По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы вырастают города... Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное... летит под песни ямщиков», – говорит Гоголь о русской песне. Теми же словами можно сказать и о всех областях русского искусства.

Еще недавно любовались мы «Словом о полку Иго-реве», украшенным превосходными миниатюрами палехских и мстерских мастеров. А ведь было время, и еще на нашем веку, когда этих мастеров не считали чем-то серьезным. Тоже себе, иконописцы! Но стоило открыть дверь этому народному сокровищу, и получились отличные вещи. Кто знает искусство русских самобытных кустарей, тот знает, какой неисчерпаемый кладезь творчества и воображения заключен в народных глубинах. За время школьной деятельности мне пришлось встретиться со многими самоучками. Всегда радуюсь, что на собственном опыте пришлось удостовериться, как даровит народ. Стоит лишь открыть доступ к истинному художеству, и дарования вспыхивают в прекрасных образах.

В этом году петербургская Академия художеств празднует 175-летие своего существования. Каждый из нас, прошедших академическую учебу, добром помянет свои школьные годы. Как таинственно-зовуще было само здание Академии, предшествуемое на Неве сфинксами и окруженное по всей набережной Васильевского острова такими историческими зданиями, как Горный институт с одной стороны, Меншиковские палаты, университет, Биржа с другой стороны.

От самого своего основания – от времен екатерининских до Дашковых, от Шуваловых, от наследий гениального Ломоносова – стены Академии вместили и Боровиковского, Левицкого, Кипренского, Венецианова, Брюллова и всю знаменательную группу передвижников. Нельзя сказать, чтобы Академия отвращала от себя, ибо имена Репина, Куинджи, Маковских, Матэ, Шишкина, Дубовского и всех, имена которых остались в истории русского искусства, – все эти мастера так или иначе прошли через Академию или около Академии. Среди рисунков в Академии, на стенах классов, можно было видеть целое собрание лучших русских художников; даже такие новаторы, как Врубель, оставили свои памятки на стенах натурного класса.

Нашему поколению пришлось ознакомиться с двумя эпохами Академии. Мы начали работу при старых профессорах, вроде Виллевальде, Шамшина, Подозерова, Лаверецкого, Пожалостина, и при нас, на наших глазах, совершилась реформа. Пришли передвижники. Можно было свободно избрать себе руководителя, и традиционный академизм, о котором так много говорилось, сменился свободою работы.

Из всех старых профессоров удержался лишь П.П. Чистяков. В нем было много от природного учителя. Своеобразие суждений и выражений привлекало и запоминалось. Но все мы спешили скорей перейти из натурного класса в мастерскую. Труден был выбор между Репиным и Куинджи не только потому, что один был жанрист, а другой пейзажист, но по самому характеру этих мастеров. Создалась легенда о розни между репинцами и куинджистами. Но, в сущности, этого не было. У Репина были Кустодиев, Грабарь, Щербиновский, Стабровский. Почему нам, бывшим у Куинджи, ссориться с ними? У нас – Пурвит, Рушиц, Рылов, Химона, Богаевский, Вроблевский – каждый был занят своей областью.

В составе профессоров Академии происходили обновления. Пришли Ционглинский, Кардовский и Самокиш. Пришли затем Е. Лансере, Щусев, Щуко. Среди членов-любителей были такие доброжелательные собиратели, как граф Голенищев-Кутузов, Тевяшов, Дашков...

Старое академическое крыло держалось М. Боткиным. О нем можно бы написать целую книгу. У него были и неприятные черты, но зато он был страстный собиратель. Знал Александра Иванова, Брюллова, Бруни, был свидетелем той «римской» группы, о которой всегда занимательно слышать. Конечно, наша группа, а особенно «Мир искусства» были ненавистны Боткину. Но такая борьба неизбежна. Бывали и такие диалоги. Встречаю Боткина, выходящего с выставки «Мира искусства». Он бросает мне: «Все сжечь!» – «Неужели все?» – «Все». —

«И Серова?» – «И Серова». – «И Врубеля?» – «И Врубеля». – «И Александра Бенуа?» – «И Бенуа». – «И мои?» —

«И ваши, и ваши нужно сжечь!» Боткин вскидывает руками и спешит дальше. Уж эти аутодафе! До чего они полюбились от самых древних времен! Но эта «сожигательская» группа в Академии художеств была в значительном меньшинстве.

Московская группа была представлена внушительно: Суриков, братья Васнецовы, Виноградов. Таким образом, соревнование Москвы и Питера уравновешивалось. Кондаков, Айналов и Жебелев представляли, так сказать, профессорскую группу по истории искусства. Представители семьи Бенуа вносили культурное влияние. Конечно, такие [...], как Дягилев, в Академию не могли попасть, и это было жаль: ведь именно такие пламенные деятели могли вносить особенное оживление в деятельность Академии.

Такая работа могла иметь огромнейшее культурное значение. Кроме самой Академии, в ее ведении находился ряд художественных школ. Из них Киевская (Мурашко), Одесская, Харьковская и другие представляли собой крупные художественные центры. По всем необъятным просторам могли быть раскинуты целые множества очагов искусства. Сколько утончения вкуса, сколько истинного отечествоведения могло бы быть легко посеяно даже в самых отдаленных областях. Конечно, жаль, что так называемые художественно-промышленные школы находились в ведении Министерства торговли и промышленности, вне касания художественных центров. С давних времен мы пытались бороться против этого бюрократического разделения. Наш постоянный девиз «искусство едино» не получал чиновных признаний. Между тем какое замечательное художественно-культурное единение могло бы состояться! Где же можно провести черту между искусством и художественной промышленностью?

Почему пуговица, вышедшая из мастерской Бенвенуто Челлини, должна быть не художественным произведением, а отвратительная олеографическая картина будет претендовать на высокое искусство?

Деление может быть лишь по качеству, безразлично из какого материала создано произведение. О таких предметах трудно было спорить и в Академии художеств, и в Министерстве торговли и промышленности. А со временем с любовью вносятся в музеи как картины и скульптура, так и художественные иконы и превосходные, вполне художественные изделия кустарей.

В далеких Гималаях мне, конечно, весьма трудно следить за всеми русскими художественными изданиями последних лет. Но все же, кроме превосходно изданного «Слова о полку Игореве», мы получили хорошие книги о переписке знаменитых мастеров, а также прекрасные монографии Юона, Петрова-Водкина, два тома, посвященных Репину, и в последнее время автобиографию Грабаря. Все книги имеют много цветных воспроизведений, и многие из них отличного качества. Самый текст обработан весьма серьезно, а библиографический материал собран весьма тщательно. Кроме этих больших изданий, нам пришлось видеть и целую серию общедоступных школьных книг, вроде прекрасно написанной биографии Бородина. Таким образом, и школьный возраст может знакомиться с выдающимися русскими деятелями.

В Школе Общества поощрения художеств, кроме разнообразных мастерских, мы вводили также и хоровое пение, и очень хотелось обогатить программу введением и музыки. Ведь художественные дарования развиваются так своеобразно! [...]

Теперешний юбилей Академии художеств должен быть не только памятным днем прошлому, но и праздником для будущего русского искусства. Среди всего великого и необычайного пусть Академия художеств не будет похожа на всякие Академии, но пусть явится деятельным и живым рассадником для всех народных дарований.

1937