Текст книги "Грешница"

Чужие пальцы у нее в горле. Красные круги перед глазами. Конечная станция – дурдом. И это был не сон.

Принесли завтрак. Коре отвязали левую руку, и она немного поела. Вскоре после завтрака от пут освободили ее правую руку и обе ноги. Коре велели встать, помыться и одеться. Все ее тело онемело от долгого лежания, разум парализовало от страха. В девять часов нужно идти к шефу – так ей сказали.

Что-то в душе Коры отказывалось называть его так. Шеф – это Рудольф Гровиан, ужасный человек, который никак не мог понять, какую боль ей причинил. Впрочем, ему можно было бы солгать. С психиатром же подобные попытки казались совершенно бесперспективными.

Его зовут профессор Бурте. Он и выглядел как профессор, невысокий и хилый. Карлик, да, наверное, так и есть. Лишь карлики могут зарываться в чужие головы, пробираться во все уголки, заглядывать за повороты.

Профессор Бурте вел себя так же приветливо, как и вечером, излучал спокойствие и уверенность. Добродушный отец всего сущего, способный читать в чужих сердцах. Он смотрел на нее, не отводя глаз.

В душе у Коры больше не было непокорности, не было протеста. За ночь она стала маленькой, а отец сидел на краешке кровати, отчаянно пытаясь продемонстрировать ей свою любовь. Тем самым он превратил ее в крохотного, прозрачного человечка, которому разрешили сесть в кресло и удобно там устроиться.

Профессор начал с вопроса о том, как она себя чувствует.

– Отвратительно, – произнесла Кора и глубоко вздохнула.

Суставы болели, но это было не страшно. Отцу не следовало приходить. Она ведь приказала Маргрет ему помешать. Кора принялась массировать левое запястье правой рукой, не сводя с профессора взгляда и ожидая следующего вопроса.

Он говорил так мягко, что это казалось невыносимым. Потому что все его слова были ложью. Он хотел побеседовать с Корой о смысле жизни и о бегстве от наказания.

– Я не хотела избежать наказания, – сказала она. – Просто не желала слушать, что именно шеф узнал от отца.

– А что он мог узнать?

«Тебя это не касается, коротышка, – подумала Кора. – Он узнал о том, что я…»

Однажды отец пришел в нашу комнату и принялся рыться в прикроватной тумбочке. Это была самая обычная тумбочка – с выдвижным ящиком и дверцей. Внизу Магдалина хранила кассеты. В ящике лежали ее лекарства. И свеча! Одна из тех, которые мать покупала для алтаря. Мама никогда не заходила в нашу комнату. Зато заходил отец. Он нашел свечу. И понял, что я использовала ее не для молитв: фитиль на конце был немного запачкан.

Я увидела, что отец стоит в дверях, терзаемый отвращением и разочарованием. Он протянул ко мне руку.

– Что здесь происходит? Что ты с этим делаешь?

Я услышала собственный голос:

– А ты что, не догадываешься? Ты же очень хорошо разбираешься в человеческой природе. Разве не ты однажды рассказывал мне, что с возрастом этому будет невозможно противиться? У меня тоже есть желания. Но я предпочитаю сухой вариант. Свеча не выстреливает, не воняет. Положи ее на место и убирайся.

Отец бросил свечу на пол и, опустив плечи, направился к лестнице. Он плакал, как в ту ночь, когда сидел на краешке моей кровати и пытался объяснить ужас своего существования. На этот раз он ничего не объяснял, только бормотал:

– В кого ты превратилась? Ты же хуже шлюхи!

С годами все изменилось. По всей видимости, это было как-то связано с взрослением. Есть вещи, которые не хочется понимать, но приходится. Отец – мужчина. И у него имеются потребности, как и у всякого мужчины. Он злится, становится несправедливым, когда его лишают возможности испытать удовлетворение. В каком-то смысле я его понимала.

