Текст книги "Корабельная сторона"

Корабельная сторона
Стихи
Ольга Старушко

© Ольга Старушко, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Календарь

 
Смену сезонов в городе
читаешь по трафаретам.
Унылость букв сообразна
самой манере письма.
«Купаться запрещено»
на шесте у берега – лето.
Тренога «Опасная зона»
в сосульках у дома – зима.
 
 
Иных посланий не будет,
даже и не надейся.
Весною – «Ремонт дороги».
Знаешь, чем их мостят.
На горке, откуда в панике
бегут трамвайные рельсы,
Ветер срывает осенью
с провода «Листопад».
 

«Две сплошные. Всю дорогу – две сплошные…»

 
Две сплошные. Всю дорогу – две сплошные.
Ныне, присно и вовеки нераздельны.
Мимо них летят дневные и ночные
два безудержных потока параллельных.
 
 
Чтобы что-то неизменно было белым,
подновляет их ночами в ржавом свете,
полосатых свечек понаделав,
ангел в светоотражательном жилете.
 
 
И лежат середь бензинового смрада,
игнорируя решетки переходов,
целомудренно возлюбленные чада
свежей версией Тристана и Изольды.
 
 
Как у них там дальше сложится – не знаю,
но услышу: тормоза кричат визгливо.
Глядь: а дальше-то всего одна сплошная,
и на ней периодически – разрывы.
 

Брод

 
В прохладной полутьме подземных переходов
в три флейты дышит Гайдн: за рубль или за так…
Я у реки людской стою, не зная брода,
и думаю о переправах и мостах.
 
 
Мы были мастера крушить, сжигать и рушить —
и видишь, вон куда теченьем занесло…
Я опускаюсь вглубь. Гайдн просится наружу.
Флейтист свой инструмент вздымает, как весло.
 
 
Вот так мы и пройдём, мелькая в переходах,
и истечет река, и обмелеет брод.
…За рубль или трояк в любое время года.
Дешевле и Харон дотуда не берет.
 

Соглядатай

 
Яично-цинковой синички
дежурный утренний визит.
Стою, курю, ломаю спички —
сидит, через плечо глядит.
 
 
Голодный взгляд. Головка набок.
Затылок чёрен. Плащик сер.
Откроешь дверь – блюдет порядок
мой личный улиционер.
 
 
Ни зёрен ей, ни сальной шкурки:
квартира, сданная внаём.
И на балконе лишь окурки
и выстиранное бельё.
 
 
Как говорится, взятки гладки…
А съеду – невелик урон.
Конец четвертого десятка.
Еще не время для ворон.
 

Дозрела

 
Весь мир на кого-то и как-нибудь делится,
и в этом источник комедий и драм.
Собаки гуляют собаковладельцев,
а кошковладельцы сидят по домам.
 
 
Вот клеть, где арбузы тюремными робами
толкались, пока их не пустят в расход.
Тут нынче повязаны елки: с сугробами
на несколько суток пришел их черед.
 
 
Пока в нас нужда, мы чего-то да стоим
и службу исполним в назначенный день.
Удел перезревших – служить перегноем
для елок, арбузов и новых людей.
 

Маяться

 
Чей воздух ласточки кроят,
лепя гнездо в проём оконца,
чуть не отхватывая прядь
с виска, обласканного солнцем?
 
 
Чью чепуху несёт ольха?
Ей голову морочит ветер
и дразнит пухом паука,
на муху ставящего сети.
 
 
Чей золотой запас в траве
из одуванчиков растерян?
Чью ночь щекочет соловей
вдоль самой сонной из артерий?
 
 
Чью канитель разводит дождь
и, как ненужные вещицы,
швыряет бусины – не трожь! —
в ладонь, на темя, на ключицы?..
 
 
Чей ритм, радуясь – нашёл! —
толкает в грудь смелей и чаще?
Чей мотоцикл-богомол,
завидя путь, усы таращит?
 
 
Чьей басовитой маетой
полны березовые косы?
Чьё это всё? Совсем простой
и самый важный из вопросов.
 

Непереводимое

 
Эта ночь от дождя соловеет,
влажно дышит сиреневым ртом,
машет кистью – правее, левее —
не жалея о том, что потом…
 
 
Чтобы с нею теснее обняться
и увлечь её под локоток,
загибают коленца два братца:
слева – вовчик, а справа – витёк.
 
