Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

– Это Собака! Нельзя говорить взрослым! – пролепетала Люся.

Максим поглядел в побелевшее лицо девочки, затем – на пропитанную алой тяжестью ткань, взял Люсину руку и развернул. Из пальца, как из маленького кувшинчика, в подставленную ладонь стекала кровь.

– Хорошо, мы не скажем, – шумно выдохнул он и, взяв Люсю за плечи, провёл в глубину сарая. – Жди тут!

Люся не помнила, сколько ждала Максима. Алое течение времени не поддавалось счёту. Наконец он возник – словно из-под земли, а может, с неба.

– Сейчас полечим, а потом завяжем платком, – проговорил он вздрагивающим шёпотом, отвинтил крышку зелёнки и поставил пузырёк на землю.

– Сначала будет щипать. Потерпишь?

Максим ещё не знал, как сможет по доброй воле причинить девочке боль. Но если медлить – через рану, пожалуй, вытечет вся Люся. Она и так уже стала прозрачно-серой, похожей на талый лёд. Пора было поступать по-мужски, как положено внуку славного русского военврача, как положено человеку, который каждое утро в десять ждёт у крыжовниковых кустов, когда она выглянет, даже в дождь, даже когда приехала эта Алёна, пусть нет надежды – всё равно ни разу не пропустил… Ну что ж!

– Не бойся! – сказал Максим и пригладил прядки волос над вспотевшим Люсиным лбом. Затем взял в правую руку откупоренный пузырёк, в левую – Люсину полную крови ладонь, подумал, как половчее плеснуть, и – оскользнулся в небытие.

Женщины – мать и бабушка, прибежавшие к сараю на Люсин крик, увидев кровь на руках бесчувственного Максима, решили, что он поранился топором. Даже дедушка-военврач был введён в заблуждение. Тщательно и безуспешно он осматривал внука в поисках источника крови, пока кто-то из домашних не заметил присевшую у поленницы Люсю.

Через час из города примчался Люсин папа. Стали собираться в Москву. Собака видела, что мама складывает сумку, и взволнованно ходила взад-вперёд по прихожей, помахивала куцым хвостом. Собакино волнение было вызвано извечным вопросом: возьмут ли её с собой или запрут дома, велев не хулиганить.

На этот раз Собаку взяли, и даже ловко нацепили намордник, так что теперь не удавалось толком высунуть язык, поймать прохладного воздуху.

С Люсиным пальцем долго возились два молчаливых доктора. Было очень страшно, может быть, поэтому Люся не сразу поняла, что Собаки нет. А когда поняла – словно разбилась вдребезги. Её сущность разлетелась на тысячу блестящих кусочков, и каждый в отдельности теперь кричал и метался.

Люся падала на пол и вскакивала, совала голову под кран с холодной водой, выпрыгивала на лоджию, била кулаком стены и двери. «Бедная, бедная моя! Ох господи!» – своим обычным сочувствующим голосом причитала мама. Когда Люся выдохлась и рухнула на диван, папа подвинул стул и, сев рядом с дочерью, произнёс речь:

– Люся, пойми, у нас не было выбора! В следующий раз она бы горло тебе перегрызла, – сказал он и поднёс ладонь к Люсиной спине, дотронуться однако не решился. – Хочешь, съездим в аквапарк? Ох нет, в аквапарк сейчас нельзя тебе с пальчиком! – спохватился он, поймав укоризненный мамин взгляд. – Ну а, может, в зоопарк? Согласна?

Люся не поехала в зоопарк. Она забралась в шкаф-купе и, нюхая Собакины тряпочки и выпотрошенные шкуры игрушек, пролежала там весь день, рассчитывая умереть. Но ничего, кроме пальца, не болело, температура оставалась нормальной, к тому же от тоски и одиночества сильно хотелось чаю с конфетами. Люся почувствовала, что умереть не удастся, и впервые в жизни рассудила сама с собою по-взрослому: нет смысла валяться в Собакином шкафу. Надо постараться вернуться на дачу – там Максим. Вместе они будут думать, как выручать Собаку.