С возрастом я часто стала думать о том, каково это – быть любимой. Не только душой, но и телом. Готовность отдаться, страсть, французские поцелуи, оргазм и все такое. Постепенно я привыкла к тому, что у меня большая грудь и периодически бывают кровотечения. У меня больше не было проблем с использованием тампонов. И иногда я думала: какая разница, вставляю я тампон или в меня входит мужчина… Не может быть, чтобы отличие было так уж велико. И если уж мужчине это нужно…

Но я понимала и мать, которая больше не хотела этим заниматься. В общем-то она была жалким созданием. Что я хочу сказать? Если у женщины не все дома, она ведь в этом не виновата. Дело в том, что мама действительно верила во всю эту чушь: что сексом можно заниматься только в том случае, если хочешь зачать ребенка.

Пока она не забеременела, все было в порядке. И при этом мать могла убеждать себя, что очень старается оказать услугу любимому боженьке. Она так и не поняла, что две тысячи лет – это чертовски долгий срок, за который на свет произвели огромное количество людей.

Все могло быть и так, как написала тогда в письме Маргрет. Что Спаситель вообще не имеет ко всем этим запретам никакого отношения. Что эта чепуха была придумана гораздо позже, его представителями на земле. И людям пришлось в это поверить. А что еще им оставалось делать, если они не умели ни читать, ни писать?

Стоит только представить себе, как обстояли дела в Буххольце. Горстка дворов, скудная земля. Чтобы помочь пережить зиму немногочисленному скоту, людям иногда приходилось снимать солому с крыш. Отец как-то рассказывал мне, что откормленная свинья в то время весила сто фунтов. Сегодня это просто смешно. А потом была чума и тридцать лет войны.

Люди были бедными и глупыми, зачастую они не знали, как прокормить детей. И когда священник начинал говорить им, что поддаваться желаниям плоти – грех и достойно порицания, они смотрели на себя и своих детей и думали: «Слушайте, а ведь он прав. Если мы перестанем этим заниматься, больше не будет голодных ртов, которые нужно заткнуть».

Причем женщин это касалось больше, чем мужчин. Проклятье Евы. Им же никто не давал обезболивающих, когда они мучились в схватках. Это было частью проклятья: рожать будешь в муках…

Когда ответственность стала невыносимой, когда мать перестала понимать, как справиться с этой ситуацией, она просто сбежала в бедность и глупость. И застряла там. Ей больше не нужно было заботиться о ребенке, которого она не хотела – и не получила. Она ведь знала, что аборт – это грех. Но наверняка нашлись люди, заявившие, что, будучи честной немкой, не стоит рожать ребенка от врага. И она им поверила.

Маме всегда нужен был кто-то, кто сказал бы ей, что хорошо, а что плохо. В юности она верила фюреру, чуть позже – победителю; себе же она не верила никогда. Мне мать верила – когда я говорила то, что ей хотелось слышать. С помощью парочки цитат из Библии ее легко было обвести вокруг пальца.

Отец ничем подобным не заморачивался. Приходя домой поздно ночью, да еще и навеселе, он говорил матери, что у них на работе был небольшой праздник. Он ведь не может все время этого избегать! Мама так же хорошо, как и я, знала, что он был с другой женщиной.

С тех пор как я застукала его в ванной, отец часто ходил к проституткам. После напивался до полусмерти, потому что чувствовал себя ужасно. А затем всю ярость, все презрение, которое испытывал к себе, вымещал на жене. Когда он прогонял ее от креста к плите, чтобы она еще раз подогрела ужин, мне было жаль ее. И я ничего не могла с собой поделать. Я говорила:

– Оставь, мам, я сама все сделаю.

Иногда мне хотелось плакать при виде того, как она украдкой пробирается обратно в гостиную. Мне было всего четырнадцать-пятнадцать лет, а я чувствовала себя старухой. Как будто у меня двое детей, которые больше и старше меня самой. Но это ничего не меняло. Я несла за них ответственность, должна была заботиться о них, воспитывать.

Маму воспитывать было незачем. Она была послушной девочкой. У нее никогда не было грязных мыслей, только грязное белье. А вот отец был ужасным хулиганом, с которым нужно быть построже. Уже в пятнадцать лет я говорила ему:

– Во сколько тебе обошлась сегодняшняя шлюха? В сто марок? В двести? На этой неделе мне нужно триста. Все подорожало. Кроме тебя, в доме есть еще люди, и у них тоже есть потребности.