 
И сирень поразвесила уши
и дрожит их томлению в такт,
не гадая, кто хуже, кто лучше,
и не мучаясь – так ли, не так…
 
 
Вот и нам под разбойничьи трели,
чью-то дрожь ощущая плечом,
зачастить, ни о чём не жалея,
ни о чём, ни о чём, ни о чём…
 

«Я земля…»

 
Лес проснётся – и вот оно, лето.
Под свистки соловьиных команд
на поляне с с лучами рассвета
одуванчик примерил скафандр,
рядом штурман за миг до полёта
проверяет готовность систем,
и дублер их, ещё желторотый,
завтра тоже получит свой шлем —
и прощай, не держи их, опушка,
только солнце с утра припечёт.
Ключ на старт! Им из тени кукушка
начинает обратный отсчёт.
Что с того, что границы вселенной —
вон до этих берёз в аккурат?
Одолев притяженье, из плена
взмоет белоголовый отряд,
и в потоках звенящего зноя,
где снуют большегрузы-шмели,
поплывёт, чтобы длилось земное,
за пределы привычной земли:
там из них ни один ещё не был.
Открывают миры. И вослед
им люпины нацелились в небо
мириадами сизых ракет.
В их вселенной, для нас невеликой,
только так – наобум, наугад.
Я земля, говорит земляника,
да куда им!.. Не слышат. Летят.
 

«В Ростове падают каштаны…»

 
«В Ростове падают каштаны…»
Осенний вечер молчалив.
И Дон, укутанный туманом,
влечет туда, где ждет залив.
Нечаянные выходные —
и напоследок проняло…
Стоят каштаны, как родные.
И как на родине, тепло.
Пустая кожура в иголках
валяется на мостовых.
Поплакать бы, да много ль толку —
не о своем и при чужих?
А голос из-за океана,
тягучий, как осенний мед,
тоскует о твоих каштанах,
Ростов… Нам разрешают взлет.
 

Ни зги

 
Он снисходит до нас
лишь когда ему будет угодно.
Не вольны мы загадывать даже,
как ляжет,
как выпадет кость.
И охота ли быть
мельтешеньем мишеней
в угодьях,
где он лепит подряд
в молоко,
этой ночью нагрянувший гость?
 
 
Он такой конформист,
то бишь мастер
обкладывать ватой,
обволакивать, как компромисс,
что-то сглаживать,
скрадывать суть —
только дай закружить,
завертеть,
заморочить!
Запрятать
еле видимый свет,
исчезающий след,
ускользающий путь.
 
 
Нас накрыло зарядом.
Сгустился разреженный воздух.
Подле, рядом, окрест
растворенье небес —
ни опоры,
ни зги.
Поезда опоздают.
Никто не летает.
Витают угрозы.
Как секут эти розги!
Секундная боль —
и вздохнуть не моги…
 
 
Рты заткнул.
По рукам повязал
и препоны поставил.
Позаклеил глаза.
И по полной использовал вето.
Руководствуясь сводами
свыше отпущенных правил,
распоясался.
Лёг.
И останется с нами.
До лета.
 

«Грешным делом, белым-белым…»

 
Грешным делом, белым-белым,
липнет стылым, сыплет мелом
по ветвям обледенелым:
спи, шиповник, спи, жасмин.
Чиркает скребок лопаты,
добираясь до асфальта.
Вязнет звук шероховатый
в толчее голов и спин.
Сыт по горло похоронным,
кашей снежной и солёной,
захлебнется хлипом, стоном
город, меркнущий с лица.
Есть шипы, но нет жасмина.
Если снег, то тоже – в спину.
И рябит в глаза рябина
ради красного словца.
 

«Решительно, бесповоротно…»

 
Решительно, бесповоротно
погашен свет поры осенней.
Показывают зиму в окнах,
причем во всех без исключенья.
 
 
Совсем иное нужно зренье
для крупных планов с проработкой
нюансов каждой полутени,
смягченных линий или четких.
 
 
А жизни каждое мгновенье,
себе во всем противореча,
верно себе: то приз, то пеня…
То свет, то тень. То чёт, то нечет.
И мы, отринувши сомненья,
ступаем в снег. Зиме навстречу.
 

За деньги

 
Ах, уехать бы мне в Ярославль,
город с тысячной синей купюры!
На мосту встрепенусь ото сна:
лёд на Волге в разводах гравюрных.
На вокзале – эскорт, «мерседес»,
крепко сбитые парни в цивильном.
И казённый во всем интерес.
Даже пленка на лужах – чернильная.
Взгляды липнут, как деньги к деньгам,
перетянутым синей резиной.
И за стеклами синяя гарь
От заводов моторных и шинных.
Стиснуть зубы – скорей бы вокзал,
Дым из тамбура, кофе на столик…
Что ж, потратили день – и назад,
в стольный град. И цена ему стольник.
 