К Люсиному горю, попасть на дачу в ближайшие дни не удалось. Палец заживал плохо – пришлось несколько раз ездить к врачу. Пока жили в Москве, каждую ночь Люся просыпалась и мысль о Собаке придавливала её, не давала пошевелиться. Замерев под одеялом, Люся пыталась соединиться душой с далёкой Собакой, почувствовать, что у неё вокруг и внутри. Что за место? Есть ли там другие собаки? Есть ли миска с водой? А еда? И главное – надеется ли она, что Люся за ней приедет? Порой бессонную Люсю посещали идеи спасения. Например: что если предложить папе удалить Собаке самые кусачие зубы – он бы тогда согласился её вернуть? А Люся готовила бы Собаке пюре. Всё же ведь лучше без зубов, но дома, с Люсей!

Когда ужасы совсем нестерпимо распирали душу, Люся вскакивала и голосила, словно её ошпарили кипятком.

После третьего или четвёртого ночного припадка мама записала Люсю к невропатологу, но папа сказал твёрдо: Люся – здоровая девочка. И они никуда не пошли.

Наконец вернулись на дачу. Продравшись через крыжовниковую ограду, Люся прибежала к Максиму и, с трудом втискивая между слезами слова, рассказала всё про Собаку. «Это потому что я упал в обморок… – то и дело зачарованно повторял Максим. – Если бы я не упал – мы бы скрыли…»

В тот же день Максим имел серьёзный разговор с дедом, в ходе которого было принято сугубо мужское решение – узнать у Люсиного отца, куда увезли Собаку, и забрать себе. Само собой, при условии, что Максим посвятит всё свободное время её перевоспитанию.

Дед пошёл к соседям и вскоре вернулся бледный, с подрагивающей от гнева ладонью у сердца. «Дурак! Скот бессовестный!» – бранился он, сам отмеряя себе капли, и сердито отмахивался от причитаний жены.

Дед не добыл Собакиного адреса, а через неделю, к негодованию Еремеевых, между участками вместо кустов крыжовника появился двухметровый забор. Люсе запретили ходить к Максиму в гости.

Теперь дети встречались вечером у деревенского пруда и гуляли до темноты, пиная по пыльным дорогам камни. Папа ругал Люсю за сбитые мыски. «Кто не уважает свою обувь, тот не уважает себя», – объяснял он. Тем охотнее Люся перекидывалась с Максимом камушком, а скоро ещё и научилась подбрасывать пяткой.

Во время этих прогулок они условились насчёт всей будущей жизни. Первым делом, как только Максим подрастёт, он заставит Люсиного папу сказать, куда тот дел Собаку, и заберёт её. Можно не ждать долго – главное, чтобы исполнилось четырнадцать лет. В четырнадцать человеку уже выдают паспорт! Это значит, что Собаке надо продержаться в неизвестном заточении всего пару лет. А пока что Максим подналяжет на турник и гантели, чтобы к этому сроку уже быть вполне похожим на взрослого.

Затем было решено, что Люся не станет слишком уж прилежно учиться, а лучше займётся своим любимым делом – сочинением и пением песен о собаках, кошках и птицах, обо всех обиженных.

Вечерами, когда Максим и Люся выходили гулять, в машине на участке у пруда часто работало радио. Из багажника, заглушая стрекот кузнечиков, валил ритмичный грохот.

– Я не буду петь под такое! – объясняла Люся Максиму. – Я возьму хор лягушек и хор комаров. Возьму синиц и как лес гудит.

– А я тебе буду помогать! Носить на твои концерты аквариум с лягушками! – смешил Люсю Максим.

Так потихонечку, мелким шагом, проходил август. На лужайке перед крыльцом, где торчал Собакин кол, посадили крупную голубую гортензию. Когда мама поливала её и заботливо обирала жёлтые листочки, с Люсей начиналась истерика. Она неслась к Еремеевым и, не стесняясь уже ни Максима, ни даже Матвея, требовала, чтобы кто-нибудь вынул Собаку у неё из головы.

– Нет, Люсь. Ты уж терпи, не забывай, – бормотал Матвей, отвернувшись от Люси к своим поделкам. – Сейчас никто не любит чужую боль делить. Радио включат – и нормально… А ты уж терпи, Люсь. Вон дедушка его всё терпит меня…

Конечно, Максим рассказывал родственникам про Люсины муки. Однажды его бабушка, худенькая и ловкая, с короткой стрижкой, похожая совсем не на бабушку, а скорее уж на своего внука, принесла им к сараю целое блюдо оладий и, поставив его на сбитый Матвеем табурет, отозвала Люсю в сторонку.

– У меня для тебя есть средство! Ты когда чувствуешь, что начинаешь страдать за Собаку – ты за неё молись! – шепнула она, и в тот же миг у Люси радостно распахнулась душа. Впервые за всё время со дня беды нашелся выход.

