Электронная библиотека » Тюрэ Эрикссон » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Белый мыс"


  • Текст добавлен: 2 октября 2013, 19:07


Автор книги: Тюрэ Эрикссон


Жанр: Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Тюрэ Эрикссон
Белый мыс
Автобиографическая повесть

Предисловие автора к русскому изданию

Действие первой части настоящей повести происходит на Готланде.

Говорит ли вам что-нибудь это название? Готланд находится почти в самом центре Балтийского моря – это самый большой остров Швеции, но очень маленькая точка на глобусе.

Вот несколько округленных цифр: площадь три тысячи квадратных километров, протяженность от горы Гобург на юге до мыса Халльсхюк на севере – сто пятьдесят километров, население – пятьдесят с лишним тысяч человек.

И все?

Разрешите мне рассказать вам еще кое-что.

Жарким летним днем, в год окончания второй мировой войны, я ехал на велосипеде по незнакомому мне шоссе в южной части острова.

Довольно часто попадались крестьянские дворы, окруженные садами. Словно челнок в ткацкой машине, метались в высоком голубом небе черно-белые ласточки. Мимо проносились автомашины, поднимая тучи известковой пыли.

Усталость в ногах и пересохшее горло заставили меня соскочить с велосипеда. Я достал бутылку лимонада и сел на обочине дороги, прислонившись к старому каменному столбу.

Утолив жажду, я обратил внимание на стоявший тут же рядом второй столб. На нем был высечен рельефный узор: цветок внутри круга. Пониже отчетливо виднелась надпись. Она была сделана рунами.[1]1
  Руны – древние письмена скандинавских народов


[Закрыть]

В моем путеводителе я нашел упоминание об этом столбе, а также перевод надписи. Не помню сейчас дословно ее содержания, но речь шла о мастере, который в начале XI века вытесал два верейных столба[2]2
  Верейные столбы – столбы, на которые навешиваются ворота


[Закрыть]
из камня.

Однако самое примечательное заключалось в том, что сразу же за этими каменными столбами, охраняемыми как памятники старины, стояли два деревянных, с навешенными на них воротами. Через эти ворота и сейчас проходила подъездная дорога к хутору, как девятьсот, а то и тысячу лет назад.

У маленького Готланда – большая история. В раннее средневековье на острове сложилась самостоятельная республика крестьян-мореходов. Готланд быстро стал крупным торговым центром. Сюда поступали товары со всех концов Балтийского моря, со всей Европы. Одновременно шел оживленный культурный обмен. Связи готландских купцов были очень широки – на реках Русского государства они встречались даже с купцами арабской державы. И по сей день в готландской земле находят много арабских монет.

Тесные связи установились между Готландом и русским торговым центром Новгородом. Новгородцы имели свою торговую контору и собственную церковь в Висбю, а висбюские купцы – в Новгороде. Установлено, что готландские суда перевозили русский воск и пушнину в Англию.

В XIII веке Висбю стал крупным городом для своего времени. Его защищала сохранившаяся до нашего времени крепостная стена с сорока четырьмя башнями. И вот уже Висбю – один из важнейших центров могучего ганзейского союза,[3]3
  Ганзейский союз (Ганза) – торговый и политический союз северонемецких городов (XIV–XVII вв.).


[Закрыть]
который долго был хозяином на Балтийском море.

Но постепенно торговые пути стали перемещаться. На немецком побережье развивался все более могучий конкурент – Любек. Первый тяжелый удар поразил готландскую торговую республику в 1361 году, когда она была ослаблена страшной эпидемией чумы, а также перебоями в торговле и жестоким соперничеством между висбюским бюргерством (в немалой степени состоявшим из иностранцев) и прочими купеческими домами острова. Датский король Вальдемар Аттердаг, непримиримый враг Ганзы, высадился на Готланде со своей конницей и под стенами Висбю разбил наголову последнее готландское крестьянское ополчение. Город сдался без боя и сумел откупиться от сожжения и разграбления.

Однако в последующие века город неоднократно подвергался разрушениям. Пиратские вожди, иногда даже с княжеским званием, не раз превращали остров в свою базу.