Отец смотрел на меня, молча вынимал деньги из кошелька и придвигал ко мне по столу. Я знала, что он презирает меня за выражения, которые я выбирала. А я презирала его.

Мы стали врагами. Так бывает между матерью и сыном. Сын делает что-то такое, что не нравится матери. Потому что он знает: мать тоже это сделала бы – или, в моем случае, еще сделает. Но из них двоих мать сильнее. Пока они живут под одной крышей, она обладает огромной властью над сыном. Ведь он ее любит и от всей души желает, чтобы она любила его и гордилась им, даже если он постоянно кричит на нее, швыряя ей в лицо свои гнев и разочарование. Во всем виноваты отчаяние, одиночество и страх перед тем, что его оставит последний человек, который его любит.

Не мама, а я сломала отца. Это я была виновата в том, что он присоединился к ней. Что он в старости делил с женой не только постель, но и крест. Что он забыл о том, что был мужчиной. А он действительно совершенно забыл об этом, как будто доказательство у него наконец-то отсохло.

Потом я часто спрашивала себя, как могла решиться на это: спать с мужчинами за деньги. Я знаю, почему это делала – чтобы накопить на операцию. И в какой-то момент мне понадобилась дурь, чтобы заглушить отвращение – а для этого нужно еще больше денег. Однако такого объяснения мне всегда было мало. И самое ужасное – у меня в памяти ничего этого не сохранилось.

Я помню, как мы с Хорсти однажды курили гашиш в машине. Он скрутил «косяк» и дал мне разок затянуться. А потом сказал, что я все сделала неправильно, потому что сразу же выдохнула дым. Вот и все, остальное стерлось из памяти. То ли это было следствием наркомании, то ли имело какое-то отношение к черепно-мозговой травме, не знаю.

Врач говорил мне, что возможно как то, так и другое, что это называется вытеснением. Ведь я совершала поступки, которые нормальные люди не совершают. А мне хотелось быть нормальной. Я не желала думать о мужчинах, которым себя продавала, поэтому вытолкала их всех за стену. Я не желала, чтобы у меня в памяти оставались их лица, тела и лапавшие меня руки. Я не хотела видеть их перед собой. Дело в том, что мне больше не хотелось вспоминать…

И, несмотря на это, я часто задавалась вопросом: были они старыми или молодыми. Думаю, поначалу это были старики. Мужчины вроде отца, которым дома невмоготу и которые вынуждены удовлетворять свои потребности в ванной или на улице. Которые хотели лишь немного нежности и подтверждения того, что они все еще мужчины. Иногда я спрашивала себя, почему не предложила своему отцу:

– Ты можешь прийти ко мне, если тебе понадобится. Скажи честно, ты ведь уже думал об этом? Не переживай, ты не принесешь в жертву никакого агнца. Я никогда не была агнцем. Я всегда была волком. Ты даже представить себе не можешь, сколько всего я украла в «Альди» и «Вулворте». А также забрала силу из материнского живота. Перекачала ее через пуповину. Истощила ее мозг и толкнула в пучину безумия. Я – вервольф, выпрыгиваю ночью из ящика и пожираю невинных детей. А со стариков, которые не в силах сопротивляться, сдираю кожу и вырываю им сердце из груди. Я – зло во плоти, дочь сатаны. А поскольку ты – мой отец, то, соответственно, ты – сатана. Приходи в мои объятия, несчастный черт! Когда я была маленькой, ты звал меня. А теперь я зову тебя.

Но я ни разу не произнесла этого вслух. Однако по-своему пыталась извиниться перед отцом. Возможно, я видела его в каждом мужчине, с которым спала. Возможно, в какой-то момент я действительно поняла, что мужчины беззащитны перед своими потребностями. Не каждый обладает силой Спасителя, способного отречься и простить – даже шлюху Магдалину.

Глава одиннадцатая

Ее время вышло. Профессор попросил Кору рассказать ему о жизни с набожной матерью и слабохарактерным отцом. И она это сделала. Чтобы покончить с этим как можно скорее, Кора рассказала и о постыдном. Это было нелегко, но она справилась и была довольна собой и уверена в том, что профессор немедленно передаст ее слова прокурору.