Сотрясение воздуха

 
Ветрено. Веет вдаль, вдоль бульвара Цветного.
Носит пыль перемолотого языками.
Те, кому не дано ни сказать, ни услышать слова,
воздух колеблют здесь, речи держа руками.
Черпая смысл из воздуха, из ниоткуда,
жестам внимая, и как внимая – мороз по коже —
ты осознаешь, какого сподоблен чуда,
раз говорить и дышать – не одно и то же.
В толпе, через каждое слово блюющей матом,
слух осквернен, словно вонью питья и пищи.
Воздух не сотрясай. Смолчи, ощутив утрату
речи, доставшейся даром.
Руками и правда – чище.
 

Библиофилия

 
Склад заветов. Запалов. Семян. Генофонд
обладавших пожизненно речью. Вербарий
ожидающих часа гамет и зигот:
створки тайны творения – парные твари.
 
 
Нас оплодотворит концентрация слов.
Алгоритм to be откровенно бинарен.
От заюзанных байблов дуальных эпплов
до корней языков наших, кельтов и арий,
от эдемовых куш до терновых кустов
тесен строй корешков и беснуется эхо.
И марают пеленки хлопчатых листов
наши чада, зачатые в библиотеках.
 

Уроки каллиграфии

 
I
Листай небеса, перелистывай!
И думай, вздыхая завистливо:
вольно же летать журавлю!
И в небо вонзаясь, как кистью,
крылом иероглифы вписывать
в излюбленном стиле фэн лю.
 
 
II
Прописан кисточкой полусухой
рассвет:
дома,
заборы,
стены,
крыши…
Зиме еще трудиться день-деньской,
чтоб черного
совсем не стало слышно,
чтоб крошкой льда
беда
или вина
под робкими шагами не хрустела.
И устилает поле тишина.
И мир заполнен
п а д а ю щ и м б е л ы м.
 

Заутреня

 
…И после изнурительной всенощной
мы – плоть от плоти – преломляем хлеб.
Не будь, всевышний, холоден и слеп
и осени своим дыханьем мощным
сердца двоих, что с тлением боролись,
не внемля ереси
и не приемля спесь.
Не оборви
любви
тончайший волос
и голос наш насущный
даждь
нам
днесь.
 

Диафрагма

 
Так и попадают в переплёт,
в жестяные ящики архива.
Легкая добыча объектива,
ты летишь. Тебя снимают влёт.
 
 
Приговора вряд ли избежать,
и его приводит в исполненье
клик затвора. Клацанье ножа,
нарезающего ломтиками время.
 

Негатив

 
Он не молился на неё как на икону,
а сразу называл «своей законной».
 
 
Но знаешь, светлых лиц не увидать
на этих снимках, сделанных тобою…
Их просто лепят скотчем на обои,
не ведая о том, что благодать
даруется лишь любящему сердцу.
Её не спрячешь, запирая дверцу
с привычной хищностью кладовщика.
Сияет светом темная доска,
когда с неё любовь могла излиться.
 
 
…А с фотографиями всё наоборот:
сначала исчезает серебро,
лишь после – темным – проступают лица.
 

Вальсок

 
Ели
мохнатыми лапами
гладили снег на лету
и от ветра
качались сами.
И танцевали снежинки,
томясь любопытством,
столпившись в оконной раме.
Жить – так грешить,
и не ждать отпущенья,
друг другу служить тайной.
Ты ли?
Твоя ли?
На одеяле
и на простынке
метки – как будто снежинки
таяли.
 

Пряно

 
Так вот в чём соль… Где этот слабый хруст,
когда раскусишь, как огурчик пряный,
всю правду? Где признания из уст:
не очень трезвых и не очень пьяных?
Как пресен твой ежевечерний суп!
Как безупречен быт и беспорочен…
И пахнет солодом и патокой от губ:
не очень искренних и ищущих не очень.
Нет брудершафтов. Не с кем быть на «ты».
Нет омутов в обыденном теченьи.
И некому добавить остроты
и терпкости.
И сделать жизнь мученьем.
 

«Любимый мужчина отцовской наружности…»

 
Любимый мужчина отцовской наружности
целует меня и толкует о нежности,
а я опускаю слова за ненужностью,
что кажется холодностью или сдержанностью.
А я опускаю глаза или прячу их.
Ответа не надо – да ты и не дашь его…
И я холодею, поняв: предстоящее
мучительней нынешнего и вчерашнего.
 

«После первой, закусив поводья…»

 
После первой, закусив поводья,
оглянуться было недосуг.
Что же мы имеем на сегодня,
кроме честных глаз и слабых рук?
Со второй закусывали солью.
Соль горчила. Огорчений – тьма.
Что у нас на завтра вместе с болью,
с болью вместо горя от ума?
Но привычно тянемся за третьей:
Бог-то любит… прочие не в счёт.
Мы за приручивших не в ответе.
Привыкай к изменам. Жизнь течёт,
и еще не скоро по последней —
той, что до краев и через край…
Для глухих не служат две обедни.
Привыкай к изменам. Привыкай.
 

«Чиркнет спичка. Вспыхнет пламя…»

 
Чиркнет спичка. Вспыхнет пламя,
освещая пол-лица.
За окраинами ставень
звёзд рассыпана пыльца.
 
 
Колокольчик тонко пел им
и трещали угольки.
Но лежат на поле белом
петли черныя реки.
 

«Куда-то ехать – долго и вдвоем…»

 
Куда-то ехать – долго и вдвоем.
Урывками дремать, плеча касаясь.
По темному перрону под дождем
брести обнявшись, вызывая зависть.
В вагоне душном, в свете ночника
прильнуть – и, погасив его, умолкнуть…
И только эхо длинного гудка
за стеклами, да свесилась рука
попутчицы, что спит на верхней полке.
Разделит утром нас вокзал с тобой:
кто – в пригород, кому, напротив, в город.
Мы будем причинять друг другу боль
когда-нибудь потом.
Бог даст – не скоро.
 

Лестеру Янгу

 
Этих шёлковых сумерек
вкрадчивый шорох и шаг,
этот блюз
об утерянной тени
последнего шанса…
Темный шепот ночной
хрипотцой отдается в ушах
но ложится на здешний мотив
городского романса.
 
 
Саксофон электрички
срывается в длительный вой
и навзрыд голосит
над уродством промышленной зоны.
Синий шёлк этих сумерек
первой проколот звездой
и застёгнут браслетом
из дюжины синих вагонов.
 

Чужая кровь

 
«Так ненавидеть женщину может женщина.
Каждый окрик её был мне как затрещина.
Каждый взгляд косой – как плевок в глаза.
Мужу – мать, мне – свекровь. Что еще сказать?
 
 
…Мне бы сразу понять,
лишь взглянув на её родню:
бабка, чуть что, от гнева плыла лицом,
деда шпыняла что зря по сто раз на дню…
бес попутал меня или муж так манил кольцом?
Быть бы умней – уносить бы ноги,
пока голова цела.
Поздно хватилась.
Да и не уйдешь: дочь уже росла…
 
 
Как распознать безумие, пока оно спит?
Где у характера вздорного грань, межа,
за которой силу привычек и слабый стыд
начисто разъедает склероза ржа?
Старуха сдавала стремительно, на глазах.
Кричала, что обокрали, что все – враги.
Копоть и паутина липли на образа
в кухонном углу. Вставала не с той ноги.
Рычала в судорогах (так, говорят, выходит бес).
Крушила стулья о стену (откуда сил?) —
чем далее, тем страшней протекал процесс.
Дед, бедолага, безропотно всё сносил,
чего обо мне не скажешь. А по ночам,
когда просыпалась дочь и просила грудь
плачем, к нам в дверь ломилась свекровь, крича,
что я, мол, не мать, а мачеха. Рот заткнуть
хотелось чем-то тяжелым. И молоко
пропало на пятый месяц. Лишь в горле ком…
Внучку рвала у меня из рук: ведь своя же кровь,
прямо одно лицо… А муж мне: не прекословь.
 
 
На пенсии (мать её не узнавала уже,
потом и вовсе слегла, но орала бред)
спохватилась, что без зарплаты туфли «Клерже»
не купишь запросто. И понеслось: обед
на шестерых, считая внучку, за мужнин счёт.
«И нечего здесь вдвоем толкаться, кухня мала.
Ищи работу!» А дочери года-то нет еще…
Муж поддакивал: слушай её, она не со зла…
 
 
Бабка преставилась года через полтора,
напоследок ходила кровью. На мне был грех —
когда она меня допекла, при всех
сказала: чтоб тебе, мучаясь, помирать!
Свекровь мне потом припомнила. В этот раз
Я не стерпела – да сколько можно! – и сорвалась.
С тех пор у нас долгие годы была война.
В заложниках перебывали и дочь, и муж.
Всё неопрятнее становилась её седина,
всё гаже словечки в мой адрес. Еще к тому ж
к попрекам добавился новый пунктик – жильё.
То я была плохая жена и плохая мать,
теперь еще стала захватчицей. «Это моё! —
кричала она, – и квартиры тебе не видать!»
…С мужчинами у нас туго. Дед тишком
ушел за супругой вслед: иссох, став в пол-лица.
А мой… У кого учиться быть мужиком,
если ни разу в жизни в глаза не видел отца?
…Он стал подмечать много позже особый надрыв
и характерные обертоны, когда она,
с порога вечером, двери едва отворив,
встречала его неизменным: «Твоя жена…»
Если за гробом и вправду спросят с нас по делам,
Господь свидетель: своё я прижизненно отбыла.
 
 
…Вот она бродит, бредит, напялив своё рваньё.
На подбородке щетина
(виной гормональный сбой).
Без ужаса – ни обонять её, ни смотреть на неё:
мыться – не моется, так еще с бородой…
Периодически клинит её, что живет не здесь,
пихает вещи в узлы (рухлядь, обломки, хлам).
Днем, пока дома нет никого, ничего не ест.
Полгода назад хоть чаю согреть могла.
Утром – таблетки, но это паллиатив,
для очистки совести сына. Лобные доли спят.
По медицинской энциклопедии, полпути,
как минимум, пройдено
до состояния «полный распад».
Но ни некроз нейронов, ни известь вен
не совладали с её ненавистью пока.
Лишь только видит меня, в пустой голове
что-то перемыкает. Видимо, до тупика,
до конца, до момента, когда устанет дышать,
будет плевать в меня брани густую взвесь.
Я задаюсь вопросом: а есть у нее душа?
Сердце-то (кардиограмму делали) есть…
 
 
Сама принимаю гингко и ноотропил.
Сорок – не шутка. Давление, так его…
После бы сделать ремонт… только б хватило сил…
Муж на днях обронил: обе вы одинаковые…
Ой, да что поминать то, чего не вернуть!
…Черт, да куда же я задевала спички, ну?
Только что были здесь, под рукой, и на тебе…»
 

«Вызывавшим снег…»

 
Вызывавшим снег,
только стоило им разомкнуть уста,
остывая врозь, раскалившись за миг до этого,
возвращала пар снисходительная темнота,
и откуда-то сверху, из черного и фиолетового
он сгущался под фонарями в конусовидный душ.
И служила сама зима горячей купелью душ.
Запрокинув головы, долго смотрели вверх,
будто мчались так,
что едва заметно мельканье вех.
А теперь, столько зим спустя,
вызывает один озноб
на спине лежащий,
в небо лицом,
сугроб.
 

«Три дня без наркоза – и можно дышать…»

 
Три дня без наркоза – и можно дышать,
и больше не нужно откашливать с кровью
обрывки того, что зовется душа,
ошметки чего-то, что было любовью.
 
 
Обида, что выжгла меня изнутри,
прорвется наружу – и выступят слёзы.
…А ты говори, говори, говори!
Мне все-таки больно, когда без наркоза.
 

«Ветер аккордами мнёт подоконники…»

 
Ветер аккордами мнёт подоконники.
Воздуха!.. Воздуха нет ни глотка.
Держит за горло, рыча, без намордника
ненависть, спущенная с поводка.
 

«За нарисованным окном…»

 
За нарисованным окном
висит бумажный день белёсый,
как лист газетный, а на нём —
труба и дымный знак вопроса.
 
 
И как ни бейся, всё равно
не переломишь обух плёткой.
И перечёркнуто окно
ненарисованной решёткой.
 

Set

 
Не подавай
вида, что их имён
или деяний перечень впаян в память,
после чего невозможны покой и сон.
Выход из «прежде» в искомое состоянье
право, всего видней
в прочерки смежных вежд.
Не подавай надежд.
Ибо спросят втрое.
Надвое не скажи, но сказав, обрежь,
даже и если придётся отсечь живое.
 
 
Будь относительней к сирым убогим сим
или же к сильным сивого сонма холуев.
Не подавай руки
ни тем, ни другим:
ни для пожатий, ни паче для поцелуев.
 
 
Стань параллельней плоскости их воды:
не искривляя путь, не изменяя азимут.
Не торопясь, сотри знаки или следы.
Не подавай признаков жизни.
Аут.
 

Запах

 
Космы бурых водорослей так
пахнут, словно пляж намазан йодом.
Камни останавливают воду.
Клочья белой пены в тех местах,
где торчат их спины, – запятые
вдоль волны, бегущей, как строка.
И ни телеграммы, ни звонка…
Дни стоят до края налитые,
и от них разит дешевым флиртом:
марганцовкой или теплым спиртом.
 

«Октябрь. Ялта. Урагана нет…»

 
Октябрь. Ялта. Урагана нет.
Обещан был, но – долог вдох.
Поют шансон. Звенят стаканами.
Блуждает в соснах ветерок.
И не порог, а так, преддверие…
И не штормит, а так… Накат.
Еще давленье не проверено
и всё размеренно. Пока.
Коры с платанов понападало…
Пахнуло завтрашним дождём.
Сидим. Пьем херес. Мне не надо бы…
Ай, ладно!
Однова живём.
 

Металл в голосе

 
В этом городе каждый патрон
На особом счету. Если найден.
Здесь смертельный посев схоронён
В мелком крошеве рухнувших зданий.
Голубками листочков тетрадь
Взрыв размечет: срок жатвы недолог.
На кого матерям уповать?
Рентгенолог. Хирург. Офтальмолог.
Завтра кто-то из сорвиголов
Вновь зацепит заржавленный капсюль.
Сколько свежих могил пацанов
Между давних могил, ветеранских…
Степь бугристую маки зальют
Бурой жижей к девятому мая.
И мальчишки ликуют: «Салют!»
А родные услышат: «Стреляют…»
 
 
В этом городе каждый снаряд
Пропахал борозду по живому.
На осколках взойдет виноград.
Сок впитает состав известковый,
Привкус проволоки меж камней,
Окончательность доски дубовой.
В этом городе пьют каберне —
Вина цвета запекшейся крови.
Что ни балка – блиндаж или дзот.
Что ни улица – память о павших.
Что ни век, то затопленный флот.
Что ни день, то отдача вчерашним.
Есть и в памяти шрамы от ран.
И под музыку ближнего боя
Страшно скалясь, глядит Инкерман
На Резервное и Тыловое.
 
 
В этом городе даже ядро
Прорастает сквозь скудные грядки.
Вот отец накопает ведро
Корнеплодов, и шарит с оглядкой
Не руками, лопатой: а вдруг?..
Крупный шарик картечины целой
Звяк о камень… Не память, но звук.
Здесь когда-то кого-то задело.
Ковылями намылен Сапун.
…Просвистело. Шарахнуло. Кони
то ли ржали на полном скаку,
то ли грянули оземь в агонии…
В равелинах закатный огонь:
То не сполохи, то отголоски.
Мне, скрещённые, режут ладонь
Пушки – бляха от упряжи конской.
 
 
Здесь изъедено ржавчиной всё:
Влажный воздух наждачен и подл.
Йод и охра. Протухший рассол.
Образ жизни объявлен осёдлым.
При осаде на всех рубежах
Здесь ломается сталь, а не гнётся.
Адмиралы в соборе лежат.
Нет потребности в авианосцах
И в изъятых со дна якорях,
И в раззявленных пушечных жерлах…
Но полощет Андреевский стяг
Голубое на кительно-белом.
Здесь теперь всё не так и не то…
Словно снова в полон. И, как прежде,
Здесь колонны германских авто,
Оккупировавших побережье.
 
 
В этом голосе слышен металл,
Даже если устал до предела.
Так диктует двенадцатый балл:
Отпустить? Ишь чего захотела…
Так стальной напрягается трос,
Что похлеще иной пуповины.
Так приставленный к горлу вопрос
Заставляет явиться с повинной.
Равнодушный к заезжим шелкам,
Этот вихрь, сметая забвенье,
Бьет наотмашь меня по щекам
За лирические отступленья.
 

Кровное

 
Севастополь, мне снова ехать.
Прости.
Ты вернулся. Вернусь и я.
Сколько можно на птичьих правах гостить
там, где родина и семья?
Там, где бухта кормит чаек с руки,
где командовал флотом Шмидт,
там, где накрепко держат створ маяки —
лейкоцит и эритроцит,
там, где почву едва ножом поскобли —
ту, что вечно не досыта пьёт —
и проступит белая кость земли,
эта самая соль её…
И чем дальше ты, тем яснее цель:
сохранить всё то, что обрёл.
…А вагон уже, лязгнув, входит в тоннель.
Так патрон досылают в ствол.