В середине XVII столетия, когда Готланд воссоединился со Шведским государством, упадок на острове все еще продолжался.

Но самобытная народная культура обладает прочными корнями, более прочными, чем сосны на песчаных дюнах, где проходило детство героя этой повести – Оке. Готландская культура сумела устоять в веках, несмотря на все бури.

В 20-х годах XX века, когда начинается действие повести, Готланд в культурном и экономическом отношении постепенно догоняет остальные провинции Швеции. Изоляции острова приходит конец. Туристы открывают для себя романтические развалины в Висбю. Почерневшие в давних пожарах стены готических церквей затканы плотным ковром плюща, и в узких проулках, спускающихся к морю, горят лишь огоньки вьющихся роз.

Мирное вторжение с материка распространяется не только на Висбю. Отдыхающие обнаруживают, что на острове чудесные пляжи и что на протяжении короткого северного лета здесь больше солнечных дней, чем где-либо еще на той же широте.

Во второй части повести действие переносится в Стокгольм, куда приезжает искать работы пятнадцатилетний ике. Тридцатые годы – тяжелое время для рабочей молодежи Швеции… Оке познает теневые стороны жизни в шведской столице. В идеях рабочего движения и в дружбе с молодыми рабочими он черпает силу для борьбы с трудностями.

Многие читатели спрашивают: что же было с Оке потом? Мои близкие друзья уверяют, что он стал сотрудником рабочей газеты и писателем и что на его долю выпала радостная обязанность написать настоящее предисловие к русскому изданию своей первой книги.

Я не совсем уверен, что это так.

Возможно, Оке работает сейчас на заводе в Стокгольме, стал активным профсоюзным деятелем и защищает интересы своих товарищей. Но может оказаться, что он остался на родном острове и работает экскаваторщиком или бурильщиком на одной из каменоломен. А может быть, я встретил его, сам того не зная, когда не так давно побывал в родных местах на северном Готланде и выступал по просьбе молодых рабочих на занятии их литературного кружка.

Многое изменилось на Белом мысе. Сегодня по его полям идут тракторы, в крестьянских домах горит электрический свет. Книга перестала быть достоянием лишь состоятельных людей. На каменоломнях появились новые машины.

Впрочем, лично меня гораздо больше интересует судьба друга Оке, Бенгта. Ведь я не встречал его с тех пор, как он стал взрослым.

Лет десять назад я слышал, что Бенгт сдал экзамен на штурмана. Где он водит теперь суда – не знаю. Может быть, на Балтике, может быть, в Индийском океане.

Как и в давние времена, многие готландцы и сейчас становятся моряками и уходят в дальние плавания.

Тюрэ Эрикссон, 1957 г.

Часть первая. Белый мыс


Между высокими черноствольными каштанами хмуро проглядывала главная усадьба хутора Лингер, напоминая старую клячу с прогнувшимся хребтом. Темно-красная черепица поросла густым мхом, и стекла в маленьких окошках отсвечивали голубым и зеленым, словно льдинки.

На приступке у входа сидел босой мальчуган, вычерпывая дождевую воду из выбитых несчетными шагами углублений в известковых плитах. Заношенный, чересчур большой головной убор то и дело сползал ему на нос.

– Чертова шапка! – выругался он со слезами ожесточения в больших удивленных глазах и отшвырнул ее прочь. Непокорный чуб разом встопорщился, словно пук ржаной соломы.

Бог был где-то далеко, за облаками, бабушка тоже не могла его сейчас видеть. А что до Бруандера – хозяина, у которого работала бабушка, то его мальчуган не очень-то побаивался. Неизменно добродушный, флегматичный вдовец, он был готов часами сидеть на одном месте, опершись локтями на широкий стол. Усиленное употребление нюхательного табака придало коричневатый оттенок его уныло свисающим седым усам. В берестяную табакерку на подоконнике то и дело приходилось подсыпать табак, хотя она вмещала не меньше полкило.

– Каждый сходит с ума по-своему! – ворчала бабушка. – Я знавала людей, которые тратили все свои деньги на кофе и ходили от него желтые, точно китайцы.

