Текст книги "Ангел в зелёном хитоне (сборник)"

Орёл Варя

Чем ближе ко сну – тем медленней двигаются дела. Усыпив Варю сказкой, перетёкшей к финалу в замысловатый бред, Люба разлепила глаза и пошла на кухню мыть посуду. Когда же с потерей тарелки домыла, оказалось, что в мире глухая ночь.

За столом в гостиной, давно уже превращенной Варькой в игровую, Люба открыла распечатки по французской грамматике для завтрашних учеников, заплакала и вышла на балкон. Над головой Кузьминского парка высветился месяц, тонкий, как брови старинных красавиц. Ветер и частые дожди разорили гущину крон. Парк за Любиным окном гремел теперь голыми ветками, и в полную луну небесное освещение проникало почти до земли, отчего лес казался светлым. Сегодня, правда, наступали лишь третьи лунные сутки. Они должны были принести Любе трудности и прорывный выход на новые рубежи.

Раньше Люба как разумный образованный человек не принимала луну всерьёз. Она надеялась на себя и на жизнь. Затем, сломленная затянувшимся невезением, понадеялась на Бога и съездила даже в святые места, что доставило ей немало душевного неудобства. В храмах Люба бывала неловка: вставала не у той стены, не вовремя шла к иконе, целовала не то или не в том порядке. За всё это на Любу поглядывали косо, приходилось следить за собой – чтобы вовремя наклонить голову и не забыть перекреститься, когда пора. Может быть, от этого Любина молитва оказалась рассеянной и исполнилась лишь наполовину – у неё родилась Варя, а вот муж не удался.

Трудясь и кляня нелёгкий дар, Люба одна растила Варю и к пяти годам поняла – сил больше нет. Как раз тогда, в дни отчаяния, покупая в книжном цветную бумагу для садика, она наткнулась на астрологический календарь. На его обложке голливудского вида влюблённые, взявшись за руки, глядели на лунную дорожку. Неожиданно для себя Люба отнесла календарь на кассу и со следующего утра начала полагаться на луну.

Приходилось признать: горестные, а в целом обычные обстоятельства жизни сломали Любе хребет и луна оказалась корсетом, который держал спину. Отныне в каждом трудовом Любином дне имелся лунный десерт. Новолуние – мечтать и планировать, день второй – приступать к действиям, третий – прислушаться к снам…

Просыпаясь утром, она пролистывала календарь и брала на заметку несколько бодрых слов-обещаний. Затем вспоминала их в обед, а вечером, мчась в садик за Варей, оглядывала прошедший день – сбылось ли что-нибудь?

В позапрошлое новолуние, покаявшись бабушкиной иконе, что вместо Бога уповает теперь на милость небесного тела, Люба загадала себе подарок судьбы. Не доверяя больше размытым пожеланиям «любви и счастья», на этот раз она сформулировала запрос конкретно. Способ знакомства: частный ученик, талантливый специалист, по работе нужен французский. Внешность – милая, натура – чуткая, без «проблем».

Ученик сбылся пару недель спустя – как раз к полной луне. Через сложную цепочку рекомендаций в Любины руки попал молодой архитектор, застенчивый, а впрочем, дерзкий. Вера в собственный дар и судьбу весело проступала во взгляде его умных зеленовато-карих глаз, в простоте дорогой одежды и легчайшем аромате листвы и цитрусовых, добавлявшем образу каплю волшебства. Французский был нужен Марку на случай, если его проект победит и он получит некий вожделенный контракт. Люба не понимала, как можно так тщательно готовиться всего лишь к «случаю», зря выбрасывать деньги. Но вскоре переменила мнение: кто знает, может, в добровольном труде сверх меры, в приверженности «с горкой» и заключается секрет состоявшегося таланта?

Марку не было дела до Любиных методик. Он желал сразу, без промедления, говорить по-французски о самом главном. Люба никогда ещё не видела подобного: Марк нырял в тайну чужого языка, как в ледяной океан, и, утопая, договаривался с враждебной стихией – жизнь или смерть! Вода слов накрывала юнгу, он захлёбывался и гибнул. Руки вздрагивали, лоб покрывался испариной, на распечатках оставался влажный след пальцев.

Зато через пару-тройку уроков он уже был способен интригующе рассказать о себе. Люба узнала, что Марк живёт на Таганке, закончил МАРХИ, любит музыку и неплохо владеет джазовым фортепиано. Кроме того, человек он домашний и на данный момент самые дорогие его люди – мама и бабушка.

