Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

Ещё не было свёрстано расписание залов, и Марианна, разыскав таинственных друзей из прошлой жизни, успела уладить всё наилучшим образом. Оставалось дождаться осени.

Пришёл октябрь и намел листву на крыши старой Москвы, к вечеру теперь уютно темнело. И волшебные андерсеновские розы, и запах близких зимних праздников, тихо реявший над небольшим залом, и то, что даже последние ряды, обречённые остаться пустыми, заполнились студентами-музыкантами – всё устроила Марианна. Валера только дивился обнаружившемуся вдруг авторитету и завидной общительности прелестной «француженки».

В тот вечер Валера сознавал себя стражем, уполномоченным защитить Йозефа от любых непредвиденностей, и потому старался держаться поближе к худенькой и скромной, едва различимой фигуре мистика. Он позволил себе отойти, только когда Йозефом занялась Марианна. В последний момент она попыталась убедить его, что являться перед публикой в мятой футболке хотя и в духе времени, но никак не подходит для нынешнего случая.

Не дожидаясь, чем кончится спор, Валера пошёл бродить – ему хотелось разыскать среди посетителей Отку. Но женщин с девочками не пришло. Не обнаружилось, само собой, и утюгов. А других отличительных признаков у Отки не было. Пару раз Валера громко «позвал» в толпу – никто не обернулся. Вряд ли выдуманное Йозефом имя существовало в действительности.

Зато пришла Ася – всё с той же матерчатой серой сумкой с листом одуванчика и села в четвертом ряду, на ближайшее к проходу кресло. Валера хотел подойти спросить, выжил ли тот щенок, но не посмел беспокоить – так тревожно и сосредоточенно было её лицо.

Йозеф вышел летучим шагом, не касаясь сцены – прошмыгнул по воздуху, в паре миллиметров от стертого лака досок, и, подвинув простой стул, сел. Скрестил под стулом ноги. Склонился над клавишами, как над тарелкой с супом. Марианнины рождественские духи рассеялись, и запахло мастикой, которой натёрли старый паркет. Йозеф выпрямил спину, правой рукой почесал глаз.

И как будто в ответ на этот условный знак враждующие силы вселенной выстроились к бою по обе руки волшебника. Валере, стоявшему на посту у стены, рядом с выходом, сделалось жутко.

Медленно и сосредоточенно, так же, как и всегда в начале путешествия, Йозеф вошел в клубящуюся туманом воду и постепенно принялся высветлять маршрут. Он как раз приблизился к месту, где полагалось открыться звёздному небу, как вдруг женщина во втором ряду – воспламеняюще близко к музыке – зашуршала сумкой и что-то сказала подруге. Валера покраснел, чувствуя, как его гнев взмывает и коршуном долбит обеих тёток в глупые головы. На некоторое время установилась тишина, а потом – свежей темой – за стеной в буфете звякнули чашки. Голос за дверью отчётливо произнёс: «Ларис, а где сахар?»

Отлипнув от стены, Валера на цыпочках вышел из зала – убить тех, кто звенел посудой. А когда, вразумив буфетчиц, вернулся – дело было сделано. За время его отсутствия привычный путь вывернулся наизнанку. У Йозефа больше не было возвышенной цели. Теперь звуки извлекались им лишь для того, чтобы прилюдно избыть свою боль. Сталкер сошёл во тьму и среди алых всполохов и серного дыма двинулся узкой тропкой в самое сердце мрака. Когда темнота обступала его слишком плотно, так что не оставалось места для движения локтем, он склонялся к самой «земле» и принимался шептать заклятья, страшные средневековые заговоры. Они помогали ему избегнуть ловушек, но не выводили к свету. Под конец мрак сомкнулся и поглотил дерзкого путника.

В надежде обнаружить последнюю щёлку света и раздвинуть её, как смыкающиеся двери лифта, Валера взялся читать молитву. Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да пребудет… приидет… пребудет… – тьфу! – впервые в жизни он сбился. На лбу холодно выступил пот.