Неужели бабушка видела китайцев? Наверно, видела. Она как-то раз даже в Стокгольме побывала, а здесь на острове знала все наперечет.

Маленькая, полная, с гладкими и розовыми, как у девушки, щеками, она умела, однако, сделать строгое и суровое лицо. И все-таки рядом с бабушкой Оке всегда чувствовал себя надежно. Он знал, что, несмотря на горячий нрав, она – его первая заступница. Причину бабушкиного недовольства было обычно легко понять. А когда ее высокий лоб, изборожденный морщинами, словно известковый утес, прояснялся, можно было не сомневаться – виновный уже прощен.

Вычерпав наконец всю воду, Оке побежал к калитке. За оградой на север, запад и юг простиралась равнина с осушенными болотами и бескрайними полями. Тут и там в поле двигались серые фигурки батраков. Жилистые люди с обветренными лицами упорно копались в вязкой глине. Они редко распрямляли спины, точно были на весь день прикованы к зеленым рядам ботвы.

– Кто хочет заработать что-нибудь на свекле, тот должен не лениться орудовать тяпкой, – говаривала бабушка. – Мне самой приходилось копать от зари до зари. За целый день только и съешь, что кусок ржаного хлеба.

Оке услышал, как молодой батрак окликнул девушек. Это был тот же необычный, жесткий северный говор, на который в минуту волнения переходила бабушка и который так резко отличался от местной певучей речи.

Внезапно у Оке словно закружилась голова. Ему показалось, что поле с зеленой ботвой медленно закачалось вверх-вниз, вверх-вниз. И, точно лодки из густого тумана, в его сознании всплыли отчетливые воспоминания о другой жизни, в иных местах.

…Он видел большую и темную крестьянскую кухню, связанную в его памяти с ощущением постоянного страха, а также частого голода и одиночества. Призрачной белизной отсвечивала кладка очага, над которым вытянулся ряд сурово глядевших на него начищенных до блеска медных кастрюль.

Однажды вокруг стола собралось много женщин; среди них была и бабушка. Она связывала тряпки в длинные полосы. Сам он притаился в углу, прислушиваясь к бесконечной беседе, в которой ровным счетом ничего не понимал. В конце концов он подобрал с полу несколько красных и ярко-зеленых лоскутков и стал играть ими. В тот же миг над ним склонилось узкое злое лицо приемной матери:

– Не смей трогать! Кому было сказано – сидеть на месте!

Щеку обожгла пощечина, и он скатился со скамеечки. Удар обрушился на Оке неожиданно и непонятно, как гром среди ясного неба, и горький плач мальчугана только усилился от поднявшейся суматохи и града злых слов.

Бабушка сорвалась с места и сунула кулак под нос обидчицы, которой едва доставала головой до плеча.

– Вот как ты обращаешься с детьми, обезьяна ты скверная! Я так и знала, что вы взяли мальчугана только из-за денег. Но больше он ни минуты здесь не пробудет, и приходу это не будет стоить ни гроша!..

Потом он жил некоторое время с бабушкой в маленьком домике у моря. От той поры он сохранил воспоминание о равномерно нарастающем и стихающем гуле волн, который ослабевал порой до невнятного шепота, но никогда не смолкал совсем…

К востоку от хутора, там, где голая равнина сменялась березняком и старым орешником, лежало неглубокое болотце. Луга отлого спускались к спокойной воде, в которой отражались заросли камыша и несколько горбатых камней с отчетливыми отметками уровня половодья.

Вдоль берега тянулась широкая полоса светлого известкового осадка. В засушливое время корка извести становилась почти белой и покрывалась сеткой глубоких трещин…

– Пошли, браток, накосим коровам травы на ночь! – позвал Бруандер после ужина, ткнув Оке пальцем в грудь.

Бабушка невольно улыбнулась, хотя и не одобряла тона Бруандера.

– Вы научите парня такому, что его потом люди застыдят!

Оке гордо нес пустой мешок, шагая за хозяином вдоль болотца. Бруандер шел вразвалку, брюки пузырились над голенищами грубых сапог, а ноги будто сами собой складывались пополам в коленях.