Может быть, тогда кто-нибудь выяснит, что Франки был для нее всего лишь клиентом. Неплохое объяснение! Ей пришлось его убить, пока он не узнал ее и не сказал ничего ее мужу.

При мысли о Гереоне ей на глаза набежали жгучие слезы. Но тут же высохли. Годы, проведенные с ним, были все равно что заколки и помада, украденные в «Вулворте» и проданные или подаренные на школьном дворе другим девочкам. Теперь с этим покончено, раз и навсегда. В суде Гереон узнает, кому клялся в верности…

На обед было картофельное пюре с разваренными овощами. Мясо, нарезанное мелкими кубиками и состоявшее в основном из жира и сухожилий, плавало в неаппетитном коричневом соусе. На десерт принесли стаканчик фруктового йогурта.

На подносе лежала пластиковая ложка. Кора вспомнила, что произошло на озере, и все всколыхнулось вновь. Ну почему сын не попросил у нее йогурт? Маленькой пластиковой ложкой она просто поцарапала бы Франки лицо.

Кора съела немного пюре. У него был картонный привкус. Взяв в руки йогурт, она встала у зарешеченного окна, глядя на небо и спрашивая себя, где обедают те, кто спит на других кроватях. Неужели ее считают настолько опасной, что ей нельзя даже обедать вместе с остальными? Есть ли здесь люди или ей просто хотят внушить, что на остальных кроватях кто-то спит? Может быть, это проверка, просто чтобы проверить ее адекватность? Может быть, во время следующего разговора профессор захочет спросить ее, как она уживается с соседями по палате?

Некоторое время Кора размышляла, что ему ответить. Потом как следует взвесила вероятность того, что Франки был ее клиентом. Если профессор не додумается до этого сам, придется ткнуть его носом.

В конце концов Кора спросила себя, почувствовала ли Магдалина облегчение, оказавшись наверху и увидев, что матери еще нет. И поет ли теперь ее сестра «Славься, славься», и не скучно ли ей. А может она сидит где-нибудь в тихом уголке вместе со Спасителем? Лицом к лицу. Однажды Магдалина указала на картинку в Библии и сказала:

– Представь Его гладко выбритым и с современной стрижкой. Он бы неплохо выглядел…

Франки тоже выглядел неплохо. У него было красивое лицо, хоть и грубоватое. Вряд ли ей поверят, если она скажет, что он был ее клиентом. Ему незачем было ходить к проституткам. Такие как он не бывают извращенцами.

Кора отчетливо видела его перед собой – в тот миг, когда он сел и попросил выключить музыку. Может быть, эта мелодия мучила его так же, как и ее. Может быть, Франки был благодарен ей, когда она избавила его от мук. Как он смотрел на нее…

Она простояла у окна почти до двух часов, радуясь, что ее не стали снова привязывать к кровати. Поднос забрали. Поругали ее за то, что она не притронулась к овощам и мясу. Кора виновато улыбнулась и показала на горло.

– Мне все еще больно глотать. Но йогурт я съела. И если завтра будет суп, то наверняка съем две порции.

Затем она снова осталась одна.

Дважды Кора слышала шорох под дверью. Она не оборачивалась, и так зная, что это. Недремлющее око. В два часа в замке провернулся ключ. Кора подумала о кофе и о кусочке сухого пирога из дюренской больницы, где она провела некоторое время после рождения сына. Там после обеда всегда давали кофе – а полдник соединяли с ужином, чтобы поскорее уйти домой.

Дверь открылась. Кора обернулась. И в тот же миг страх набросился на нее, словно разъяренная собака. На пороге стоял шеф! Нейтральное выражение лица, маска, за которой таилось то, что он, по всей видимости, услышал от ее отца.

За неподвижной маской Рудольф Гровиан скрывал исключительно собственные чувства. Mea culpa![9]9
  Моя вина. (лат.)


[Закрыть] Мехтхильда считала так же. В обед он съездил домой – просто не выдержал больше в кабинете с отполированной до блеска кофеваркой и стулом, на котором сидела Кора. Жена его не ждала: обычно в обед он домой не приезжал. Можно было не тратить лишних слов. Она сама спросила:

– Что случилось, Руди?