Между частями сюиты Валера поймал чуть слышный звук – шорох шерстинок и через мгновение – слабый стук кресла. Взглянул и увидел Асю. С опущенной головой, прижимая к боку сумку с одуванчиковым листом, она шелестнула к выходу и проникла через щель света в мир иной – туда, где звенела посуда и смеялись уборщицы.

После маленького перерыва, проведённого в молчании, наедине со стаканом воды, Йозеф вышел к инструменту другим человеком. Каждым жестом сознавая присутствие публики и не желая более исповедоваться, он с резвостью юноши отмахал намеченную программу. Играл ошеломляюще сухо, без сантиментов, как, может быть, исполнял собственные сочинения и сам Великий Кантор. Валера слушал, не веря своим ушам. Блеск и живость старинных танцев не имели ничего общего с тайными тропами, которыми водил их Йозеф. Невозможно было поверить, что это – те же самые ноты.

Когда всё закончилось, Йозеф встал и, взявшись правой рукой за спинку стула, поглядел в зал. Бог знает, что он увидел в нём. На мгновение надел улыбку – оскорбительно пустую, не содержащую в себе ничего, кроме движения губ, и, простившись таким же пустым кивком, ушёл в боковую дверцу. На поклон, презрев вековые традиции, разрешил себе не явиться.

Валера оглянулся на Марианну. Она сидела в застывшей, без малейшего колыхания жизни позе, прикрыв лицо рукой в перстнях.

Спустя несколько минут в окружении неизвестных Валере людей виновник торжества вышел в холл. Его было трудно узнать. Как-то резко, искусственно помолодев, он улыбался и легко, без чудачеств и провалов в безмолвие, позволил вовлечь себя в беседу. Бывших коллег и поклонников, желающих пообщаться, набралось порядочно. Некоторым хотелось высказаться. Бах – как это вовремя! Как насущно! Вероятно, не предприняв многолетнюю паузу в концертной деятельности, было бы невозможно так ново, ошеломляюще свеже… Речи произносили женщины. Мужчины, в основном давние знакомые, предпочитали пожать руку. Валера знал, как Йозеф не любит прикосновений. Рука музыканта – особый приз, который не вдруг заслужишь. Однако на этот раз он не капризничал. Снисходительная речь, расслабленная, с ленцой жестикуляция и – вразрез со свободной позой – тик часто смаргивающих глаз – всё это, выложенное неким доброжелателем в «Ютюб», Валера пересмотрел раз сто, желая понять причину.

Но это было потом, а тогда он подошёл безо всякой цели – просто чтобы Йозеф увидел друга. «Йозеф Германович…» – проговорил он, ещё не зная продолжения своей ободряющей реплики. Йозеф скользнул отчуждённым взглядом – и не задержался, как будто Валера стал невидимкой.

Валере и правда захотелось им стать. Он вышел на улицу, опустив голову, поблекший, почти стёртый с лица земли. Нищие деревья московского центра посыпали его в утешение своим напрасным золотом. Возле запорошенной листопадом машины он с удивлением обнаружил тестя. Павел Адамович был при параде. В толстых линзах очков отражался поток машин, на лысину упал листик.

– Ну что, по-моему, великолепно! Гениальный клавирабенд – особенно второе отделение, когда перестал мямлить. Ну и вполне ожидаемое хамство. Ты видел, как он улыбнулся? Нате вам, свиньи! Это – Йозеф!

– Неправда! – перебил Валера. – Просто ему было больно! Кресла скрипят, идиотки шушукаются! Он же всё слышит! Он слышал это звяканье из буфета. И какие-то непонятные дети на галёрке. Он всю жизнь этому отдал – и для чего? Для кого рождаются эти звуки?

– А на что он рассчитывал? – холодно возразил Радомский. – Заперся в хижине, ни слуху ни духу. Странно, что хоть кто-то вспомнил!

– А он не рассчитывал! – Валера яростно распахнул дверцу и сел за руль. – Он не расчётлив, Павел Адамович! Столько лет его знаете, неужели не поняли? И явились-то тайком! Ладно… Садитесь уж!.. – заключил он с досадой.