Время от времени он пускал в ход сверкающую косу, прокладывая дорожки к зарослям шиповника, окаймленным густой, высокой травой. Оке захотелось сорвать розовые цветы, однако он сразу же зацепился рукавом за колючки, и Бруандеру пришлось выручать его. Домой они возвращались не одни – рядом бежала маленькая речушка. Она пересекала земли хутора и вливалась затем в Гутхемсон – самую большую реку на острове.

Оке не раз говорили, что нельзя играть одному на берегу этой речушки. Но однажды он все-таки прокрался туда. Неподалеку от коровника находился водопой. Оке лег на серые доски и стал смотреть на непрерывно бегущую темную воду. Стайка маленьких рыбок подскочила к самой поверхности прозрачными легкими тенями. Он хотел поймать рыбку рукой, но та оказалась быстрее его. Если он долго лежал совсем тихо, рыбки снова выходили из своих тайников на дне, однако оставались по-прежнему неуловимыми.

Вдруг что-то зашуршало за его спиной. Рядом с ним стояла сгорбленная старуха, черная с ног до головы, от ботинок до шали, и злая до того, что у нее даже глаза почернели от злости. Она угрожающе замахнулась на Оке узловатой палкой и осыпала его ругательствами. Мальчик так весь и сжался в ожидании удара, не в силах сдвинуться с места. Не иначе это живая баба-яга. Внезапно явившись неведомо откуда, она в любой миг может улетучиться вновь…

На глазах Оке проступили крупные слезы, он собрался с духом и побежал, заикаясь и всхлипывая, к бабушке, которая разводила огонь под котлом.

– Силы небесные, что все это значит? – спросила она взволнованно, вытирая ему глаза фартуком.

Черная бабка приковыляла за Оке следом и стала в дверях, каркая как ворона:

– Порроть, порроть надо этого выродка! Он в меня камнями швырял!

– Да ты с ума сошел, парень!

В голосе бабушки звучала зловещая строгость, она взяла его за шиворот недоброй рукой. Оке был настолько поражен неожиданным обвинением, что даже онемел. В этот момент вошел Бруандер и бросил на каменный пол вязанку дров:

– Зачем ты прогнала мальчонку домой?

Старуха повторила свое обвинение и добавила, что Оке обозвал ее.

– Ты что это вздумала нас обманывать? Он ровным счетом ничего не сделал. Я же все время следил за ним – боялся, как бы парнишка не упал в воду.

Бабушка сжала губы в узкую полоску и посмотрела пристально на черную старуху.

– Вот оно что… – произнесла она с расстановкой. – Вы это придумали нарочно, чтобы мальчика побили! А ну – прочь отсюда, пока я не поторопила вас ухватом!

Старуха злобно усмехнулась с таким видом, будто собиралась плюнуть бабушке в лицо:

– Дожили! Выгоняют из сестриного дома, как собаку! Только этого не хватало!

– Не слушайте ее, – сказал Бруандер извиняющимся голосом, когда старуха ушла. – Она только и делает, что сплетни по дворам разносит, а детей – так просто не переносит, ведьма старая!

– Сдается мне, что это она меня не выносит, – ответила бабушка сухо. – Но только если она вздумает отыгрываться на мальчугане, то будет иметь дело со мной.

Оке долго не мог забыть страшную черную бабку. В ее лице он опять столкнулся с темной, необъяснимой злобой, которая разражалась, когда этого меньше всего можно было ожидать. Однако, когда старуха спустя несколько дней появилась опять, он не убежал к бабушке.

По стенам коровника вился густой хмель – там всегда можно было надежно укрыться. Оке спрятался за хмель и стал разглядывать страшную старуху, словно любопытная белочка. Присмотревшись внимательно, он решил, что бабка все-таки никакая не колдунья. А раз так, то он, наверно, сможет легко убежать от нее, если только не подпустит слишком близко.

Старуха прошла мимо, и ничего не случилось.

Оке вылез из-за хмеля и забрался на толстую жердь. К ней когда-то привязывали быков, которые приводили в движение молотилку. С покатой крыши сарая свисала осока – совсем как усы Бруандера, а внизу скалило зубы передаточное колесо. От него отходила длинная балка. Она была просунута сквозь отверстие в стене и исчезала в полумраке сарая. Теперь этим устройством давно уже не пользовались.