И когда он все ей объяснил и рассказал, что, по его мнению, он должен делать дальше, она ответила:

– Руди, ты спятил. Оставь бедняжку в покое. Ты не сможешь ей помочь, только запутаешь все еще больше. Сейчас она хотя бы в безопасности, за ней присматривают.

– В безопасности! Не смеши меня! Ты хоть представляешь себе, что происходит в психиатрической клинике?

– Нет, Руди, – сказала Мехтхильда. Она приготовила ему яичницу из нескольких яиц. – И не хочу представлять. Достаточно того, что мне известно, что происходит у вас в полиции. Другое дело, если вы с Хосом накажете того, кто это заслужил. Но эта молодая женщина!.. Руди, ты только подумай, что ей довелось пережить!

Он думал об этом постоянно. Кроме всего прочего закон обязывал его отыскать факты, которые могли бы помочь снять с нее обвинение. Рудольф так и сказал Мехтхильде. А она ответила:

– Так сделай это, Руди. Сделай это, ради бога, и отнеси все, что найдешь, прокурору. Но не ей. И уж точно не стоит сообщать ей о том, что ее отец при смерти. Что еще ты собираешься на нее взвалить?

Рудольф Гровиан представил себе, как Кора стоит у окна – жалкое создание, лицо которого переливается всеми цветами радуги. На лбу – широкий пластырь. Рудольф подумал о том, что принес в кармане пиджака, и о том, что должен был ей сказать. И снова услышал слова Мехтхильды: «Руди, у тебя не все дома!»

Дверь за ним закрылась.

– Мне очень жаль, – начал Рудольф Гровиан, приготовившись к тому, что Кора накинется на него с кулаками, когда он продолжит.

Он уже начал раздумывать о том, как помешать санитарам засунуть ее в смирительную рубашку. Но Кора только еще больше съежилась, глядя на него сквозь слезы, и поджала дрожащие губы, как ребенок, которому хочется заплакать, но который знает, что это запрещено.

– Вы не желаете присесть, госпожа Бендер?

Она покачала головой.

– Кровоизлияние в мозг? – прошептала она. – И как он? Будет жить?

– Врачи в этом уверены, – солгал Рудольф. – Маргрет не отходит от него ни на шаг.

– Это хорошо, – пробормотала Кора.

Затем все же подошла к кровати и села. Рудольф дал ей пару минут, наблюдая за тем, как она приходит в себя после потрясения, как в ее душе снова появляется надежда. Кора расправила плечи, подняла голову и посмотрела на него:

– Значит, вы не смогли поговорить с ним?

– Не смог.

По ее лицу скользнула улыбка. Внезапно Рудольфу показалось, что она довольна.

– Отлично! – воскликнула Кора. – И я не хочу с вами разговаривать. Уходите!

Рудольф не двинулся с места, хотя и подумал, что, возможно, это было бы разумнее всего. Возможно, психиатрическая клиника – это сущий кошмар, но профессор Бурте – опытный эксперт. Он выяснит, почему погиб Георг Франкенберг. И наверняка узнает, была ли Кора Бендер знакома с ним, когда и при каких обстоятельствах они встретились, принимала ли она в ту пору героин или это произошло значительно позже. То, что он задумал, было глупо. Это не будет иметь доказательной силы в суде. Не поможет установить связь с Георгом Франкенбергом. А для того, чтобы убедиться, не провела ли ее тетка в очередной раз отвлекающий маневр…

Рудольф глубоко вздохнул.

– Я понимаю, что вы очень злы на меня, госпожа Бендер. Понимаю и то, что вы не хотите со мной говорить. Но я пришел не затем, чтобы с вами разговаривать. Я хотел попросить вас об одолжении…

Кора посмотрела на него – вопросительно, удивленно – и по-прежнему с торжествующим блеском в глазах. Рудольф опустил руку во внутренний карман пиджака. Проклятье! Вот он и достал эту штуку. И теперь хотел выяснить правду. Он вынул из кармана пластиковый пакет, подошел к столу и разложил на нем несколько предметов: запакованный шприц, ложку из жаропрочной пластмассы, огарок свечи, жгут для перевязки и маленький пакетик с похожим на пудру содержимым.

Кора пробежала по ним взглядом и поморщилась, демонстрируя отвращение.

– Зачем это все? Вы любите американцев, да? Они неплохо умеют обращаться с газовыми камерами и смертельными инъекциями, экономят государству кучу средств, а мы ведь почти разорены. Что же я должна для вас сделать? Вколоть себе «золотую дозу»[10]10
  Смертельный укол. (Примеч. пер.)


[Закрыть]?

– В пакетике не так уж много порошка, – отозвался Рудольф.

Она безучастно пожала плечами.

– Так что, это просто для затравки? Очень мило с вашей стороны, но я, пожалуй, откажусь. Видите ли, здесь я получаю достаточно лекарств. Очень интересно, смогу ли я с такой же легкостью отвыкнуть от них, как от этого.

– Неужели вам так легко было отвыкнуть от наркотиков? – Рудольфу почему-то захотелось улыбнуться. Казалось, перед ним – мизерное доказательство того, что ее тетя сказала правду. – Значит, вы – невероятное исключение, – добавил он. – У других это протекает очень тяжело.

– Я проспала ломку, – дерзко отозвалась Кора.

Он кивнул.

– При участии любезного врача, полагаю. Конечно же, у медиков есть возможность облегчить человеку абстинентный синдром. Но судя по тому, что я слышал раньше, они заставляют наркомана пройти через ад, чтобы его вылечить. Что ж, ад бывает разный. Об этом мы поговорим позже…

– Не буду я об этом говорить, – с нажимом произнесла Кора. – Ни сейчас, ни позже.

– Ладно, – сказал Рудольф. – Вы не обязаны говорить на эту тему. И колоть вы это тоже себе не обязаны. Просто покажите мне, что вы умеете с этим обращаться.

Кора негромко, презрительно засмеялась.

– Ах, вот в чем дело! Вы говорили с Маргрет? Что же она вам рассказала? Что я не сумела тогда сделать себе укол? Видите ли, бывают ситуации, когда не знаешь, что делать. Когда боишься, что тебя вышвырнут, потому что ты и так доставляешь массу проблем. А если при этом еще и станет известно, что ты наркоманка… Тут уж приходится крутиться.

Она еще раз негромко хмыкнула.

– А что будет, если я докажу вам, что умею со всем этим обращаться? Тогда вы наконец оставите меня в покое?

Когда Рудольф кивнул, Кора поднялась с кровати и подошла к столу. Подняла правый указательный палец, словно напоминая ребенку о том, что нужно быть внимательным.

– Хорошо, тогда давайте договоримся. Я выполню вашу просьбу. А за это вы оставите в покое не только меня, но и моего отца. И пожмем друг другу руки.

Рудольф протянул ей ладонь и удивился крепкому пожатию крохотных пальчиков. Отпустив ее руку, он дал ей зажигалку.

Кора вздохнула, посмотрела на запечатанный шприц и жгут.

– Но я буду колоть не в руку, – сказала она. – Мне никогда не нравилось это ощущение. Достаточно ведь просто заправить шприц. А поднесу я его к запястью. В сгиб локтя я все равно не попаду. Вы согласны?

Рудольф еще раз кивнул.

– Что ж, тогда дайте мне вспомнить. Это было довольно давно. – Она поднесла пальцы к вискам, а затем решила: – Сначала приклеим к столу свечку. Но если на столешнице останутся следы воска, пеняйте на себя. Это была ваша идея.

– Вам не обязательно приклеивать свечу к столу, госпожа Бендер, – успел произнести Рудольф, когда она поднесла зажигалку к фитилю, перевернула огарок над столом и стала ждать, когда с него натечет воск.

– Но так надежнее, – заявила Кора, – когда дрожат руки. А они ведь, как правило, дрожат. Свеча будет стоять ровно, и можно сосредоточиться на ложке и не рассыпать драгоценный порошок. Так, что дальше?

Взяв в руки пакетик, она потерла его между пальцами, рассматривая белый порошок сквозь прозрачную пленку.

– Что это? Это же не наркотик! Вы ведь не имеете права мне его давать.

Она принялась внимательно рассматривать содержимое пакетика.