Люся постеснялась спросить, как надо молиться, и стала молиться по-своему: она представляла себе, как огромная, говорящая Собака-Конь туманом клубится вокруг спящей в холодном углу Собаки, лижет её и укрывает, как одеялом, Люсиной колыбельной.

Палец сгибался плохо – Собака перегрызла что-то важное в нём. Люсю лечили всю осень и зиму, но так до конца и не вылечили. Пианино пришлось оставить. Да и в других предметах успехи сошли на нет, потому что Люся вдруг сделалась глупа. Даже на танцах она теперь выполняла движения не в такт, сонно отставая от музыки.

Всю начальную школу родители боролись за Люсину успеваемость – меняли репетиторов и режим занятий, искали педагогический подход. А потом папа стал каждую неделю уезжать в командировки и бросил следить за Люсей. Одновременно и у мамы пропал интерес к её занятиям. Поначалу Люся радовалась наступившей свободе, а затем поняла, что родители разошлись.

После развода мама стала печальной и доброй к Люсе, попросила прощения за Собаку и сказала, что, честное слово, не знает, куда папа её отвёз. «Хочешь, кого-нибудь заведём? – предложила она. – Я серьёзно!» Конечно, она предлагала от души, но Люся заткнула уши и, сорвав ветровку, убежала на весеннюю улицу.

В тот день она поняла, что убегать – самый хороший способ избавиться от страдания. Люся убегала из школы, из дома, с дачи и из летнего лагеря. Ей было всё равно, лишат ли её карманных денег или отнимут гаджеты с музыкой, дудочку и гитару. В тринадцать лет она убежала на электричках в Питер, но трудный путь и бесславное возвращение не облегчили души. Люся чувствовала, что из неё никогда не выйдет человека, как не выйдет из погубленной Собаки Собака-Конь.

Единственное оставшееся у Люси счастье – она любила сочинять песни. Сборник из шести Люсиных колыбельных, исполненных ею под гитару и записанных Максимом на компьютер, победил в интернет-конкурсе. В качестве приза Люсю позвали в студию и записали одну колыбельную по-настоящему, с профессиональными музыкантами. Её даже несколько раз передали по радио, за что папа подарил Люсе щедрую сумму на «что захочешь».

Максим Еремеев, молодой врач, чья медицинская карьера уже стартовала, однако не приносила удовлетворения, вышел из поликлиники, где только что обсудил со старшим коллегой модернизацию сайта, необходимую для эффективной торговли справками. Его шею обнимали тугие наушники. Максим любил слушать записи не унтами, а «шеей»: так музыка не заслоняла творящуюся вокруг жизнь, а лишь ненавязчиво сопровождала прогулку. Звуковая волна проникала под кожу, и кровь разносила по счастливому организму окружённый свирелями и тамтамами голос Люси.

Апрель, едва дойдя до середины, разогнался до двадцати пяти градусов. Голые деревья не затеняли могучего солнца, инопланетный свет заливал мир. Из взбаламученной памяти всплывало детство, и Максиму казалось: он вот-вот пробьёт кожуру реальности и вылетит… в новое измерение что ли?

У смятения чувств, владевшего им, имелась причина: Максим был женихом. Девятнадцатилетняя девочка с кучей серёжек, с длиннейшими волосами, в этническом сарафане и почти босиком, если не считать тонких кожаных подошв на шнурочках, ждала его прихода у дверей эстрадно-джазового колледжа, чтобы вместе отправиться по важному делу. Максим был единственным, кого Люся сохранила из прошлой жизни. И этот единственный, наплевав на Люсины творческие искания, сумел настоять на старомодно ранней свадьбе. Ему казалось, так он сбережёт Люсю от миллиона опасностей, нацеливших на её хрупкость безжалостные лапы и глаза.

Максим был Люсиным другом. Он фиксировал в интернете развитие её музыкальной карьеры: выкладывал записи в «Ютюб», размещал в соцсетях объявления о Люсиных выступлениях в скромных пока что клубах, обновлял новости на сайте.

Люсины многочисленные приятели, сплошь бессемейные, погружённые в разного рода творчество и боящиеся, как огня, пятидневной рабочей недели, не раздражали Максима. Он чувствовал себя мальчиком на летней земле, а Люсю – воздушным змеем в небе, нарядным и вольным. При хорошей погоде змей мог улететь так далеко, что превращался в точку, но стоило сгуститься грозовым облакам – как он испуганно и покорно слетал к руке.

Люся была единственным ясным вопросом в жизни Максима. Остальное клубилось туманом. Он знал, что пошёл в медицину зря: детский страх крови исчез, но подспудное содрогание при виде страданий плоти осталось. И предчувствовал, что скоро забросит это занятие, славная династия прервётся. Да она и уже прервалась, когда Максим согласился помогать коллеге со справками, взяв на себя «информационную поддержку» их маленького бизнеса.

Если бы Максим понимал, ради чего должен соблюдать профессиональную честь, если бы существовала правда, в которую поверило бы сердце, наверно, он действовал бы иначе. Но никакой такой «правды» он не чувствовал – ни снаружи, ни внутри. Даже за детство уже не мог ухватиться. На фоне разнообразной, смонтированной в «клиповой технике» жизни дедовы принципы и бабушкин Христос устарели, сделались явлениями хотя и милыми сердцу, но местечковыми, как супница Кузнецовского фарфора, что стоит по сей день на дачном буфете. Не то чтобы Максим изменил им, просто теперь они занимали в нём так мало места, что не о чем и говорить. Давно уже не было в мире возвышенной идеи, которую он мог бы предать. Нет, он не предал ничего, поэтому спал спокойно.

И всё-таки, несмотря на мирную совесть, ему то и дело казалось, что он потерял нить. Можно бы даже сказать «нить жизни». Чувство потери обострилось с приближением свадьбы. Иногда он пытаться выговориться, но без успеха. «Нет-нет, подожди, потом. У меня мелодия из головы вылетит!» – умоляла Люся. «Погоди с нитью, лучше скажи, ты на сайте статистику смотришь? Он хоть живой у нас?» – перебивал приятель со справками. Все, словно сговорившись, затыкали Максима, забивали щёлки, в которые рвалась его тревога. Для конопатки годилось всё: картинки, кадры, звуки, серпантин всевозможных френдлент, обсуждение Люсиных перспектив, тусовка, от которой Максим поначалу отлынивал, а потом втянулся. Сладкая пурга забвения запорошила мозг. Её слой рос, как растёт снежной зимой белый покров. Даже короткие оттепели не вредят ему – напротив, способствуют формированию твёрдой корочки.

Дело, которое им с Люсей предстояло сегодня уладить, касалось обустройства свадьбы. Максим не любил подобных вопросов – они неминуемо вели к спорам. Начать с того, что Люся считала обряд венчания скучным. Белому платью она предпочитала что-нибудь экзотическое, хоть сари, и намеревалась поначалу поехать в свадебное путешествие в Индию. Эта страна, цветная и детская, привлекала её пестротой тканей и популярными духовными практиками. К тому же на Гоа жило много Люсиных знакомых, не любивших русскую зиму. Но Максим взбунтовался. Бабушкино православие и дедов патриотизм всё же крепко сидели в нём.

Следующим пунктом преткновения стал транспорт. Фолк-певица Люся не признавала лимузинов, ей хотелось нанять разукрашенную лентами и бубенцами повозку с лошадью. Максим молчал и хмурился, сколько мог, но потом сказал – ладно, лошадь так лошадь.

Выбор свадебного экипажа и был тем делом, ради которого Максим торопился к эстрадно-джазовому колледжу, где его дожидалась весёлая, наряженная по-летнему Люся.

Вольер в лесопарке на востоке Москвы сразу понравился Люсе. Резвящиеся на газоне лошади очень шли к её этническому сарафану. Могла получиться классная фотка! Понравилась ей и лошадь, которую подвели к ним, – немолодая, послушная, с каштановой гривой и белой звёздочкой во лбу.

– Это Лоша! – сказала наездница. – Моя дочка, когда маленькая была, её так назвала. Говорит, давай назовём Лоша! Ну и назвали. Лоша хорошая! – улыбнулась она и положила ладонь на коричневую Лошину морду. – А чем повозку украшать, вы как, сами принесёте? У нас в принципе есть ленточки.

– Лоша хорошая… – улыбаясь, повторил Максим и взглянул на Люсю. – Помнишь? Гляди, и звёздочка такая же во лбу!

Люся отвернулась и упрямо, словно желая оттолкнуть его от себя, посмотрела на плетёный забор вольера.

– Люсь, нас с тобой повезёт под венец Собака-Конь! Вот так дела!