Когда пришло время обмолота, на дороге, ведущей к хутору, показалось закопченное чудовище на широких тяжелых колесах. В ту же минуту непонятно откуда вынырнула целая гурьба ребятишек, и взволнованные мальчишечьи голоса возвестили великую новость:

– Молотилка едет! Молотилка едет!

Откуда только прыть взялась у Бруандера! Он размахивал руками, кричал и командовал; тем не менее все благополучно наладилось, как только прибыл возок с инструментами. С него сгрузили бачки со смазочным маслом, колодки, которые положили под колеса молотилки, и прочие принадлежности.

Один за другим съезжались на нагруженных доверху возах соседи, и вскоре на обычно тихом дворе скопилось множество чужих людей и упряжек. В свекловичных районах мелкие хозяйства выращивают мало хлеба, поэтому молотилку нанимали сообща.

Машины и люди вытянулись в усердно работающую цепочку.

Черная труба локомобиля изрыгала дым и искры, а приводной ремень защелкал над головой у Оке с такой силой, что он на всякий случай отошел в сторонку. Желто-коричневая молотилка содрогалась от напряжения, хотя была величиной с целый дом!

Рыжий парень в истрепанной шляпе надел защитные очки и сунул первый сноп в рычащую пасть молотилки. Оке долго смотрел на него и на молодую женщину, которая неутомимо разрезала перевясла[4]4
  Перевясло – соломенный жгут, которым перевязывают сноп


[Закрыть]
кривым ножом.

Однако скоро Оке пришлось отступить: воздух наполнился густой колючей пылью, а с другой стороны молотилки мальчик только мешал парням, уносившим наполненные мешки.

Привыкнув немного к громким щелчкам ремня, Оке сразу ощутил неудержимую притягательную силу тяжело пыхтящего, пахнущего машинным маслом локомобиля. Вот кочегар подбросил в топку несколько поленьев. Голубоватые огоньки лизнули сухое дерево, быстро заставив его раскалиться докрасна. Оке смотрел словно завороженный в грозно гудящую топку и не заметил, как сзади к нему подкрался сынишка одной из работниц.

Коварный толчок сбил Оке с ног. Он вскочил с твердым намерением как следует рассчитаться с шутником, однако чужак успел уже вытащить из кармана маленькую жестяную баночку.

– Хочешь понюшку табаку? – спросил он примирительно, подражая лицом и голосом Бруандеру.

Оке взял немного светлого порошка и сделал вид, будто втягивает его в ноздрю. Чужак насыпал щепотку в рот и плюнул на дверку топки, отчего та сердито зашипела. Сквозь щелочку вырывались наружу красные огненные языки, и было слышно, как пламя бушует и воет под котлом.

– Аккурат, как в аду, – произнес с видом знатока озорник. – Не хотел бы туда попасть, черт возьми!

Оке ощутил невольное беспокойство за судьбу своего нового приятеля. Бог не так мелочен, чтобы преследовать за бранное слово, вырвавшееся в припадке гнева или отчаяния, но этот мальчишка ругается, похоже, только из желания казаться взрослее.

До самого вечера над током стоял, то усиливаясь, то ослабевая, деловитый гул. С наступлением сумерек на сеновал влетела наконец последняя охапка соломы, и на хуторе разом воцарилась торжественная тишина.

Бабушка стояла у печки разгоряченная и раскрасневшаяся, помешивая в огромном котле. В рисовом кулеше густо плавали изюминки, на длинном столе высились горы бутербродов. Однако едоки никак не могли развернуться. Пот и копоть вперемешку с пылью легли на лица жесткими масками, а накопленная за день усталость сковала все члены.

Бабушка угощала, уговаривала и подносила темное пенящееся домашнее пиво.

– Ешьте, люди добрые! Сегодня хорошо потрудились, – приговаривал Бруандер, показывая пример.

На деньги он был скуповат, но счел бы позором для себя, если бы дал повод кому-нибудь пожаловаться на еду. Понемногу за столом становилось оживленнее. Кто-то вспомнил случай, когда вот так же в день молотьбы на ток забрел бык и натворил немало бед.

