Текст книги "Грешница"

Вокруг магнитофона расположились четверо. Все они были ровесниками Коры и Гереона. Двое мужчин, две женщины. Две пары! Одна женщина сидела прямо, подогнув ноги, и болтала. Ее лицо и лицо ее собеседника были повернуты в профиль. Лиц второй пары сначала видно не было. Она лежала на покрывале, он – на ней.

Были видны лишь волосы женщины, светлые, почти белокурые – очень длинные, до бедер. У мужчины были густые темные кудри. Его мускулистые ноги вытянулись между расставленных бедер женщины. Руки обхватили ее голову. Он ее целовал.

При виде этого у Коры вдруг сжалось сердце. Ей стало трудно дышать, кровь прилила к ногам. В голове было пусто. Кора наклонилась и взяла полотенце. Просто чтобы заглушить грохот, с которым снова застучало сердце, она погладила ребенка по голове, сказала ему несколько слов, выудила из сумки красную пластмассовую рыбку и вложила малышу в руки.

Затем Кора повернула кресло так, чтобы сидеть спиной к этим парочкам. Однако увиденное продолжало стоять у нее перед глазами. Картинка медленно тускнела, и Кора постепенно успокоилась. Ее не касается, чем занимается пара у нее за спиной. Это вполне нормально, и музыка ей тоже не мешает. Кто-то поет о чем-то по-английски.

Кроме мелодии, Кора слышала звонкий голос женщины и спокойный ответ мужчины. Судя по тому, как он к ней обращался, они знакомы недавно. Мужчина называл свою подругу Алисой. Это имя напомнило Коре о книге, которая была у нее в детстве. Всего один день. «Алиса в Стране чудес». Она не успела прочесть ее за несколько часов. Отец рассказал Коре, о чем там идет речь. Но его рассказ вызывал не больше доверия, чем обещание, что однажды ей станет лучше.

Мужчина за спиной у Коры рассказывал Алисе о том, что хочет уйти «на вольные хлеба». Ему сделали отличное предложение. Люди, лежавшие на покрывале, не издавали ни звука.

Гереон заглянул за плечо жены и усмехнулся. Кора машинально обернулась. Темноволосый мужчина приподнялся. Теперь он стоял на коленях, все еще к ней спиной, рядом с женщиной со светлыми волосами. Он снял с нее бюстгальтер и налил между грудей масло с солнцезащитным эффектом. Кора отчетливо видела лужицу, которую он собирался растереть. Женщина под его руками потянулась. Казалось, его прикосновения доставляли ей наслаждение. Затем она села и сказала:

– Теперь ты. Но сначала давай включим нормальную музыку. От этой можно уснуть.

В ногах у блондинки лежала пестрая матерчатая сумка. Пошарив там рукой, она извлекла на свет кассету. Темноволосый мужчина запротестовал:

– Нет, Ута, только не эту! Так нечестно. Откуда она у тебя? Отдай!

И он схватил женщину за руку. Та рухнула на спину, и мужчина упал на нее сверху. Они принялись возиться и едва не скатились с покрывала.

Гереон продолжал ухмыляться.

В конце концов темноволосый мужчина оказался внизу, а женщина села на него сверху, подняв руку с кассетой. Блондинка смеялась, с трудом переводя дух.

– Я победила, победила!

Она наклонилась к магнитофону, и ее длинные волосы коснулись кудрей мужчины. Она вставила кассету в магнитофон и нажала кнопку, а затем усилила громкость.

Фраза «Не порть нам веселье» и обращение «сокровище» уязвили Кору. Когда зазвучали первые аккорды, светловолосая женщина наклонилась вперед и обхватила лицо мужчины обеими руками. Целуя его, она двигала бедрами, сидя на нем верхом.

Гереон занервничал.

– Может быть, я все же намажу тебя кремом? – спросил он.

– Нет!

Кора не хотела отвечать так резко, но поведение блондинки и то, как отреагировал на него Гереон, привело ее в ярость. Она резко встала. Пора попрощаться с ребенком. Кора хотела сделать это в спокойной обстановке, подальше от женщины, столь явно демонстрировавшей ей то, в чем она, Кора, потерпела неудачу.