– Я не хочу! – сказала Люся и, перекинув сумку на другое плечо, быстро пошла к дороге.

Несколько секунд Максим глядел, как Люсины босоножки вминаются в мягчайшую весеннюю землю, давят иглы травы. А затем сорвался и, в мгновение ока догнав, перерезал ей путь.

– Не хочешь? Почему? Из-за Собаки? Потому что мы про неё забыли?

– Потому что не хочу! Я нарочно забыла – ясно?

– Люсь, мы, конечно, сволочи. Мы потому забыли, что много всего закрутилось в жизни, – сказал Максим и, совершив в уме мгновенную калькуляцию, взял Люсю за руку. – Но вот смотри, ей сейчас тринадцать лет – ведь собаки живут же столько? Ну пусть совсем маленький шанс, но вдруг? Поехали к твоему отцу – я думаю, он нам теперь скажет! Ну а если она уже умерла – просто выберем себе из приюта какую-нибудь самую глупую и кусачую! И будем растить Собаку-Коня. Не зря же нам эта лошадь подвернулась! Пошли! – и он решительно потянул Люсю к дороге.

– Макс, я уже сказала – я не хочу! – вырвала руку Люся, и её светлое лицо пошло пятнами. – Не хочу! Мне детства хватило – во! – рубанула она себя ребром ладони по горлу.

В эту секунду обязательно нужно было обнять Люсю, уверить её, что всё в порядке, – это Максим понимал, но почему-то сделал шаг назад.

– Люсь, а я вот хочу! – проговорил он, сам удивившись своим словам, и быстро, почти бегом, зашагал к лесу.

Максим спешил по лесной дороге к шоссе. Его гнала безумная мысль – найти Собаку. В приюте или у добрых людей, не важно. Если она, пускай слепая, глухая, жива и он её найдёт, это будет значить, что вселенная осмысленна и великолепна! Конечно, Собака не могла выжить. Но если посолить и поперчить чудом пресность «реализма» – то вдруг?

В глазах рябил и подпрыгивал голый солнечный лес. Максим шёл быстро, как будто от набранной им скорости, совсем как в кино, зависело, сможет ли он прорезать время и вытащить из его глубины Собаку. Пространство видоизменялось: серо-голубые, налитые светом ветви сменила зелень позднего мая. Максим бежал мимо дедушкиной могилы, и мимо могилы утонувшего спьяну Матвея, и дальше – врезаясь в самое сердце детства – по деревенской улице. Какая острая, горячая там была жизнь! Когда же детство закончилось, они с Люсей угодили в странную смерть, поразившую цивилизованный мир, – в пёстрый бред, где весело и нет приставучего Христа, который только и делает, что ломает всем кайф.

И вот теперь что-то переменилось – ему захотелось в горячую ванну боли. Он жаждал её как надежды для обмороженной души – ломота означала бы, что ткани живы. Страждущий Максим мчался по голому русскому лесу, великий и спасительный, как Люсина Собака-Конь. Ему казалось, что он уже пролетел полвселенной, когда за спиной послышался Люсин голос.

– Максим! Да стой ты! Ты можешь меня подождать или нет! – кричала она, срываясь в слёзы. Он остановился и обернулся: девушка в этническом сарафане бежала к нему и на бегу промокала бумажным платком оттаивающую память.

* * *

Максим не ошибся: Люсин отец любезно принял их в своём офисе и без возражений назвал приют, куда отвёз и («Не бесплатно!» – подчеркнул он) устроил Собаку. Более подробной информации у него не было. На прощание Максим ожидал виноватую реплику: мол, а как бы поступил ты, если бы твоей дочери покалечили руку? Но нет – ничего. Довольно с вас и адреса.

– Давай купим мандарины! – по дороге волновалась Люся. – Она любит мандарины. Давай ей купим? А где она будет жить? – и, достав из сумки телефон, позвонила матери. – Мама! Убери вещи с нижней полки в шкафу! Слышишь! – крикнула она почти плача. – Мы, может, Собаку сейчас привезём!

Максим сурово молчал. Если смотреть оптимистично, то шансы, что Собака жива, были, по его мнению, где-нибудь один к ста.

В приюте их направили к волонтёрам.

– Может, Злючка? – сказала строгая женщина по имени Надя, с мальчиковой стрижкой и в джинсах. – У Злючки звёздочка, да. Вроде подходит по описанию. Так и не социализировалась. Когти стричь не даёт. Она в сто пятнадцатой, если не перевели. Там с ней Лапушка, тоже дикая. Лапушку, правда, сейчас Аня растормошила, выводит гулять. Вы не обращайте внимания, что её Злючка зовут. Мы всех собак любим! – сказала она, покосившись на Люсю. – Ну так вы пойдёте?

Максим вёл Люсю, как раненую, мимо собачьих клеток. Она сильно вздыхала, как будто ей не хватало воздуха, и путалась в сарафане. Аллея из разнокалиберного лая – самая странная из всех аллей, по которым доводилось проходить Люсе, – упиралась в железный забор. В самом её конце обнаружилась сто пятнадцатая.

Волонтёр Надя, свободно зайдя в вонючую клетку, подняла крышку ящика и позвала:

– Злючка! За тобой пришли! Давай на выход, с вещами!

Её грубоватая шутка подействовала – в ящике закопошились. Из бокового отверстия показалась чёрная морда, и вылезла шёлковая собака с длинным хвостом-щёткой. Нет-нет, не она, совсем не она!..

Люся прислонилась виском к плечу Максима.

– Если не найдём, то эту возьмём. Всё равно! – шепнул Максим.

– Ну что, Лапушка, гулять? – спросила Надя и, шустро пристегнув поводок, выволокла чернявую Лапушку из клетки.

– Чтоб не мешалась вам, – объяснила она из-за решётки. – Вы Злючку пока не зовите. Лучше крышку поднимите и гляньте сверху – она или не она. Смотрите, осторожно, может куснуть.

Максим, взяв Люсю за руку, сделал шаг к ящику, но не успел приоткрыть.

Из боковой дыры выползло и, поднявшись на шаткие лапы, взлаяло на незваных гостей родное, навсегда впитанное сердцем создание. Это была их Собака – но словно увиденная в тяжёлом сне и искажённая этим сном. Шкура провисла на боках, негнущиеся лапы подрагивали, белая звёздочка едва угадывалась на поседевшей шерсти. Она лаяла яростно, но при этом почти беззвучно – как если бы за годы жизни весь её собачий голос истратился, вытек, и остался один сип.

Максим, загородив Люсю, глядел в Собакины глаза и чувствовал, что она не видит его. В какой-то иной, далёкой жизни она сражалась против врага, представившегося ей на месте Максима.

Ещё недавно Максим думал, что, найдя Собаку, испытает ни с чем не сравнимое счастье, веру. Что он испытывал?

Справляясь с накатом чувств, он не заметил, как Люся вышла из-за его спины и склонилась к Собаке.

– Собака! Я пришла! – спокойно и широко льющимся голосом проговорила Люся. – Сейчас поедем домой!

Зверь обнажил гнилые зубы и зарычал.

– Фу, Собака! Это я, Люся!

Собака чуть подалась вперёд и разнообразила рык повизгиванием – знаком крайнего раздражения.

– Уйдите пока! Она нервничает! – подсказала из-за решётки волонтёр Надя.

– Она слепая. Она просто не видит тебя, – шёпотом проговорил Максим, и Люся заметила, что Собакины глаза затянуты бело-голубой плёнкой.

Путаясь в клоках соломы, Люся сделала шаг и плавно, как лодочку, подвела к Собакиной морде ладонь.

– Собака, ты внимательно понюхай! – попросила она. – Пожалуйста, очень внимательно!

Собака прижала нос к серединке Люсиной ладони, втянула запах и замерла, удерживая его в ноздрях.

– Собака хорошая! – сказала Люся и широко, всей ладонью, погладила седую морду.

Слепые глаза смотрели прямо на Люсю. Максим почувствовал, как к рукам приливает кровь. Он был готов в любое мгновение броситься и усмирить врукопашную старого зверя.

– Люся, отходи потихоньку! – шепнул он, и в тот же миг Собака, заскулив тоненько и нежно, упала перед Люсей на спину. Как в дни незапамятной молодости, замолотил по полу хвостик, пузо, облезлое, синеватое, выгнулось в ожидании ласки.

Люся села на корточки, а затем повалилась на бок и, хохоча, сплетаясь прекрасными юными волосами с гнилой соломой, подставила лицо Собакиным поцелуям. По ту сторону клетки несколько волонтёров безмолвно наблюдало за чудом, а между ними – между Максимом, Собакой и Люсей – на небесном лугу, ликуя, взыгрывала копытом могучая и вечная Собака-Конь.