Чрезвычайно обстоятельный во всех описаниях рассказчик никак не мог добраться до конца. Кое-кто начал уже покашливать и нетерпеливо посматривать в сторону бабушки. Она хорошо умела передавать речь и повадки других людей, и за ней укрепилась слава искусной рассказчицы. В минуты увлечения она даже привставала, стремясь придать своей речи большую выразительность.

– Расскажите какой-нибудь случай в Нуринге, – попросила наконец молодая женщина.

Ей никогда не приходилось бывать на севере, и уже один непривычный говор северян казался ей необыкновенно уморительным.

– Когда обжиг извести еще велся у нас полным ходом, – начала рассказ бабушка, – в Нуринге наехало много дельцов – ставили печи и выманивали у крестьян лес за гроши. Но старика Никкена, хозяина хутора Марте, никому не удавалось провести – ни приезжим богатеям с Большой земли, ни нашим собственным ловкачам. Старик разбирался в грамоте, что твой поп или дьякон, и ни на какие удочки не клевал.

В это же время установилась хорошая цена на баранину, так что наш Никкен неплохо зарабатывал и на лесе и на мясе. А когда богатство старика сравнялось с его упрямством, он решил, что пора обновить обстановку в большой зале, и отправился в Стокгольм на парусной шхуне. Правда, она шла с грузом извести; пароходы к нам тогда не заходили, так что это была единственная возможность попасть на материк.

Никкен отлично знал, что в Стокгольм надо являться в черной тройке, если хочешь, чтобы с тобой считались, но это не помешало ему отправиться в костюме из домотканого сукна, который он надевал в деревне по праздникам. В Нуринге в таких костюмах первые щеголи расхаживали, да и на Большой земле лучшего материала надо было еще поискать.

Однако в Стокгольме на суконный костюм смотрели иначе.

Зашел это Никкен в роскошный мебельный магазин для самого знатного люда, а там на него никто и глядеть не стал. Продавцы юлят, раскланиваются перед всеми, а его словно и не замечают.

Ну, наш старик и принялся ходить сам по магазину, товар разглядывать. Наконец остановился перед большим – до потолка – зеркалом в золоченой раме.

«Что стоит эта штука?» – спрашивает.

Но никто ему не ответил. Стоит ли обращать внимание на какого-то мужичка-серячка, который и говорит-то не так, как все! Такому в магазине-то и делать нечего.

А старик пождал-пождал, да как припечатает кулаком по зеркалу – только осколки полетели! То-то шум поднялся в лавке!

«Скажете вы мне хоть теперь, сколько оно стоит?!» – кричит Никкен, а сам на приказчиков смотрит.

«Сто крон!»

Сто крон! В то время это были огромные деньги. Но наш Никкен швырнул на прилавок две сотенные бумажки и говорит:

«Ну, так попрошу завернуть мне такое же, если у вас найдется».

Заключительную реплику бабушка произнесла отрывисто, словно гирю бросила на весы. Оглушительный хохот прорвал плотину напряженного молчания. Больше всех был доволен рассказом Бруандер. Он с силой ударил кулаком по столу:

То-то! Вот так с ними и надо!

* * *

Кончилось затянувшееся теплое лето, точно светлый сон пролетел. Быстро спускались сумерки, небо застилали тяжелые дождевые тучи, на смену зелени пришло серое однообразие глины.

Оке проводил большую часть времени в светелке – самой сухой комнате в доме. На маленькой полочке в углу хранились его сокровища: розовая фарфоровая свинка-подсвечник да изуродованный жестяной человечек, который когда-то умел плясать – когда еще был цел механизм.

Свинку подарил ему на рождество дядя Стен, который раньше батрачил у одного из местных богатеев, а теперь работал в каменоломне на побережье. Была еще у Оке обсыпанная снежными блестками рождественская открытка с надписью «Merry Christmas!».[5]5
  Merry Christmas! (англ.) – Счастливого рождества!


[Закрыть]
Ее прислал дядя Хильдинг из самой Америки.