– Да вы бы этого и не сделали. Вы же не настолько глупы! Вы ведь знаете, что я на вас настучу, едва вы повернетесь ко мне спиной. Что вы туда положили? Не муку, она не настолько светлая…

Когда Рудольф не ответил, Кора сказала:

– Я спрашиваю для того, чтобы правильно приготовить раствор. В нем не должно быть комочков, иначе жидкость не пройдет через иглу.

Рудольф Гровиан промолчал. Равнодушно пожав плечами, Кора осторожно разорвала пакетик, сначала понюхала его содержимое, затем намочила палец и сунула его внутрь. Не спуская с шефа глаз, она медленно поднесла руку ко рту и коснулась пальцем языка.

– Сахарная пудра, – определила Кора. – Так нечестно. Особенно если учесть, что я обожаю сладкое. Может быть, у вас и кусочек масла в кармане найдется? Тогда я приготовлю чудесную карамельку. От нее будет больше проку, чем от этой чепухи.

Рудольф и на этот раз не отреагировал. Он вдруг почувствовал себя ужасно глупо и подумал, что следовало бы послать Маргрет Рош черту с ее идеями, которые были ничем иным, как отвлекающим маневром.

Кора снова пожала плечами.

– Ну ладно. Покончим с этим.

Высыпав содержимое пакетика в ложку, она направилась со всем этим к умывальнику, повернула кран, отрегулировала его так, чтобы из него капало, затем поднесла к нему наполненную сахаром ложку, кивая всякий раз, когда туда падала капля. Казалось, Кора считает. Дважды она осторожно перемешивала массу кончиком пальца, а затем, когда, по всей видимости, осталась довольна консистенцией, закрыла кран и вернулась к столу. Она улыбнулась Рудольфу, поднося ложку к пламени свечи. Он изо всех сил старался сохранять нейтральное выражение лица.

– Тут хоть вода чистая, – сказала Кора, – раньше мы из унитазов черпали. Кто знает, что за дерьмо я загоняла себе в руки! Можно не удивляться, что они выглядят так, словно их погрызли крысы.

Она была не уверена в себе, и это было заметно. Постоянно переводила взгляд с его лица на ложку. Наконец убрала ее от огня, улыбнулась Рудольфу и небрежно произнесла:

– Думаю, теперь раствор достаточно теплый. Не обязательно ведь его кипятить.

Он с трудом сдержал улыбку. Когда Кора потянулась свободной рукой за шприцом, Рудольф удержал ее.

– Благодарю, госпожа Бендер, этого достаточно. Заправлять шприц необязательно.

Он не знал, смеяться ему или сердиться. Не знал он и того, какое это имеет значение для дела Франкенберга. Ясно было одно: ее тетка была права. Кора Бендер действительно понятия не имела, как обращаться с героином. Она никогда собственноручно не делала себе укол, а всего лишь видела, как делают это другие по телевизору.

Рудольф Гровиан задул свечу, забрал ложку у нее из рук и смыл сахарную пудру проточной водой. Затем упаковал все обратно в пластиковый пакет и убрал в карман пиджака.

– Так, – произнес Рудольф. – Вы еще помните, о чем мы договаривались? Вы докажете мне, что умеете со всем этим обращаться, и я оставлю вас в покое. Сейчас вы продемонстрировали свою некомпетентность. Значит, я могу задать вам еще пару вопросов.

Кора так растерялась, что несколько секунд молча смотрела на него, затем покачала головой и сердито сверкнула глазами.

– Разве я в чем-то ошиблась? Да, знаю, сначала нужно было распаковать шприц. И я сделала бы это. Справилась бы и одной рукой, помогла бы себе зубами. Послушайте, это была довольно мерзкая затея. И к тому же вы остановили мою руку, прежде чем я успела вам все показать. А теперь утверждаете, что я не справилась…

– Не в этом дело, госпожа Бендер.

– А в чем же?

– Зачем вам это знать? Вы ведь больше не хотите иметь что-либо общее с героином.