– Они могли хотя бы сделать потише, – произнесла она. – Здесь запрещено громко слушать музыку.

Гереон презрительно поморщился.

– Скоро и дышать запретят. Ни к чему это деланное возмущение. Мне нравится музыка, и все остальное тоже. В этой женщине хотя бы есть огонек.

Не обращая внимания на его слова, Кора взяла ребенка на руки и подняла красную рыбку, которую он уронил. Ощущение крепкого теплого тельца и круглой ручки на шее подействовало на нее успокаивающе.

Она поставила сына на мелководье. Ребенок вздрогнул – вода показалась ему прохладной. Спустя несколько секунд он присел, поднял голову и посмотрел на мать. Кора протянула ему красную рыбку, и малыш обмакнул ее в воду.

Это был красивый, спокойный ребенок. Говорил он мало, хотя словарный запас у него был довольно большой и он уже умел строить короткие предложения: «Я хочу кушать». «Папа должен работать». «Бабушка готовит пудинг». «Это мамина кровать».

Однажды, вскоре после переезда в собственный дом (сыну был всего годик), Кора воскресным утром взяла его к себе в постель и он уснул у нее на руках. Она обняла малыша, и у нее возникло глубокое, теплое чувство.

Стоя рядом с сыном и глядя на его тоненькую белую спинку, на маленький кулачок, игравший с красной рыбкой в воде, на склоненную головку с белокурыми волосами, на изящную шейку, Кора ощутила, что это чувство вернулось. И если бы у нее было недостаточно причин, то она сделала бы это ради своего ребенка. Чтобы он мог вырасти свободным. Присев рядом с сыном, она поцеловала его в плечико. От него пахло чистотой, свежестью и косметическим молочком, которым Гереон намазал его, пока она была в воде.

Кора провела с ребенком полчаса на мелководье. Она забыла об обеих парах на зеленом покрывале, забыла обо всем, что могло бы нарушить это прощание. Пляж постепенно пустел. Время близилось к шести часам, и Кора поняла: пора. Если бы рядом не было ребенка, она зашла бы в воду и уплыла, даже не думая о Гереоне. Но бросить на берегу беспомощного маленького человечка она не могла. Еще, чего доброго, пойдет следом за ней.

Кора снова взяла сына на руки, чувствуя сквозь купальник прохладные ножки и мокрые трусики. Он крепко держал красную рыбку за хвостовой плавник.

Приблизившись к Гереону, Кора увидела, что на зеленом покрывале ничего не изменилось. Музыка играла так же громко, как и прежде. Одна пара сидела и беседовала, не прикасаясь друг к другу. Другая снова легла.

Не обращая на них внимания, Кора надела на ребенка свежий подгузник и сухие трусики и уже хотела уходить, но ее снова остановили.

– Я хочу кушать, – сказал ребенок.

Пара минут ничего не изменит. Кора полностью сосредоточилась на последних мгновениях с сыном.

– А что именно ты хочешь? Йогурт, банан, печенье или яблоко?

Малыш склонил головку набок, всерьез размышляя над этим вопросом.

– Яблоко, – наконец ответил он.

Кора снова села в кресло, взяла яблоко и вынула маленький нож для очистки фруктов.

Пока их не было, Гереон снова переставил кресло, чтобы ему удобнее было наблюдать за соседями. Он сидел, расставив ноги и сложив руки на животе, и делал вид, будто смотрит на воду, однако на самом деле косился на груди белобрысой шлюхи. Наверняка найдет себе такую же, когда ее не станет.

Эта мысль должна была бы привести Кору в ярость, но этого не произошло. Она даже не опечалилась. Наверное, часть ее души, способная чувствовать, уже умерла, скончалась в какой-то момент во время этих кошмарных шести месяцев, а она и не заметила. Кора думала только о том, как бы облегчить себе задачу.

Там, где начиналось ограждение, в озеро уходил крохотный мыс, заросший кустарником. В этом месте она просто внезапно исчезнет из поля зрения спасателей. Потом нужно будет выплыть на середину озера. Сначала придется нырнуть. Это будет утомительно.

В магнитофоне грохотало соло на барабанах. Кора старалась не обращать на него внимания, но оно проникало ей прямо в мозг. Крепко сжимая в руке яблоко, она почувствовала, как дрожит ее шея, как напрягаются плечевые мускулы. Спина затвердела и похолодела, словно Кора не сидела на жарком пляже, а уже лежала на холодном дне озера. В рот ей проникло что-то, напоминавшее толстый большой палец. Так же, как в тот день, когда Гереон хотел доставить ей «особенное удовольствие»…

Судорожно сглотнув, Кора разре́зала яблоко на четыре части и три из них положила на свои сомкнутые колени.

За спиной прозвучал уже знакомый голос Алисы:

– Фантастика!

Мужчина, который сидел, отозвался:

– Сейчас уже никто не верит, что он был на это способен. А было это лет пять назад. Тогда у Франки были безумные времена. Правда, продлилось это всего несколько недель. Он не любит вспоминать об этом. Но я считаю, что Алиса права: эта музыка – просто фантастика, ему не нужно стыдиться… Их было трое, вот только, к сожалению, они так и не выбрались из подвала. Франки играл на барабанах…

«Франки», – эхом отозвалось в голове у Коры. Друзья, подвал, ударные – все это трудно забыть.

– Ты тоже там был? – спросила Алиса.

– Нет, – послышалось в ответ, – тогда я еще не был с ним знаком.

Гереон поерзал в кресле и бросил взгляд на кусочек яблока, который жена держала в руках.

– Вряд ли малыш съест все. Остальное можешь отдать мне.

– Остальное я съем сама, – ответила Кора. – А потом пойду еще немного поплаваю. Впрочем, можешь взять один кусочек.

Кусочек яблока напоследок! Голден делишес – этот сорт она любила с детства. При одной мысли об этом во рту у Коры появился водянистый привкус.

А светловолосая женщина тем временем решила сесть – Кора видела это краем глаза.

– Подождите, – сказала блондинка и нажала кнопку на магнитофоне. – Я отмотаю немного вперед. То, что было до сих пор, не идет ни в какое сравнение с «Song of Tiger»![1]1
  «Песня тигра» (англ.). (Здесь и далее примеч. ред., если не указано иное)


[Закрыть] Лучше композиции вы не слыхали.

Темноволосый мужчина перекатился на спину и снова попытался схватить Уту за руку. Кора впервые за все время увидела его лицо. Оно ни о чем ей не говорило. И голос его, как и прежде, влетал ей в одно ухо и вылетал из другого, когда он снова запротестовал, на этот раз решительнее:

– Нет, Ута, хватит! Только не это. Не надо так со мной.

Казалось, он был настроен серьезно. Но Ута рассмеялась и увернулась от его рук.

Кора подумала о доме. О том, что свекровь наверняка заглянет в каждый уголок и не найдет ничего такого, к чему можно было бы придраться. Все было вылизано до блеска. Книги тоже были в порядке. Никто не мог бы упрекнуть Кору в том, что она неряха.

Она очистила четвертинку яблока от косточек и как можно тоньше срезала кожуру. Затем протянула кусочек ребенку и взяла еще одну четвертинку, чтобы вырезать косточки и из нее. И в этот миг музыка заиграла снова, еще громче, чем прежде. Кора не хотела смотреть на соседей, но краем глаза все же заметила, что блондинка опять рухнула на спину, обхватила мужчину обеими руками за плечи и притянула к себе. Кора увидела, как он намотал на руку ее светлые волосы. Как потянул за них, заставляя принять удобное ему положение. Как поцеловал ее. А ударные…

Кора вскочила. Кусочки яблока упали на траву. Гереон вздрогнул, когда она закричала:

– Перестаньте же наконец, свиньи! Прекратите! Отпусти ее! Немедленно отпусти ее!

Произнося первую фразу, она метнулась вбок и опустилась на колени, а во время последней вонзила в тело мужчины маленький нож.

Первый удар пришелся в шею сзади. Мужчина закричал, перекатился на спину, протянул руку и схватил Кору за запястье. Крепко сжал его на пару секунд. Потом посмотрел на нее… и отпустил, бормоча что-то невнятное. Кора не могла разобрать слова – музыка играла слишком громко.

Вот она, песня, звучавшая у нее в ушах, песня, с которой началось безумие! Она грохотала над вытоптанной травой, касалась искаженных ужасом лиц и тел.

Второй удар Кора нанесла сбоку. Мужчина не издал больше ни звука, лишь схватился рукой за шею, глядя ей прямо в глаза. Кровь хлестала между его пальцев, такая же красная, как пластиковая рыбка. Светловолосая женщина тяжело дышала, пытаясь выбраться из-под него.

Кора нанесла еще один удар, и еще… В горло. В плечо. В щеку. Нож был маленький, но очень острый. А музыка звучала так громко. Песня заполняла ее голову целиком.

Мужчина, который прежде разговаривал с Алисой, крикнул что-то, похожее на «Прекратите!».

Конечно! Об этом и речь. Прекратите! Прекратите, свиньи! Мужчина протянул руку вперед, словно намеревался схватить Кору за запястье, но не сделал этого. Все застыли. Алиса в ужасе закрыла рот обеими руками. Белокурая женщина то хныкала, то визжала. Маленькие девочки в украшенных рюшами купальниках тесно прижимались к матери. Дедушка убрал журнал с лица и сел. Бабушка подхватила малыша и прижала его к груди. Отец начал подниматься с места.

И тут Гереон наконец вскочил с кресла и набросился на Кору. Он ударил ее кулаком по спине и удержал руку с ножом, когда она снова занесла ее. Взревел:

– Кора, хватит! Ты что, с ума сошла?

Нет-нет, в голове у нее было совершенно ясно. Все в порядке. Все правильно. Так и должно быть. Она это точно знала. И темноволосый мужчина тоже это знал, она прочла об этом в его глазах. Это моя кровь, пролитая за ваши грехи.

Когда Гереон бросился на Кору, приятель Алисы и отец маленьких девочек ринулись ему на помощь. Они схватили ее за руки. Гереон попытался отобрать у нее нож, а затем вцепился в волосы, запрокинул ей голову назад и несколько раз ударил кулаком в лицо.

Из ранок, появившихся у него на руке, текла кровь. Кора ударила ножом и его, хоть и не хотела этого. Приятель Алисы закричал Гереону, чтобы он прекратил. И тот послушался. Но продолжал держать Кору железной хваткой за волосы, прижимая лицом к окровавленной груди темноволосого мужчины.

В голове у Коры было тихо. Вокруг тоже. Почти. Если не считать нескольких риффов и последнего соло на ударных, в самом конце пленки. Затем послышался щелчок.

Кора чувствовала хватку Гереона, онемение в тех местах, куда он ударил ее кулаком, кровь на щеке, ее вкус на губах. Слышала бормотание окружающих. Светловолосая женщина продолжала плакать.

Кора положила руку ей на ногу и сказала:

– Не бойся. Он не будет тебя бить. Пойдем. Пойдем отсюда. Нам не следовало сюда приходить. Ты сможешь встать или тебе нужна помощь?

На покрывале заплакал ребенок.

Глава вторая

В детстве я плакала мало, всего один раз. И то не плакала, а кричала от страха. В последние годы я об этом даже не вспоминала. Но на самом деле все помнится очень отчетливо. Я сижу в полутемной спальне. На окне висят шторы из тяжелой коричневой ткани. Они колышутся – окно, должно быть, открыто. В комнате холодно. Я мерзну.

Я стою рядом с двуспальной кроватью. Одна половина аккуратно застелена, другая, у окна, смята. От нее исходит спертый, кисловатый запах, как будто давно не меняли белье.

Мне не нравится в этой комнате. Холод, вонь застарелого пота, потертый половик на дощатом полу. Там, откуда я только что пришла, на полу лежит толстый ковер, уютно и тепло. Я тяну за держащую меня руку. Мне хочется уйти.

На застеленной стороне кровати сидит женщина. На ней пальто, на руках – ребенок. Он закутан в одеяло. Мне предлагают посмотреть на него. Это моя сестра Магдалина. Мне сказали, что теперь у меня есть сестра и мы пойдем на нее взглянуть. Но я вижу только женщину в пальто.

Она мне совершенно чужая. Это не моя мать, которую я не видела уже давно – полгода. Для ребенка это очень большой срок, ведь у малышей короткая память. И теперь я должна остаться с этой женщиной, которая смотрит лишь на сверток.

Ее лицо, суровое, серое, ожесточенное, внушает мне страх. Наконец она переводит взгляд на меня. Ее голос соответствует ее внешнему виду.

– Господь нас не простил.

Она отбрасывает одеяло, и я вижу крохотное синее личико. Женщина продолжает говорить:

– Он послал нам испытание. Мы должны его пройти. И мы сделаем то, чего Он от нас ожидает.

Не думаю, что я могла тогда запомнить эти слова. Их часто повторяли мне потом, поэтому я до сих пор так хорошо все помню.

Я хочу оттуда уйти. Странный голос женщины, крохотное синее личико в одеяле – я не желаю иметь с этим ничего общего. Я снова тяну за держащую меня руку и начинаю кричать. Кто-то поднимает меня, разговаривает со мной, успокаивает. Мама! Я убеждена, что женщина, держащая меня на руках, и есть моя настоящая мать. Вцепившись в нее, я чувствую облегчение. Она снова относит меня в теплую комнату. Тогда я была еще очень маленькой, мне было года полтора. Это легко подсчитать.

Когда появилась на свет Магдалина – как и я, в больнице в Буххольце, – мне был год. Мы обе родились в мае, я – девятого, а Магдалина – шестнадцатого. Моя сестра была очень слабенькой. Сразу после рождения ее перевели в крупную клинику в Эппендорфе и сделали операцию на сердце. В ходе операции врачи выяснили, что у Магдалины есть и другие заболевания. Конечно же, они пытались ей помочь, но это было невозможно.

Поначалу говорили, что Магдалина проживет несколько дней, может быть, пару недель. Врачи не хотели, чтобы мама забирала ее домой. А мама не хотела оставлять Магдалину одну и тоже осталась в Эппендорфе. Но прошло полгода, а моя сестра все еще была жива. Врачи не могли держать ее в больнице бесконечно. И отправили домой умирать.

Те полгода я жила по соседству, у Адигаров. Я считала, что они и есть моя семья. Что моя настоящая мать, Грит Адигар, отдала меня в соседний дом, потому что не хотела со мной возиться. Однажды она снова меня забрала. К сожалению, ненадолго.

Подробности я уже позабыла, но мне очень часто хотелось вспомнить что-нибудь о времени, проведенном у Грит, с ее дочерьми Керстин и Мелани.

Грит была еще очень молода, тогда ей было, наверное, немного за двадцать. В семнадцать лет она родила первого ребенка, в девятнадцать – второго. Ее муж редко приезжал домой. Он был гораздо старше ее, ходил в море и много зарабатывал. У Грит всегда было достаточно денег и времени для своих дочерей. Она была веселой, беззаботной, сама почти еще ребенок.

Я часто видела, как она подхватывала на руки одну из дочерей, падала с ней на пол и принималась щекотать, отчего та извивалась у нее в руках, визжала и пищала, изнемогая от смеха. И я до сих пор думаю, что Грит и меня так забавляла в то время, когда присматривала за мной. Что я играла с Керстин и Мелани. Что Грит вечером сажала меня на колени и ласкала, так же, как и своих детей. Что на полдник она кормила меня пирогом и рассказывала какую-нибудь веселую историю. Что она говорила мне:

– Ты хорошая девочка, Кора.

Но те полгода стерлись у меня из памяти. Равно как и несколько недель, которые я провела у Грит, после того, как мама вернулась домой с Магдалиной. Запомнилось только ощущение отверженности, как будто меня изгнали из рая. Потому что в раю могли находиться только чистые ангелы, следующие слову Божьему до последней буквы, не ставящие под сомнение ни одну из Его заповедей, не восстающие против Него, те, кто может видеть яблоко на Древе познания и не возжелать ни кусочка.

Для меня это было сложно. Меня легко было соблазнить, я была слабым, грешным человечком, который был не в состоянии контролировать пробуждающиеся в нем желания и жаждал иметь все, что попадало в поле его зрения. И я была уверена, что именно поэтому Грит Адигар не захотела жить со мной под одной крышей.

Мне пришлось называть мамой женщину, которую я терпеть не могла, а отцом – человека, живущего с нами в одном доме. Но его я очень любила. Он тоже был грешником – мама часто так его называла.

Я скрывала собственную порочность, а отец выставлял свой грех наружу. Я часто видела его, когда принимала ванну, а ему нужно было в туалет. Не знаю, с чего я взяла, что эта штука и есть грех. Может быть, потому, что у меня ее не было, и у Керстин и Мелани тоже. А поскольку я считала себя совершенно нормальной, напрашивался вывод: у отца что-то лишнее. И мне было жаль его. Я часто думала, что он хочет избавиться от своего изъяна.

Мы с ним спали в одной комнате, и однажды я проснулась среди ночи из-за его беспокойного поведения. Думаю, мне было тогда года три… Да, я была очень привязана к отцу. Он покупал мне новые ботинки, когда старые становились малы. Укладывал меня спать по вечерам, сидел рядом, пока я не засну. Он рассказывал мне о прежних временах. О том, как Буххольц был маленькой и очень бедной деревушкой посреди пустоши. Там была всего пара дворов, земля была просто ужасной, а животные – такими худыми, что весной не могли выйти на пастбище, их приходилось туда тащить. И о том, как появилась железная дорога. Как жизнь стала лучше.

Я любила эти истории. В них была надежда, обещание. Раз из крохотной бедной деревушки вырос красивый небольшой городок, то и остальное тоже может стать лучше.

Однажды вечером отец рассказал мне о чуме. И в ту ночь, когда я проснулась и услышала его стон, я вспомнила о чуме и испугалась, что он заболел. Но потом увидела, что он держит в руке свой грех. Мне показалось, что отец хочет его оторвать, но у него ничего не получается.

Я подумала, что вместе мы обязательно справимся. Я сказала об этом отцу и спросила, не нужна ли ему помощь. Он ответил, что нет, встал в темноте с постели и направился в ванную. Я решила, что он хочет отрезать свой грех – в ванной лежали большие ножницы.

Но в следующую субботу я увидела, что грех все еще на месте. Что ж, мне тоже было бы страшно отрезать что-нибудь такое, что крепко приросло к моему телу. Я от всей души желала, чтобы он отпал сам по себе, сгнил или истек гноем, как было у меня, когда мне в ладонь вонзилась заноза.

Когда я сказала об этом отцу, он улыбнулся, спрятал грех обратно в штаны и, подойдя к ванной, произнес:

– Да, будем надеяться, что со временем он отпадет. Мы можем об этом молиться.

Не знаю, молились ли мы об этом. Полагаю, что да. В нашем доме постоянно молились о вещах, которых нам не хватало и которые мы хотели бы иметь, – например, о малиновом лимонаде.

Еще я помню, как однажды – мне тогда было года четыре – я с мамой сидела на кухне. Я до сих пор не верила в то, что она – моя мать. Окружающие убеждали меня в этом, но я уже знала, что люди могут лгать. И считала, что это делают все без исключения.

Мне хотелось пить, и мама дала мне стакан воды. Это была простая вода, из-под крана. Я поморщилась – она была безвкусной. Мама забрала у меня стакан и сказала:

– Значит, ты не хочешь пить.

Но меня действительно мучила жажда, и я сказала о том, что предпочла бы выпить малинового лимонада. У Грит был малиновый лимонад. Мама не любила, когда я ходила к соседям. Но у нее не было времени следить за тем, чем я занимаюсь, и я пользовалась любой возможностью, чтобы сбежать от нее и побыть со своей настоящей семьей.

Я часто играла по соседству. Однажды Грит решила сходить в гости. У нее было очень много друзей и знакомых. Они приглашали ее к себе, потому что ее муж часто надолго уезжал. Грит позвала детей в дом, чтобы умыть и переодеть их. Я спросила, можно ли и мне поехать с ними, и услышала в ответ, что моя мать этого не разрешает. И что я должна идти домой.

Я хорошо это помню. Было уже за полдень, был конец июля или начало августа. Стояла жара. Окно в кухне было открыто, и солнце заливало яркими лучами обстановку, убогость которой объяснялась отнюдь не отсутствием денег.

Мой отец работал в Гамбурге, в конторе гавани. Иногда он рассказывал мне об этом. Я еще в четыре года знала, что он хорошо зарабатывает. Мы могли бы жить лучше. Раньше мои родители кое-что себе позволяли. Они часто ездили в Гамбург, танцевали, ходили в рестораны…

Но с тех пор, как на свет появилась Магдалина, отцу понадобилось много денег на собственные нужды. Да и лечение в клинике стоило немало. Врачи в Эппендорфе удивлялись тому, что Магдалина еще жива. Она часто лежала в больнице, иногда подолгу, готовясь к операции, иногда – всего пару дней, для обследования. Мама всегда была рядом с ней. И за ее кровать и еду приходилось платить папе. Перед выпиской врачи говорили: еще пара недель, максимум пара месяцев.

Мы жили под одной крышей со смертью. И мама ежедневно сражалась с ней, даже ночью не спускала с Магдалины глаз. Поэтому отец и спал в моей комнате. На верхнем этаже было всего две спальни и одна большая ванная. Покупая дом, родители думали, что у них никогда не будет детей и во второй комнате смогут останавливаться гости.

Когда я попросила лимонада, мама стояла у плиты. Плита была электрической. Еще у нас был холодильник. Кроме этого, в кухне стояла неуклюжая деревянная мебель, которую родители купили сразу после свадьбы. Все в доме было старым, и мама в том числе.

Ей было уже сорок четыре. Она была высокой, с худым лицом. Выглядела гораздо старше своих лет. У мамы не было времени за собой ухаживать. Ее седые волосы прядями спадали на плечи. Когда они становились слишком длинными, мама их подрезала.

В тот день на ней был пестрый халат. Она помешивала что-то ложкой в кастрюле. Поставив стакан с водой на рукомойник, мама обернулась ко мне и спросила:

– Ты хочешь малинового лимонада?

Она всегда говорила очень тихо, поэтому к ней постоянно приходилось прислушиваться. Мама покачала головой, словно не понимала, как мне в голову могла прийти столь абсурдная мысль. А потом снова заговорила, в своей спокойной, неторопливой манере.

– Знаешь, что протянули нашему Спасителю, когда он, умирая, произнес: «Жажду»? К Его губам поднесли смоченную в уксусе губку. Стакан с водой принес бы Ему счастье, уменьшил бы Его страдания. Но Он не жаловался и уж точно не просил малинового лимонада. Какой урок ты из этого извлечешь?

Вряд ли это был первый разговор на эту тему, который случился у меня с мамой. Потому что ответ я знала наизусть.

– Наш Спаситель всегда был доволен.

А я никогда не была довольна. Я была трудным ребенком, упрямым, вспыльчивым, эгоистичным. Я хотела все – для себя одной. И если мне никто не мешал, брала это. Мама объясняла мне, что именно поэтому Магдалина так тяжело больна. Ведь она появилась из маминого живота, а незадолго до этого там была я. И забрала себе мамину силу, которой, по ее словам, хватило бы на троих. А из-за меня для Магдалины ничего не осталось…

Когда мама начинала говорить об этом, я ко всему теряла интерес. Мне не хотелось быть плохой, но, как только речь заходила о моей сестре, быть хорошей было не так уж важно. Я не любила Магдалину. Для меня она была чем-то вроде полена. Она не умела ходить и разговаривать. Даже плакать толком не могла. Если у нее что-то болело, она начинала пищать. Бо́льшую часть дня моя сестра лежала в постели и иногда, около часа, в кресле на кухне. Но это случалось очень редко.

Конечно же, мне запрещали говорить о том, что я думаю. Я должна была утверждать прямо противоположное. Это получалось у меня отлично. Я всегда говорила то, что хотели услышать люди. Мама довольствовалась моими ответами.

– Ты ведь понимаешь, что тебе следует брать пример с нашего Спасителя? – спрашивала она.

Я старательно кивала. И мама добавляла:

– Тогда иди и попроси Его даровать тебе силы и милосердие.

Но мне по-прежнему хотелось пить. Однако я знала, что не получу от нее даже стакана воды, пока не помолюсь, и поэтому направилась в гостиную.

Эта комната была такой же убогой и старомодной, как и кухня. Ветхий потертый диван, низенький столик на тоненьких кривых ножках и два кресла. Но никто из входивших в комнату людей не обращал внимания на видавшую виды мебель.

Взгляд всегда сначала падал на алтарь, расположенный в углу у окна. Вообще-то это был обыкновенный, переделанный отцом шкаф. Перед ним стояла деревянная скамья, на которую можно было становиться коленями. На шкафу лежало белое покрывало с вышитыми на нем свечками, поверх которого всегда стояла ваза с цветами. Как правило, это были розы.

Они стоили очень дорого, но мама с удовольствием покупала их, даже если у нее не хватало денег на хозяйство. Она говорила, что от возможности принести жертву Спасителю сердце должно наполняться радостью. Мое сердце при этом радостью не наполнялось. Я по-прежнему думала, что меня отдали. Должно быть, моя настоящая мать, Грит Адигар, давно поняла, что у меня дурные наклонности. Она не хотела, чтобы от этого страдали Керстин и Мелани и в конце концов заболели так же, как и Магдалина. Поэтому Грит отвела меня к этой женщине, которая точно знала, как сделать дурного человека хорошим.

Но если показать всем, что я – хороший ребенок, если прилежно молиться и не грешить, по крайней мере, у всех на виду, то моя настоящая семья наверняка скоро заберет меня обратно.

Мне не хотелось даже думать о том, что все эти люди убеждены: я могу помочь больному ребенку по имени Магдалина пережить следующий день. При всем желании я не знала, как этого добиться. И это означало, что я никогда больше не смогу вернуться домой, что я навечно должна буду оставаться с этой странной женщиной и нашим Спасителем.

Он стоял на шкафу, между цветочной вазой и четырьмя подсвечниками с высокими белыми свечами. Но стоял как-то неправильно – был прибит крохотными гвоздями к тридцатисантиметровому деревянному кресту. Кроме того, Спаситель был приклеен к нему спиной.

Однажды, пока мамы не было рядом, я сняла распятие со шкафа и внимательно его изучила. Мне просто хотелось проверить, откроет ли Он глаза. Мама утверждала, что Он может заглянуть человеку в самое сердце и увидеть там все его грехи и желания. Но Он не открыл глаза, хоть я и трясла его, дергала за терновый венец на склоненной от боли голове и стучала по животу.

Я не верила, что Он сможет вывести меня на чистую воду. Не испытывала к Нему уважения и только по приказу матери становилась перед Ним на колени – три раза в день, а иногда и чаще – и просила о милосердии, силе и сострадании. Он должен был очистить мое сердце. А я не хотела, чтобы у меня было чистое сердце. У меня было здоровое сердце, и, на мой взгляд, этого было достаточно. Он должен был дать мне силу для отречения. Но мне была не нужна эта сила.

Я не хотела постоянно отказываться от удовольствий – от конфет, малинового лимонада и других лакомств. Например, от пирога, который постоянно предлагала нам Грит Адигар. Она сама пекла его, каждую субботу, и щедро посыпала сахарной пудрой. А в понедельник приходила к нам с тарелкой, на которой лежало три-четыре кусочка. Они были уже немного очерствевшими, но это было не важно. Мама всегда отказывалась от угощения. А у меня от одного вида этого лакомства текли слюнки.

Если я слишком долго смотрела на куски пирога, мама говорила:

– Опять у тебя этот жадный взгляд. – И отсылала меня в гостиную.

Там я становилась на колени перед крестом, на котором Спаситель пролил кровь за наши грехи…

Стоять на коленях перед мертвым и видеть его кровь и ужас окружающих было довольно странно. Блондинка не хотела, чтобы Кора к ней прикасалась, не хотела, чтобы та помогла ей встать и увела ее. Когда Кора дотронулась до ее ноги, блондинка принялась колотить ее обеими руками. Мужчина велел ей оставить Уту в покое. И Кора отступила. Какое ей дело до Уты?