На открытке мальчик в пьексах катал на санках маленькую миловидную девочку. За ними семенил по сугробам улыбающийся дед Мороз.

Оке ощутил зависть и сосущую тоску. Видно, за границей, как и на Большой земле (так для Оке делился весь мир вне Готланда), зима приходит в прекрасном снежно-белом уборе.

А здесь – день за днем суконно-серый туман… Редкий снежок ложился на непромерзшую землю, и вместо белого ковра получалось грязное месиво. Неужели на острове так никогда и не было настоящей зимы?

– Еще какая зима бывала! – ответила, смеясь, бабушка, когда Оке обратился к ней со своим вопросом. – Когда я была молодая, снега и мороза было хоть отбавляй. Зимой восемьдесят первого все дороги занесло, и нельзя было пройти, пока не установился наст. Помню, как мы заблудились на санях в буран. Хорошо, на забор наткнулись – только вдоль него и выбрались к дому. Да и от забора-то только кое-где верхушки торчали.

Бабушка смолкла, призадумавшись.

– Да-а, не все-то я на санях каталась… С самого сызмальства узнала, что такое холод и работа. Едва мне исполнилось тринадцать, как пришел к нам Петер Смисс и стал уговаривать отца отдать меня ему в услужение. Обещал в год восемь риксдалеров, пару ботинок и материал на рабочее платье, да еще, мол, матушка Смисс научит меня ткать на станке – эта ведьма-то! Она меня и близко не подпускала к ткацкому станку. Вместо этого мне приходилось часами стоять на берегу и вылавливать из ледяной воды водоросли. Вот и вся наука. Сапог у меня не было, вот я и ходила мокрая по пояс… Был у них еще пятнадцатилетний батрачонок Юн. Помыкали они им, как хотели. По воскресеньям хозяева отправлялись в церковь, и Смиссиха делалась сразу такая набожная, всячески старалась показать священнику, какая она праведница. Но в то же время она никогда не забывала, уходя из дома, сделать метку на хлебе, чтобы мы не взяли куска в ее отсутствие.

– Бабушка, а какую метку она делала? – спросил Оке. Глаза его сверкали.

Не иначе метка была заколдованная, если не позволяла наесться в праздник досыта тем, кто так напряженно работал всю неделю.

– Какую метку? Да обыкновенную зарубочку вырезала ножом, – ответила бабушка небрежно.

Оке решил, что она просто не хочет выдавать секрет – видно, боится, что ее накажет нечистая сила.

Но вот как-то раз, когда хозяйка села ткать, бабушка прошла в кухню, взяла там два больших круга колбасы, висевших под потолком, и нарезала толстые ломти хлеба себе и изголодавшемуся батрачонку. Первый ломоть с ненавистной меткой она съела сама.

– И ты думаешь, они выгнали меня за это? Нет! Попробовали бы они найти прислугу, которая выдержала бы У них год! Иные сбегали уже через неделю. Когда подошел день расчета, хитрый кулак подмазал отца штофом водки, а маме подарил брошку. Мне он обещал красивое конфирмационное[6]6
  Конфирмация – церковный обряд для подростков.


[Закрыть]
платье – только бы я осталась. И получилось так, что я пошла в кабалу еще на год!

Бабушка сидела у печки с вязаньем в руках. Правый указательный палец, скрюченный подагрой, перекидывал нитку. Потом она прервала работу и протянула левую руку к огню, разминая все еще ловкие тонкие пальцы.

– Эта рука ничуть не изменилась с тех пор, как я уехала с острова Сандэн, – проговорила она в раздумье.

Три года бабушка находилась в услужении на этом таинственном, уединенном острове, где-то на севере, и ни разу не навестила за это время родной дом. Высокий пенистый прибой обрушивался с грохотом на скалистый берег, и осенью по месяцам не удавалось доставлять на остров продукты и почту.

– Там прошли мои самые счастливые дни… Если бы не Янне, я бы никогда не уехала из поселка у Бредсандского маяка, – продолжала она мечтательно.

Казалось, она обращается не к Оке, а к кому-то другому, невидимому для мальчика.