К черту страх и чувство вины! Сейчас он чувствовал себя хорошо, чертовски хорошо. Первый шаг был сделан. Теперь нужно было сделать второй. То, что Кора Бендер села на свою кровать и демонстративно уставилась в окно, было не так уж важно. Рудольф был уверен, что сумеет ее разговорить. До сих пор ему всегда удавалось втянуть ее в беседу, пробудить в ней интерес, выломать пару камешков из ее защитной стены. Нужно нанести еще несколько ударов, осторожно и в нужное место.

– С вашим отцом мне поговорить не удалось, – начал Рудольф, – а побеседовать с вашей мамой я даже не пытался. Но мне помогла ваша соседка. – Сделав крохотную паузу, он произнес имя: – Грит Адигар. Вы ведь наверняка ее помните.

Кора не ответила, продолжая смотреть в окно и сжимая нижнюю губу зубами.

– Она рассказала мне о Хорсти и Джонни Гитаристе, – продолжал он, смешивая повествование Грит Адигар с собственными домыслами. – Джонни был другом Георга Франкенберга. А Хорсти – невысоким щуплым пареньком со светлой кожей и соломенными волосами. Вы дружили с ним с тех самых пор, как вам исполнилось семнадцать. Ваша соседка рассказала мне и о Магдалине. О том, что вы очень любили свою сестру и сделали для нее все возможное. И что ее смерть выбила вас из колеи…

Рудольф не спускал с Коры глаз. Она же продолжала сидеть и смотреть в окно, покусывая нижнюю губу. Как сильно она побледнела! Он едва снова не испытал к ней сочувствия. Едва. Сочувствие ей не поможет.

– Итак, – произнес Рудольф после паузы, словно ставя точку в воздухе. – Я хочу, чтобы вы кое-что поняли, госпожа Бендер. Я не ваш отец. Я не ваша мать. Не ваша тетя и не ваша соседка. Могу себе представить, что, когда вы вернулись домой, вас мучило чувство вины. Но Магдалина меня не интересует. Я не хочу знать, почему вы оставили сестру одну именно в тот вечер. Это совершенно не имеет для меня значения. Вы это понимаете?

Кора не отреагировала, и он продолжил:

– Я хочу знать только одно: что произошло в ту ночь в «Аладдине» и что было дальше. Что стало с Хорсти, остались ли вы вместе с Джонни, когда и где вы познакомились с Георгом Франкенбергом. Когда вы попробовали героин, кто вам его дал. Но самое главное, я хочу знать, как звали врача, который вас лечил.

Никакой реакции. Руки Коры лежали на коленях. Нижнюю губу она прокусила до крови.

– И не нужно мне снова лгать, госпожа Бендер, – сурово произнес Рудольф, словно говорил с ребенком, и, в общем-то, именно так он к ней и относился. – Вы же понимаете, что я все выясню. Что-то быстро, на что-то потребуется больше времени. Но в конце концов я буду знать все. Двое моих коллег с самого утра сидят на телефоне, и перед ними лежит очень длинный список. Они обзванивают всех врачей, все больницы в Гамбурге и окрестностях. Вы позволите нам сэкономить кучу времени и денег, если расскажете обо всем добровольно.

Это произошло настолько неожиданно, что он вздрогнул. Сначала это был лишь шепот. Затем он стал громче. Через некоторое время Кора уже кричала:

– Я не знаю! Не знаю! И не хочу знать. Когда же вы наконец это поймете? Я никуда в тот вечер не уезжала! Я ведь не могла оставить сестру одну в день ее рождения!

Рудольф поднял ладони, пытаясь ее успокоить.

– Госпожа Бендер, возьмите себя в руки. Я говорю не о дне рождения вашей сестры. Мне уже известно, что в тот вечер вы не выходили из дому. Я говорю о той августовской ночи, когда умерла Магдалина.

Кора покачала головой и встряхнулась, тяжело дыша. Прошла почти минута, прежде чем она медленно подняла руку и показала пальцем на дверь.

– Я ничего не скажу. Сколько раз еще вам это повторить? Говорю в последний раз: вон! Исчезните! Убирайтесь прочь! Вы хуже чумы. Вы всерьез думаете, что я буду с вами откровенничать? Это было бы безумием. Я расскажу вам обо всем этом дерьме, а потом задохнусь от вони.