Дома Валера ушел в угол спальни, схватил, как безвестная Отка, утюг и, с паром гладя пересохшую ткань, попытался вплыть душой в нынешнее состояние Йозефа. Что он чувствует и можно ли что-то сделать с осколками, из которых он вероятнее всего теперь состоит?

Конечно, надо было поехать к нему. Сегодня же. В крайнем случае – завтра. Но Валера не решился. После того чуждо скользнувшего взгляда всё никак не мог набраться мужества. К тому же и Павел Адамович позаботился, чтобы у зятя не было времени для побега за линию фронта. Всю неделю Валере пришлось работать допоздна.

Кое-что было запланировано и на субботу – замена фетра в старинном «стейнвее» одной великосветской дамы. Но Валера вышел к завтраку с неумолимым лицом и, молча съев кашу, объявил, что сегодня он занят.

– Мне нужно съездить к Йозефу, – буркнул он, поднявшись из-за стола и направляясь в прихожую.

– Ты не поедешь! – крикнула Светка и, стремительно обогнав его, загородила дверь растопыренными руками.

Валера, ставший чутким к не проявленным в реальности образам, кожей поймал иглы её решимости.

– Нет, я поеду, Свет, – сказал он и, памятуя о прошлом, поскорее сдёрнул с гвоздя ключи от машины.

– Я твоя жена! У меня право вето! Если ты поедешь, Валерочка, ты меня потеряешь!

– Да вряд ли, – сказал Валера и нажал дверную ручку.

– А дети чем виноваты? – захрипела Светка, вцепляясь в его рукав.

Валера выдернул руку и проговорил внятно:

– Тем, что ты растишь из них таких же трусливых жлобов, как мы: зарылись в берложку, и трава не расти! Пусть в мир приходит фашизм, пусть живодёры сдирают с щенков кожу, пусть в уши со всех углов прёт гнуснейшая попса. Нам до фонаря – мы кашку варим! – он дёрнул было дверь – так что влетел ветер с лестницы – и снова в сердцах захлопнул. – Нет, Свет, ты скажи, хоть что-то в Божьем мире тебе важно кроме насущных нужд семейства? Хоть капля действенного сострадания есть в тебе? Хоть на грамм братства вне крови? Я поеду к Йозефу, потому что он болен – я это чувствую. Он может погибнуть.

– Тебя опутали лапы ада! – зарыдала Светка. – Но я отдеру их от тебя! Я тебя спасу! Я в церковь пойду, Валерочка!

Валера, остывая, вздохнул.

– Нет никаких лап ада, – сказал он с навалившимся вдруг на сердце мешком цемента. – В нас с тобой просто закрылась зона правды. Затянулась, как родничок. А Йозеф нечаянно проломил – и я теперь снова с дырой в башке. Вот в чём дело.

Светка больше не возражала. Из её глаз выкатывались одна за другой крупные слёзы.

Тем временем два беленьких ангелочка, четырёхлетняя Наташка и двухлетний Пашка, устроили в детской бузу. Наташка старалась вырвать у цепкого Пашки телевизионный пульт и, почуяв, что не справляется, укусила брата в плечо. Светка, не забывавшая о материнском долге даже в моменты отчаяния, бросилась разнимать противников.

В непроглядном дыму всеобщего рёва Валера взял рюкзачок, куртку и закрыл за собой дверь.

«И вырастим ту же трусливую дрянь… – бормотал он, сбегая с лестницы. – Никогда не рискнут сами и всегда осудят дерзнувших! Всегда – уверенно, смачно правы!..»

У подъезда Валера оглянулся на окна и пошёл к машине. Дорогой ему смутно слышались голоса, а затем в уме он увидел картинку: на кухне тесть и жена обсуждают его отъезд.

– Мда… – вздыхает Павел Адамович и задумчиво смотрит на ложку в потёках молока. – Попал под чары!

– А что я сделала не так? – спрашивает зарёванная Светка. – Я родила детей и ращу – разве это не высший смысл?

– Высший, – крякнув, признаёт Павел Адамович и мешает подгорелую кашку.

Валера чуял, что своим бегством губит то, ради чего человеку и даровано было искусство. Он подводит Баха и подводит Йозефа, предаёт, подставляет! Они твердят о любви – а он рвётся на свободу, из которой нет выхода никуда, кроме снежных полей одиночества. Он знал, что поступает дурно, но при этом дурной его поступок был правдив. Правда, оказывается, бывает дурна!

Древний инстинкт рода, который замыкал его на Светке и детях, угас. На его место заступило иное – над-родовое, сквозь-временное. Может быть, и безумие! Как там было, у Лермонтова? Нет, у Пушкина! «…среди долины дикой, незапно был объят я скорбию великой…» Да! – мчась по шоссе, восторженно припоминал Валера. – «Побег мой произвёл в семье моей тревогу!..» – и я бросил всех! Всех бросил! – «Дабы скорей узреть, оставя те места, спасенья верный путь и тесные врата!»

В пушкинском бреду, освободившем совесть – как если бы он и впрямь отправлялся не к Йозефу, а, подобно герою стихотворения, за Христом, – Валера достиг садового товарищества «Нарцисс».

Напрасны страхи – ни следа высокомерного презрения! Йозеф сидел на ступеньке, невесомый, бедный, подобный случайно забредшему работяге из далёкой страны. Осенний сад был ему верным товарищем. Увидев Валеру, он приветственно кивнул и даже подвинулся на ступени, позволив гостю присесть рядом.

Валера, ободрённый доступностью кумира, открыл планшет и заботливо пролистал перед Йозефом накопившиеся за неделю отзывы. Тех немногих, кого оскорбила финальная улыбка, Валера отсеял. Остальные, напротив, оценили приветливую скромность мастера. Игра произвела впечатление на оба лагеря, с той лишь разницей, что «оскорблённым» больше понравилось мистическое первое отделение, тогда как все прочие были в восторге от второго.

Йозеф поглядел, с трудом сосредотачивая внимание, – лишь из сочувствия к стараниям Валеры.

– Йозеф Германович, как вы вообще? Чем занимаетесь? – тревожась, спросил Валера. – Я вас на этой неделе совсем не слышал… Не играли?

Йозеф дёрнул плечом.

«А может, и к лучшему? – подумал Валера. – Может, теперь уже никто и не пришёл бы… Люди, они такие. Вон, Ася думала небось, что Йозеф – это щедрый красивый ангел. А оказался вроде её собак…»

Жалость нахлынула и смяла Валерину душу.

– Представляете, а я ведь видел некоторых людей, которые к вам приходят, – волнуясь, сказал он. – Девушку одну видел, Асю. Преподаёт рисование, возится с приютскими собаками… Я даже подумал – может, она и есть Отка?

Йозеф сделал жест, прося его не говорить.

Валера умолк и осторожно поглядел на учителя. Тот сидел, выпрямив позвоночник, положив ладонь на основание шеи. Казалось, он хочет ответить, но порыв не долетает до губ. Как если бы душа очутилась слишком глубоко, на дне шахты.

Чувство, так и не пробившись в слова, выплеснулось через движение. Поднявшись, Йозеф распахнул дверь и облетел свой лёгкий, продуваемый ветром дом. Смысл его хождений остался не ясен Валере, правда мелькнула догадка – может быть, Йозефу захотелось подарить ему что-нибудь на память и распрощаться совсем? Если так, то, вероятно, ничего подходящего не нашлось. Вернувшись на прежнее место, Йозеф коротко мотнул головой. Валера поглядел с вопросом и вдруг до стука в висках испугался его немоты. Давно пора было заговорить – а Йозеф всё молчал, как будто и правда по воле страшных чар лишился дара речи.

В маленьком монастыре за лесом зазвонили к вечерней службе. Колокольный звон шёл, спотыкаясь о сырые осенние стволы, притормаживая в облетающих кронах, и был похож на рынду, сзывающую работников на обед. Йозеф прислушался, чуть склонив голову, морщась на жёсткий звук. Валере захотелось спросить, что думает Йозеф по поводу этого звона, простирается ли его вера дальше небесного Лейпцига? «Господи, хоть ты его устрой!» – сокрушённо подумал он и вдруг поймал на себе оживший, пожалуй даже, и любопытный взгляд.

– У нас ведь повсюду торф! – отчётливо – так что Валера вздрогнул – произнёс Йозеф. – Бабушка говорила, на торфе яблони не такие хорошие вырастают – потому что корни мокнут и потом замерзают зимой. А я и не буду яблони сажать. Они, вон, есть уже – не помню, как сорт называется… Посажу вишни!

Он спрыгнул со ступенек на землю и тревожно оглядел золотой и шершавый, колеблемый ветром отрез земли, как будто и правда решал – где разбивать сад.

– Осенью ведь сажают?

– Вполне, – проговорил Валера, идя вслед за Йозефом по затянутой травой и осенним сором дорожке.

– Мне один человек вчера написал письмо. Или позавчера, – продолжал Йозеф, запрокинув голову к сереньким облакам, – Написал, что мы вместе учились. Я его не помню. Зовёт прокатиться на воздушном шаре. Он работает в клубе воздушных шаров.

Валера с изумлением внимал долгой реплике Йозефа. До сих пор тот никогда не произносил при нём столько слов. Ему пришло в голову, что Йозеф вздумал переменить жизнь – и приглашает его, Валеру, в свидетели.

– Здорово! – сказал Валера. – Я бы тоже прокатился.

– Я у него спрошу, – кивнул Йозеф и обмерил взглядом своего рослого широкоплечего гостя – не рухнет ли под ним шар. – Ну, поезжайте! – отрывисто проговорил он.

Валера кивнул и с почти религиозным трепетом сжал руку Йозефа. Через это странное причастие он как будто стал ближе к самому себе – совсем рядышком от разгадки. Ещё миг – и поймёшь предназначение.

– Йозеф Германович, я вам благодарен за всё. Я вас люблю! – ясным, раскупорившимся вдруг голосом проговорил он.

Йозеф молча стерпел Валерину бестактность и остался у калитки – дождаться, пока гость выйдет за ворота СНТ, где бросил машину.

– До свидания! – от ворот крикнул Валера. – Я вам завтра позвоню, хорошо? Скажете тогда насчёт воздушного шара! – и помахал вскинутой рукой.

Узенький, сбитый из досок крест, облачённый в одежду человека – Йозеф, – слегка ему кивнул, а может просто нервно повёл шеей.

Дома Валеру ждал сюрприз – полная капитуляция близких. Его встречали в коридоре всем семейством. Светка и дети – почти навытяжку. Даже Павел Адамович вышел из кабинета и поглядывал на зятя с понимающей грустью.

– Знаешь, Валерочка, я подумала – ты во всём прав. Нельзя быть такими уж обывателями. Давай, начинай Наташку музыке учить, – кротко сказала Светка. – Посмотри, у неё лапка какая большая. Может, тебе тогда веселей будет с детками? Найдёте общий язык? Натулечка, покажи папе лапку! Только ты не бросай нас! Будь с нами, ладно? – набрав в голос слёз, прибавила она.

У Валеры перехватило горло.

– Да куда я денусь! Что вы, ей-богу! – сипло возмутился он. Господи, до чего в самом деле семью довёл! Ну разве можно!

На другой день было воскресенье, и Валера мирно проспал до десяти. Потом в блаженном согласии они со Светкой варили кашку. Липкая, приторная её благодать наполнила тарелки. Растворившийся в щебете и повизгивании детей Валера чувствовал, что эта вот кашка возможно и являет собой эликсир любви.

После обеда он вспомнил, что обещал позвонить Йозефу, но отложил – чтобы не сбить семейное настроение. В лёгком покалывании вины позвонил в понедельник, но чудак не взял трубку. А на следующий день телефон оказался выключен.

Валера не успел разволноваться, захваченный внезапно грянувшим семейным счастьем. Светка предприняла всемерные усилия по примирению – молчала о невымытых ботинках, подналегла на готовку, больше того, предложила позвать Валерину маму на Новый год.

Через неделю, сомневаясь, надо ли ехать к по-прежнему «недоступному» Йозефу, Валера подумал: может, и правда лучше, если это останется сном, кратковременным помешательством. Мыслимое ли дело – платить за мистическое переживание музыки потерей семьи!

Он принял решение. Но, идя по вновь обретённому раю, чувствовал, как поскрипывает досочка и поддувает в памяти тревогой – как будто забыл выключить утюг. Да, утюг!.. Если дети занимали Светку больше обычного, Валера, случалось, гладил, но уже без наушников.

– Молодец, Валерочка. Молодец, мой родной, хороший… – однажды после субботнего коньячку сказал сентиментальный Павел Адамович и ткнулся носом в Валерино плечо. – И главное, ты ведь не нужен ему. Поверь, я сто лет его знаю. Ему и вообще ничего не нужно, кроме собственного помешательства.

* * *

Дней пять Йозеф пробыл на осеннем крылечке. Настроение его было хорошим. Он отдохнул от стресса и подумал, что вряд ли потерял что-нибудь, сотворив эту глупость – выход к публике. Терпением и любовью он вернёт своих паломников, и счастливая жизнь продлится. Йозеф чувствовал поблизости облако их волшебного единства. Оно было невидимо, но его благодатный пар касался кожи, с дыханием проникал в грудь.

Несмотря на то что Йозеф не решался пока сесть за инструмент, он был не один. В диких яблонях шумели сороки, на рассвете прибегал заяц, а ночью под крыльцом шуршала ежиха и лакала молоко. К концу недели молоко кончилось, как и всё остальное. Йозеф снова нашёл старый пакет с гречкой и засыпал в термос.

За прошедшие дни товарищ, звавший Йозефа покататься на воздушном шаре, так и не перезвонил. Может быть, потому, что Йозеф не вспомнил про свой разряженный телефон. Да и Валера не являлся что-то долго. Дождевые облака пришли раньше, чем горе-настройщик, и Йозефу пришлось уйти с крыльца в дом.

Тогда-то, под дождями, впервые после концерта Йозеф сел к пианино и, скрестив ноги под стулом, двинулся по знакомой тропе. Но на этот раз таинственное пространство не открылось ему. Посетителей не было. Никто не ступал по его душе, да и сама душа, кажется, пребывала отдельно – вне всякой связи с извлекаемыми из клавиш звуками.

Разволновавшись, Йозеф вскочил, бессмысленно пронёсся на кухню и распахнул окно, как если бы свежий воздух мог восстановить единство. Стайка птиц, покрикивающих над лесом, угодила в дугу его взгляда. Ширококрылая осень грозно надвигалась на них, крепким ветром мешала полёту.

Йозеф собрался с мужеством и, вернувшись за пианино, терпеливо стал переносить на клавиши придуманный Бахом узор – но глубины не возникало под пальцами. Как будто вода музыки вдруг сделалась твёрдым и скользким льдом.

Побившись об этот лёд, Йозеф встал, откинул верхнюю крышку пианино и, заглядывая внутрь, нажал клавишу. Да, всё было так, как и полагалось: молоток ударял по струне. Йозеф набрал на клавиатуре последовательность, указанную в нотах партит. Молоточки работали чётко. Ну конечно, дело не в механизме. Просто ему больше нечем наполнить прикосновение – нет ни Отки, ни Марианны, ни забавного Валеры, никого, кто сказал бы ему о любви. Он пуст – может быть, в нём нет даже его самого!

Минуту или две Йозеф постоял посередине комнаты, глядя на громоздкое и всё же красивое устройство, столько лет бывшее его мистическим проводником. А потом пошёл в накрытый тучами сад поискать грабли. Ещё не вся листва облетела с деревьев, но Йозефу хотелось навести тишину на дорожках – чтобы шаги не оглушали шелестом, а снова стали неслышными.

Грабли всё не находились. Может, их и не было? Он силился и не мог припомнить – были или нет грабли? Сев на лавочку у дома, где весной цвели под водой подснежники, Йозеф почувствовал, как холодеет тело. За какие-нибудь пять минут внутри наступила мучительная зима, как будто его несчастную «оболочку» начинили кусками льда.

Через час, в панике разыскав и ткнув зарядку в мобильник, Йозеф позвонил доктору. «Выньте из меня лёд! – выговорил он, с трудом сдерживая лязг зубов. – Скорее! Во мне очень много льда!»