– Я бы совсем по-другому жил, уехал, – объяснял он Любе. – Но мои без меня будут скучать. Люба, а как будет «скучать»? Давайте эту фразу запишем!

Семейные сантименты Марка обнадёживали Любу. В привязанности к старикам слышалась непрактичность идеалиста. А Любе, учитывая её «отягчающие обстоятельства» в виде дочки, практичный человек подойти не мог.

Покончив с автобиографией, они в два урока освоили рассказ о проекте. Люба чуть не плакала, слушая, как неуклюже и нежно Марк оборачивает в слова своё архитектурное детище – некий культурный центр, ещё и с концертным залом! Он говорил о нём с плохо сдерживаемым восторгом, как о возлюбленной или о новорождённом сыне. Когда же, во время диалога на воображаемом ужине, он заявил «спутнице», что вечер был прекрасен, и, улыбнувшись, прибавил «же тэм», Люба поняла, что уроки пошли Марку на пользу. Ей было знакомо это состояние – когда, попав в чужие земли, внезапно ощущаешь себя инкогнито и многолетние узы страхов и комплексов на какое-то время оставляют тебя.

Новый язык раскрепостил скромного ученика. Там, где не хватало запаса слов, Марк изящно вплетал английский, на худой конец, прибегал к жестам. Скоро Люба почувствовала, что дворец французского уже выстроен в сознании Марка. Пусть пока это лишь «проект», но в набросках угадывается грядущая роскошь творения.

Лексика и грамматика – всё это стремительно и чётко укладывалось в уже заготовленные ячейки. На изумлённых Любиных глазах каркас обрастал материей. Как человек с хорошим слухом Марк легко скопировал сладкозвучие французской фонетики. Он ещё вовсю коверкал слова, но ветер речи – да, ветер получался парижский!

Вскоре вымотанной, вечно сдерживающей зевоту Любе стало казаться: она не учит Марка, а бежит со своими упражнениями вдогонку за устремлённым к мечте безумцем.

Порой она злилась на него. Её так и подмывало спросить: как, учитывая его перфекционистские привычки, он ухитряется выглядеть выспавшимся? Где находит азарт и время безупречно выучивать заданное да ещё и раскапывать в разговорниках местный жаргон? Хотя к чему вопросы! У него ведь нет «обстоятельств», вот уж пять лет как сковавших Любу по рукам и ногам!

Когда на одном из занятий, не слишком к месту, Марк продекламировал Любе добровольно вызубренного Верлена, Люба не справилась с эмоциями:

– Марк, хотите искреннее мнение? Ваш проект выиграет! – не без едкости проговорила она. – Если не этот – так следующий. Неизбежно. Вы – настырный, как все победители!

Реплика вышла резкой. Люба поняла это и внутренне сжалась. Марк, конечно, почувствует ветерок раздражения и замкнётся. Наметившийся было контакт рухнет. Возможно, он даже «отпишется» от Любиных уроков. Зачем ему завистливая дура?

Но Марк не обиделся, напротив, ответил улыбкой – да такой, какие не раздаются всуе! Она неудержимо разлилась по лицу, детская, благодарная. «Скажите так ещё раз!» – ясно читалось в ней. И Люба с облегчением догадалась: Марк вовсе не уверен в себе, его мучит страх провалить экзамен. Он отважен только с ней – и по-французски. На самом же деле остро нуждается в тех, кто будет верить в его грядущее чемпионство.

Это был прорыв – внезапный и радостный, как и предсказывал Любе с утра семнадцатый лунный день. В тот же вечер, безжалостно опоздав за Варей в сад, она разыскала в книжном сборник интервью с современными архитекторами. Это было удачное приобретение – Люба словно бы поглядела в замочную скважину на блестящий, холодноватый и жесткий архитектурный мир. Такой мир вполне мог привлечь мужчину, забрать его время и помыслы, чтобы однажды вознаградить успехом. Это вам не графоманить на синтезаторе песенки, как делал отец Любиной дочки.

Поддержать ученика на его достойном пути – и не только французской грамматикой! – стало кровным желанием Любы. Марк перестал быть частью работы, о которой думаешь время от времени. Он остался в Любином воображении насовсем – коричневато-солнечным отражением в чашке чая. В хорошие дни его образ становился так ярок, что Люба могла почуять едва слышный запах цедры и листвы – штрих благородного парфюма или разглядеть морщинку над переносицей.

Если бы Любу попросили описать её чувство к Марку, она сравнила бы его с предвкушением праздника – когда Золушка летит на бал. В данном случае «на бал» летел Марк, а Люба со своим французским вскочила на запятки кареты и «зайцем» мчалась в сторону сияющего дворца. Даже вечерняя доставка дочери из сада, куча дел и недосып, особенно горький зимой, оказались скрашены верой в чудо.

Со временем Люба осмелилась предположить, что и ученик доволен уроками. Возможно, наивное «же тэм», которое любил повторять Марк, было уже не просто неуклюжей шуткой новичка, но тайным способом высказать Любе признательность – за веру в его дар и успех.

Едва обретя первый навык беседы, Марк ринулся интервьюировать Любу. Она с охотой рассказала ему, что закончила языковую гимназию и «иняз», стажировалась во Франции, что обожает французскую живопись и немного рисует сама. О семье сообщила, что родители живут в Петербурге, с братом. Но, сколько ни понукала себя, так и не решилась упомянуть хотя бы вскользь, что у неё есть Орёл.

Орлу недавно стукнуло пять и звали его Варя. Он был маленький и толстоватый, со скромным носиком-пуговкой.

Орлиная напасть началась в сентябре, когда Люба включила Варе старый чешский мультфильм про дружбу Крота и Орла. Пока гордому и чувствительному Орлу в мультфильме бинтовали простреленное крыло, Варя сидела замерев и размазывала по толстым щекам слёзы. Когда же Орёл встретился с орлицей и вывел орлят – уткнулась в подушку.

С тех самых пор походы в сад и из сада усложнились для Любы.

– Не тащи меня! Я лечу сама, крыльями! Я – орёл! – протестовала Варя, страшно грассируя. Люба не сомневалась, что это следствие французского, которым было насквозь пропитано их двухкомнатное жилище.

– Ты не орёл! Ты маленькая противная девица!

– Я аррёл! – грозно настаивала Варя и норовила раскинуть руки по ветру.

– Да! Ты орёл от слова «орёт»! Ты вообще я не знаю кто! Прекрати спотыкаться, иди, как люди!

Осень, зарядившая с самого сентября, измучила Любу. Ей хотелось снега. Чтобы не волочить за руку неуклюжего Орла, а наконец брякнуть его в санки – и везти, думая о своём, краем мысли любуясь на Марка.

Материнско-дочерние отношения Любы и Вари пока что не складывались. Скорее они были компаньонками, с некоторым перевесом Любиных прав. Иногда в выходной или на излёте одной из регулярных Варькиных простуд, пока не кончился больничный, Люба устраивала себе с дочерью дружеские посиделки. Покупала маленький тортик, газировку Варе и себе – бутылку сухого вина, оставшаяся половина которой допивалась потом в особо тяжкие дни.

В один из таких сабантуйчиков Люба рассказала Варе о Марке. Просто сообщила без особой надежды на интерес «компаньонки», что есть у неё теперь такой ученик – интеллигентный, талантливый. А какой он милый, Варька! У него коричневые волосы, немножко вьются, и столько грусти в глазах, хотя вроде бы благополучный, образование, перспективы… И конечно, хорошо бы нам его заполучить в друзья!

Варя вполне понимала маму. У неё самой ещё с прошлой весны имелась сердечная рана. Первый порез нанесла дочери сама Люба. «Посмотри, как люди себя держат! – сказала она, придя за Варей в садик, и указала ей на новенького мальчика. – Погляди, какой принц! Конец дня – а он в брючках как после глажки! И на свои теперь посмотри. Нет – ты посмотри!»

Нового мальчика звали Артуром. «Арктуром» – в интерпретации Вари, которой Люба, как назло, показывала накануне атлас со звёздами.

У Артура была ухоженная мама-барби и был папа. Единственный из всех детей он не носил обычных детских курток, а пижонил – осенью в пальтишке, зимой в расшитой дублёночке и утеплённых вельветовых брючках. Ребёнок вроде Варьки угваздал бы всё это враз. Но Артурик был чист, как игрушка. Аккуратность его имела оборотную сторону. Он боялся мышей, змей и насекомых – даже в книжках. Боялся потасовок, падений и был освобождён ото всех прививок сразу. На детсадовских праздниках он чистым и верным голосом исполнял песенку и затем, потупившись, слушал аплодисменты. Воспитательницы любили его, и Варя полюбила тоже – за космическое несходство с собой. Она таскала ему из дома подарки – человечков из наборов «лего», Любины туристические магниты с холодильника, банки с гуашью и прочую ерунду. Всё это время от времени возвращала Любе мама Артурика.

Примерно в тот момент, когда Артуру надоели ухаживания, Варя и стала Орлом. Маленькая толстая девочка с носом-пуговкой нашла защиту от каменных сердец в орлином призвании.

С углублением в любовь разговоры компаньонок достигли значительной степени откровенности. В хорошие дни – а таких после знакомства с Марком было у Любы всё больше – она выплёскивала на Варю свои одинокие эмоции, стараясь, где можно, придать рассказу педагогический мотив.

– У Марка есть мама. Он её очень любит, заботится. Он хороший сын.

– Как Арктур?

– Намного лучше. Он часто её приглашает куда-нибудь поужинать, заказывает ей всякие поездки… А в школе, представляешь, он был совсем тихим мальчиком, ему было трудно. Поэтому он старался как можно лучше учиться. И вот однажды ему приснился парк, полный волшебных домов. Они парили в воздухе. Он захотел построить этот парк наяву. И теперь он архитектор. Очень талантливый. Он придумывает и рисует дома, концертные залы, даже аэропорты. А ещё он учился музыке. Знаешь, какие у него руки? В них видна душа! Сразу видно – такие умные пальцы…

Обычно после рассказов о Марке Орёл становился покладист и старался ухватить Любу за руку, а если получится, то и обнять.

В день, когда мать рассказала ей про «летающие дома», Варя озадачилась особенно крепко. Некоторое время она возилась за своим разрисованным сверху донизу столиком с карандашами, а затем подошла к Любе и кротко протянула рисунок: «Смотри, я тоже нарисовала дом! Он летает!»

Дом был ужасный, как и всё, что делала Варя. Бессмысленная загогулина, вразнобой раскрашенная фломастерами. С правого боку загогулину пронзило жирное солнце со стрелами.

По выражению робкого подобострастия на обычно независимом лице Орла, Люба поняла, что Варя не уверена в преданности матери: чего доброго однажды вздурится и не заберёт из сада! От этого открытия Любино сердце ухнуло: раз дочь так думает, значит, она плохая мать! Хорошо, что в тот вечер у Любы было много дел. Пришлось засесть за составление тестов – и отпустило.

Люба не умела зарабатывать много. Варька болела, стабильности с учениками не наблюдалось. Учитывая траты на съём квартиры, жить было не на что. А потому, если подворачивалась халтура, Люба, хоть и проклинала её за оторванные от скудного сна часы, бралась непременно. На сей раз в качестве приработка Любе выпал сборник тестов. Ну что же, за дело! Ноутбук, лампа, кофе, от которого ломит виски, и старый друг за окном – Кузьминский парк, объятый сухой и чёрной декабрьской бурей. Бедный мой, ты без снега – как я без сна!

За последние дней пять Люба ни разу не легла раньше часу, а в среду обнаружила, что срок на исходе. Придя после уроков за Варей в сад, вся в мыслях о недописанных тестах, Люба тем не менее отметила: у дочери началась припозднившаяся в этом году «аллергия на мороз». Руки в зудящих цыпках и красные, как светофор, щеки подмочили орлиную репутацию. Гордая птица стала похожа на снегиря.

– Почему без варежек? – сказала Люба, сев перед Варей на корточки и обыскивая карманы. – Посеяла? А пузо почему грязное? – Люба потёрла куртку, без надежды подёргала давно уже заевшую на середине молнию дочкиного сапога и выпрямилась. – Ну, вперёд!

– Мама, меня Арктур пригласил на день рождения! – внушительно проговорила Варя. – Надо прийти в субботу в кафе «Теремок»! Там будет фокусник.

– Тебе не приснилось? – спросила Люба. Она не понимала, как в здравом уме можно позвать в приличное место такого грязного запущенного Орла.

Варя взяла брошенный на лавке рюкзачок и достала мятую, в масляных пятнах пригласительную открытку.

– Ты закусывала ею, что ли? – сказала Люба, изучая вписанные в открытку адрес и время.

– Арктуру надо купить подарок! – твёрдо проговорил Орёл.

Люба сдержанно вздохнула. Итак: между дорогой домой, ужином, укладыванием и доработкой тестов теперь надо было втиснуть ещё и поиск подарка. Короче, спать тебе сегодня, родная, часа полтора!

На переходе, дожидаясь светофора, Люба перевела дух и по ослабевшим вдруг ногам поняла, что должна немедленно отсечь лишнее.

– Варька, мы сегодня никуда не пойдём, – сказала Люба, круто разворачиваясь к дому. – Артур тебя на субботу позвал? А сегодня среда. Успеем.

– А подарок надо завтра! Он завтра потому что родился! – негодующе завопил Орёл.

– Перебьётся, – холодно сказала Люба. – Завтра мама с папой ему подарят, а ты в субботу.

Домой шли не разговаривая. Орёл выписывал кренделя, стараясь исподтишка пнуть мать в лодыжку. Наконец Барина нога вывернулась из сапога с порванной молнией и встала в лужу.

– Что же ты вытворяешь! Варя! – застонала Люба и, достав бумажный платок, промокнула орлиную лапу. – Ну давай, суй ногу! Господи за что мне такое исчадие!

Больше Варя не лягалась, зато повисла на руке тяжёлым кулем, отнимая у Любы последние силы.

– Варька, если хочешь, чтоб было на что покупать подарки, веди себя сегодня по-человечески, – сказала Люба, когда добрались домой. – Мне надо доделать тесты. Я тебе сейчас чего-нибудь приготовлю, и за работу. А ты будешь сама – хорошо? Хочешь – смотри мультики.

Варя молча выковыряла из рюкзачка приглашение на праздник и ушла к своим игрушкам.

«Ну и славно! – с облегчением подумала Люба. – Готовить не буду. Пожарю яичницу – тоже еда».

На кухне, стараясь взбодриться, сполоснула немытую со вчерашнего дня сковородку, включила плиту и, разбив пару яиц, села на табуретку – ждать. Наконец зашкварчали ромашки. Запах тепла и сливочного масла загипнотизировал утомлённую Любу. Её воля растаяла, вся ушла в колеблющийся, яркий желток. А что в нём видно? Синее море!

На приморской веранде с каменными перилами течёт иная, солнечная жизнь. Марк с улыбкой творца, только что создавшего это утро, облокотившись, смотрит на размыв зелени и лазури. Себя Люба не видит, но знает, что и она – там. Любуется на Марка, ловит лицом душистый ветер. А рядом, на покрытом салфеткой столике – кофе, итальянское печенье с миндалём и апельсиновый конфитюр – непременный атрибут счастья.

На конфитюре этом, почуяв, что живую мечту вытесняет глянцевая картинка, Люба очнулась. За окном с раздёрнутыми шторами выл, похрустывая косточками ветвей, бесснежный декабрь. В квартире было тихо.

– Варя, иди есть! – глянув на слегка подгоревшую яичницу, позвала Люба. Подождала, окликнула ещё раз и, не вытерпев молчания, пошла искать дочь.

Причина подозрительной тишины обнаружилась сразу. В отсутствие матери в гостиной Варей была устроена творческая мастерская. Посередине стены, на уровне детских глаз, синел размазанный по золоту обоев кусок пластилина, украшенный к тому же чёрными мушками.

Люба мёртво застыла перед «панно».

– Это небо с летающими домами, чёрненькими, – сказала Варя и покрепче прижала комочки к синей луже.

– Ах ты дрянь! Нас же выселят отсюда! – в отчаянии крикнула Люба и, взяв дочь за загривок, подшлёпнула несколько раз, больно.

Орёл взревел и лягнул Любу в голень. Завязалась схватка, в которой победила более крупная особь. Однако и ей досталось.

– Смотри, ты всю руку мне разодрала! Негодная девчонка! – воскликнула Люба, заметив на запястье следы сражения. – У тебя же ногти с километр! А ну иди сейчас же стричь! Больше не отвертишься!

– Это когти! Когти стричь нельзя! – истошно завопил Орёл и, вырвав лапу, метнулся в постель, под одеяло.

Люба сдалась. Сунула ревущему Орлу банан, включила мультфильм про Крота и, отыскав в Варькином барахле ножик для пластилина, принялась отскребать с обоев синюю лужу. Азарта хватило минуты на две, а потом силы кончились. На грудь лёг камень, по ощущению – килограммов на десять. Кое-как подняв себя вместе с ним, Люба вышла на балкон. Господи, нет моих сил! Сырые сосны и ясени покачивались под ветром и совещались о Любе.

Старая сосна, к которой пенсионеры прибили лавку, чтобы отдыхать, любуясь на пруд, говорила отчётливее других. Из её гула Люба поняла: деревья предлагают ей убежище – дремотное растворение в жизни растений и минералов. Любе захотелось взобраться на перила балкона и спрыгнуть навеки в их сладкую тьму, но высота четвёртого этажа не гарантировала нужного эффекта, а пойти поискать место повыше Люба не могла – ей было не с кем оставить Варю. Да и вообще, что это ещё за фантазии?

Приходя в себя от страшной мысли, Люба вдыхала чёрный воздух парка и не могла наполнить лёгкие. Чувство нехватки заставляло дышать сильнее, до боли в рёбрах. Ей хотелось любви, а у неё был только приставучий Орёл, которого надо водить в сад, кормить, развлекать, лечить, укладывать. Как перекинуть мостик между тоскливым бытом и солнечным миром творчества, где лучезарные принцы от избытка времени, денег и сил учат французский? Я хочу к вам! И меня тоже примите!

Когда Люба задумалась о «мостике», над Кузьминским парком взошла луна. Своей неровной гладью, выпуклостями и затемнениями она смотрела на Любу с посветлевшего неба, и, как часто бывало при виде ночного светила, Любины мысли стали ясными. Долой усталость и мрак! Здесь, сию минуту, не дожидаясь благоприятного стечения обстоятельств, она должна стать дерзкой.

С балкона Люба вернулась посвежевшей. Оттолкнувшись от жажды гибели, маятник полетел в противоположную сторону – к жажде счастья.

– Всё, Варька, тесты утром! Я начинаю жить! – объявила дочери Люба и, сгоняв в ванную за лавандовой маской для лица, уселась в спальне к трюмо. Этот старый, ещё бабушкин предмет мебели показался Любе достаточно волшебным, чтобы поспособствовать рождению новой судьбы. – У меня сегодня будет спа-салон, – сказала Люба, заметив в зеркале Орлиный взгляд исподлобья. – И только попробуй вякнуть! Твоя мать – молодая женщина. У неё всё впереди!

Нанеся волшебное снадобье и ощутив себя в некотором смысле даже и булгаковской Маргаритой, Люба включила радио с водянистой полуклассикой типа «релакс» и хотела прикрыть дверь, но не решилась. Присутствие дочери требовало бдительности.

Тем временем Варя, с осуждением поглядывая на чумазую «компаньонку», притащила из комнаты коробку с игрушками и вывалила содержимое на диван.

Вскоре вдоль диванной спинки разместилась выставка Вариных питомцев – резиновых змей и лягушек. На каждого земноводного Варя смотрела с любовью, расправляла лапы и хвосты – чтобы сидели удобно.

– Варька, куда тебе столько гадов?

– Потому что я их ем, – сказал Орёл и с навернувшимися вдруг слезами взглянул на мать, перепачканную белой кашей. А ещё говорит, что Варя поросёнок. Это кто из них поросёнок, скажите! Не эта ли вот противная девчонка, вся вымазалась! – и с обидой отвернулась от Любы.

Тайком утерев глаза и снегириные щёки, Варя взяла резинового ужа, любимого, с чёрными глазками, и запихнула в свой детсадовский рюкзак.

– Смотри, распугаешь детей! – предупредила Люба.

– Ты детей распугаешь! – огрызнулся Орёл.

У Любы не было сил на борьбу с непочтительностью. Она закрыла глаза и погрузилась в дурманную синеву Прованса. Ещё студенткой Люба влюбилась в лавандовые моря, а теперь её Франция чудесным образом стала принадлежать Марку. То, что мило сердцу, подбиралось одно к другому, сплеталось в неслучайную нить грядущего счастья. В блаженном предзасыпанье к Любе явился Марк и впервые поцеловал её. У него оказались немножко сухие, зимние губы.

Лаванда унесла тревоги, а вместе с тревогами – и саму Любу. Она проснулась ночью – с жуткой мыслью, что вырубилась, забыв уложить Варю. В панике ощупала руками кровать – слава богу! Орёл не стал укладываться отдельно, а заснул под материнским боком, обнимая набитый змеями рюкзак. Никакой, само собой, пижамы – в колготках и футболке. Спасибо, что тапки снял!

Больше Люба не ложилась, а включила кофеварку и села за кухонный стол, прямо под кофейные пары – дописывать тесты.