– Он только что вернулся в Нуринге – шесть лет ходил в дальнем плавании по Атлантике и Тихому океану. И вот придумал высадиться с маленькой скорлупки на мысу Тернудден и разыграть из себя потерпевшего кораблекрушение англичанина.

Бабушка смущенно улыбнулась: ей явно не хотелось сознаваться, что кто-то перехитрил ее.

– Я чуть было не поверила ему. Темный, курчавый, на шведа и не похож ни одеждой, ни повадками. Смотритель маяка узнал, конечно, сына старого Самюэля, но виду не показал, а с ним и другие.

Нурингский моряк загостился на островке. Смотрителю понадобилась новая лодка, и Янне охотно взялся выполнить его заказ. Так у Лиллии – самого завзятого гуляки и шелопая на всем острове – появился новый приятель, с неисчерпаемым запасом песен и рассказов о манящих океанских далях. А бабушка заколебалась в своем решении навсегда остаться на тихом лесистом островке с его дикой красотой.

Летним утром, когда дул свежий бриз, она уложила вещички, и Янне пошел вброд к своей скорлупке, неся на плече сундучок с одеждой.

Смотритель смущенно потер глаза при расставании и пожелал молодым смельчакам счастья в пути и в жизни. Лиллиа дирижировал прощальным «ура», энергично размахивая своей форменной фуражкой – той самой, которую смотритель не раз грозился отобрать. Провожавшие стояли на берегу до тех самых пор, пока белый, словно грудь чайки, парус не исчез за горизонтом.

– Никогда не забуду первую встречу с родителями моего будущего мужа, – рассказывала бабушка. – Маленькая, сутулая старушка стояла у печки, возилась с закопченными горшками. Кухня была низенькая, задымленная. Занавесок на окошке, видно, никогда и не бывало; всего-то и было на кухне, что некрашеный сосновый стол да пара скамеек. За столом сидел старик Самюэль – суровый такой, с большой золотистой бородой. От его сапог так и несло ворванью, а рот был набит доброй порцией жевательного табака. Еще кусок табака торчал из кармана, словно обрывок ремня. Но зубы у него были – крепче не сыщешь. Мне кажется, он мог бы, если б захотел, двухдюймовый гвоздь перекусить.

Немного погодя Янне и говорит, а не пора ли обедать. Старушка смутилась вдруг, прямо не знает, куда деваться. Тут старик как ударит кулаком по столу да как закричит, чтобы она подавала на стол, да погуще – небось молодые проголодались с дороги.

«Не шуми, не шуми, батюшка», – ответила старушка, а сама зашептала ему что-то на ухо.

Не успели мы опомниться, как старый Самюэль вдруг выскакивает из кухни, будто ошпаренный. Потом слышим – он стучит и орудует в кузне. Еще не сварилась картошка и рыба, а он уже входит с новым ножом в руке – только что выковал, даже железо еще не остыло.

И что же ты думаешь – в доме было всего три столовых ножа, и мать Янне с ужасом думала: как она станет накрывать на четверых!



Весь дальнейший рассказ бабушки был словно старый ковер, сотканный из будничных забот и тяжелого труда. И все-таки Оке не замечал, чтобы она раскаивалась в своем решении выйти замуж за Янне. Унылое однообразие сплошь и рядом перемежалось красочными, полными тепла воспоминаниями.

Немало легенд ходило и по сей день среди старых ловцов тюленей о сильном, коренастом человеке, который был дедом Оке.

– Он был первым и на море и на суше, – говаривала бабушка. – Мы трудились и жили счастливо, хотя оба не отличались покладистым нравом. Трудно нам приходилось – всех-то детей надо было накормить да одеть; но ругались редко. Только очень уж беспокойный был мой Янне. Вот и надорвал сердце, когда ему еще не было и пятидесяти.

Голос бабушки, взволнованно-ласковый, как всегда, когда она говорила о деде, внезапно посуровел.

– Он сам себя убил, когда ловил сбежавших овец для богатых крестьян в Стадаре. Ему никак нельзя было в ту осень браться за такую работу, но он всегда хорошо бегал, а нам к зиме совсем не мешало запастись бараниной и шерстью.


Страницы книги >> 1 2 3 4 5 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации