Текст книги "Фотография с прицелом (сборник)"

– Девушка, ваш паспорт! Вы летите без вещей? Ах, одна сумка…

– Пассажиров, вылетающих рейсом Москва – Запорожье, просим пройти на посадку…

Вместе с молчаливой толпой, пронизанной предчувствиями, предрассудками, суевериями, Света выходит на поле и видит стаю крылатых существ. От их рева вздрагивают бетонные плиты, и горячий воздух обдает лицо. Существа уносятся в облака, за кромку горизонта, возвращаются, тяжело оседая и дробя воздух. Самолеты чем-то озабочены, недовольны, и кажется даже странным, что они соглашаются лететь. Подавленные их мощью, мы вверяем им свои страхи и надежды, свои жизни, и дай Бог, чтобы они все это вернули обратно.

Самолет набирает высоту. Просим пристегнуть ваши ремни. Полет проходит на высоте десять тысяч метров. За бортом пятьдесят градусов мороза, фиолетовое небо, облака, опасливо прижимающиеся к земле. За бортом вздрагивающие крылья, быстро темнеющий воздух, сполохи красного прожектора на моторах и одинокие, почти невидимые, почти несуществующие огни далеко внизу.

Самолет приближается к городу Запорожье. Это большой промышленный и культурный центр, это театры, заводы и комбинаты, это город металлургов и ученых, студентов и строителей, влюбленных фотографов и красивых кассиров. Просим оставаться на своих местах до полной остановки. Вещи вы получите в багажном отделении. В город вас доставят автобусы и такси. В зале ожидания к вашим услугам Вадим Кузьмич Анфертьев. Вы его узнаете по синему галстуку и взбудораженным глазам.

– Ну, здравствуй, Анфертьев! – Света протянула руку. – Ты сфотографировал краны? У тебя прекрасный галстук. Где достал? А в нашем городе дождь. Он идет и днем и ночью. Мы летели на высоте десять тысяч метров. Сколько это будет в сантиметрах? Пятьдесят градусов мороза за бортом. Это больше, чем было зимой в Москве. Ты похож на международного авантюриста. В твоем облике значительность и грусть человека, который все знает наперед. Скажи, ты действительно все знаешь наперед?

Анфертьев молча улыбался, наслаждаясь ее голосом, смотрел, как шевелятся ее губы, как блестят ее глаза, и не понимал ни слова из всего, что она говорила. Впрочем, главное он все-таки понимал: Света была рада видеть его.

– Ну, здравствуй, Лунина! – Он привлек ее к себе, прижался щекой к щеке и прошептал на ухо: – Пш-пш-пш.

– Ты что-то сказал? – Она отстранилась.

– Да. Я сказал заветные слова. Их невозможно повторить. Неужели не расслышала?

– Я не уверена, что правильно поняла.

– Ты правильно поняла.

– Мне кажется, они слишком ко многому тебя обязывают.

– Да, именно это я и сказал. Тебе на пользу перелеты. Ты вырвалась из-под власти Сейфа. Он угнетает тебя и заставляет работать на него. Это ужасно. Так нельзя. У тебя высотный румянец и аэрофлотский блеск в глазах. Ты производишь впечатление… – Анфертьев раскрыл перед Светой дверь, и они вышли на площадь. Был уже вечер, красноватый прохладный воздух заполнял все пространство до самого горизонта. На свежем весеннем ветру раскачивались верхушки молодых тополей, покрытых первой зеленью. Желтоватый табун такси светился красными стояночными огнями.

– Так какое же впечатление я произвожу на запорожцев? – спросила Света, когда они уже сели в машину и поехали в сторону заводских труб, дымов, в сторону повисшего над городом темного облака, изредка озаряемого сполохами жидкого металла.

– Ты похожа на человека, который знается с международными авантюристами. Ты вступаешь с ними в преступный сговор, вы встречаетесь в условленном месте в назначенный час, обмениваетесь разными словами, которые меняют судьбы людей и отражаются на международных отношениях. Твоя жизнь – перелеты, аэропорты, свидания в гостиницах, ужины в ресторанах, маленькие пистолеты, большие пачки денег, пуленепробиваемые стекла, бриллианты, наркотики, цианистый калий в перстне, ты служишь великому и могущественному Сейфу, а он платит тебе черной неблагодарностью. Брось его и переходи к нам.

– У него длинные руки и жестокий нрав, тебе не совладать с ним, Анфертьев. Он расправится с тобой.

– Думаешь, дотянется?

– На него работает много людей. Оглянись – это все его служители, нам не спрятаться от них.

«При обыске у Луниной нашли авиабилет в Запорожье. По времени он совпадает с вашей командировкой. Как это понимать?» – Следователь приготовился записывать.

– Где твой билет? – спросил Анфертьев.

– В сумочке. А что?

– Дай мне его.

– Зачем? Заметаешь следы? Не надо, Вадим. Мне некого опасаться. Я оставлю его себе на память.

– Смотри, – обронил он.

– У меня так мало вещей, оставленных на память. Программка какого-то спектакля, бубновый король – я нашла его на улице, и теперь вот будет билет.

Шофер поначалу настороженно прислушивался к их разговору, но потом, отказавшись от попыток что-либо понять, все внимание обратил на дорогу. И они пронеслись сквозь город, сквозь его огни, дома, толпы, сквозь его прошлое и будущее, пронеслись, оставляя за собой след из опасности и недолговечности, след из несбыточных надежд и грядущих разочарований. Что-то сгорало в них в эти минуты, перегорало, и прохожих, которым пришлось вдохнуть след, оставляемый их такси, охватывало беспокойство, они бросались звонить своим близким, друзьям, любимым, затерявшимся в сутолоке дней и забот. Анфертьев и Света проносились, оставляя за собой очереди у телефонов-автоматов.

Они вышли у гостиницы, где Анфертьеву невероятными усилиями удалось выбить номер для Светы. И ее прописали на два дня, хотя люди, знакомые с гостиничными порядками, не поверят в это. Света вошла в первый в своей жизни гостиничный номер, и взгляд ее тут же остановился на кровати. И о чем бы они ни говорили в этот вечер, как бы причудливо ни петляли их шутки, темы, розыгрыши, оба неизменно возвращались в мыслях к этой рассохшейся кровати с деревянными спинками.

– Я никогда не останавливалась в гостинице, – сказала Света.

– Вот и остановилась. Как тебе здесь?

– Прекрасно. А где твоя комната?

– Рядом. Мы можем по ночам перестукиваться.

– И ходить друг к другу в гости?

– Думаю, мы просто обязаны это делать, – с преувеличенной уверенностью сказал Анфертьев. Мысли о Сейфе и мысли о Свете переплетались в его сознании, снова разделялись, шли рядом, одновременно. Мир вокруг расцветал возможностями и соблазнами, в лицо дул свежий ветер, насыщенный запахами трав, и морские волны разбивались о прибрежные скалы, и пылающие кометы проносились по ночному небу, и вулканы грохотали, сотрясая материки. А главное – его отношения со Светой наполнились надеждами, тайнами и срамными мечтами, как это бывает, когда человек влюбляется. И здесь, в номере запорожской гостиницы, когда они стояли еще в плащах и обменивались двусмысленностями, Света прочла его мысли, ничего хитрого в этом не было, прочла легко, будто все они были написаны шариковой ручкой на его лбу. И ужаснулась, и восхитилась тем, что в этот миг открылось перед ней.

– Вадим, – сказала она ошарашенно, – иногда мне кажется, что я совершенно тебя не знаю. Будто передо мной стоишь не ты, а незнакомый человек, которого я никогда не видела. Да и человек ли…

– Это бывает, – согласился Анфертьев. – Скажу тебе больше. Иногда я сам сомневаюсь в том, что я именно тот, за кого себя выдаю. Ну, вот как если бы вселилось в меня другое существо, чужое мне, чуждое. Вселилось и пользуется моим телом, что-то делает от моего имени, проворачивает свои делишки, а я где-то в другом месте… То ли жду, пока освободится мое тело, то ли я сам живу в ком-то… Временно снимая помещение… Вроде этой гостиницы…

– Тебе надо встряхнуться.

– Знаешь, наверно, нет человека, которому не требовалось бы встряхнуться, сменить на время одежды, привычки, убеждения…

– Убеждения? – Света вскинула брови.

– Ну, хорошо, не сменить, нет. Но хотя бы забыть на время о них. А потом снова вернуться к прежним своим убеждениям, чтобы еще раз убедиться в их истинности.

– Не уверена, – Света покачала головой и повторила: – Не уверена, Вадим.

– Ладно, не будем об этом. Раздевайся. – Анфертьев сделал паузу, понимая рискованность своего предложения. – И пойдем поужинаем.

– Это далеко? – спросила Света, и в ее голосе было облегчение.

– Здесь, в ресторане, на первом этаже.

– Ты разоришься. И тебя посадят в долговую яму. Я буду носить тебе передачи. Биточки из нашего буфета. А однажды принесу тебе в яму увеличитель, и ты сможешь потихоньку погашать свои долги.

– А тебе не пришло в голову принести вместо увеличителя веревочную лестницу?

– Анфертьев! – шутливо ужаснулась Света. – У тебя преступный образ мышления.

«Скажите, Светлана Николаевна, – медленно проговорил Следователь, – вы подозреваете кого-нибудь?»

«Нет. Никого».

«Не торопитесь так отвечать. Вы полагаете, что подозревать – это низко, подло, и потому даже думать об этом не хотите. Напрасно. Ведь Сейф-то пуст. Пятьдесят тысяч ахнулись. Значит, для подозрений есть основания. Отвечать вам. И скамья подсудимых дожидается вас. Мне говорили, что вы были достаточно близки с этим фотографом… Как его… Анфертьевым, верно?»

«У нас и сейчас неплохие отношения».

«Вы не замечали за ним…»

«Нет».

«Понимаю. Вы сказали бы нет, даже увидев его с деньгами у Сейфа».

«Да».

«У вас не было с Анфертьевым разговора о том, что неплохо бы начать новую жизнь, что неплохо бы…»

«Нет».

«О чем же вы говорили?»

«Ни о чем».

«Молчали?»

«Нет, мы говорили ни о чем».

– Там играет музыка, и мы сможем потанцевать. Должен же я где-то блеснуть своим новым галстуком. В Запорожье такого нет ни у кого. Ко мне подходили прямо на улице и предлагали за него большие деньги. А один просил хотя бы на вечер. Я могу сдавать его в аренду.

– Но это будут нетрудовые доходы. Конституция против. И потом, я не хочу видеть этот галстук на чужой шее. Она осквернит его.

Этот разговор может показаться игривым и пустым, но это не так. Они говорили серьезно, ни тени улыбки не промелькнуло на их лицах. Главное заключалось не в словах, им важно было преодолеть отчужденность, вызванную казенными запахами гостиничного номера, нужно было погасить преступность самой встречи, за которой раскачивалась тень предательства и измены.

Да, мы можем обо всем говорить свободно, по ходу вспоминая забавные анекдоты и смешные случаи о прыжках с балкона, сидении в шкафу, стоянии на одной ноге под вешалкой, мы готовы назвать это истинным достоинством мужчины или женщины, умеющих подняться над предубеждениями толпы, ценящих свои чувства и свою искренность. Но только Богу известно, насколько это сложно, мучительно, тягостно, когда дело касается нас самих. А если это нам не сложно, не мучительно, не тягостно, то о чем речь? Тогда об этом и говорить не стоит. Тогда, ребята, что-то очень важное кончилось в нас… Или кончается…

Ужин в ресторане.

Еле сдерживаемое пренебрежение жирного официанта в отвратительном, замусоленном галстуке, громыхающий оркестр, жаждущий заказов и подачек, развеселая компания пожилых пьяных женщин, отмечающих какой-то свой конторский праздник, – для них ужин кончится слезами и надрывными песнями, упившийся командированный, который после каждой рюмки смотрел на женщин все доброжелательнее и заинтересованнее, нарядные, румяные, плотные мальчики, решившие в этот вечер хватить красивой жизни. Анфертьев и Света несколько раз станцевали и были благодарны этому надсадному оркестру, который избавил их от необходимости что-то говорить. Потом, притихшие, поднимаясь по мягкой ковровой лестнице, понимая, что каждая преодоленная ступенька неумолимо приближает их к тому запретному, к чему они катились второй год. Молча, пряча глаза, прошли мимо напряженного взгляда дежурной.

Первым по коридору был номер Светы. Она остановилась, нашла в сумочке ключ, открыла дверь. Анфертьев вошел следом. И, обняв Свету, подумал: как странно поцелуй меняет лицо женщины, в нем появляется отрешенность, одухотворенность.

Нет, не будем заглядывать в чужие спальни, показывать свою осведомленность или богатство воображения. Может быть, это интересно и поучительно, но к нашему повествованию не имеет никакого отношения.

А кроме того…

Что делать, Автор в силу некоторой испорченности мышления, но без злого умысла дал понять, что между Светой и Вадимом Кузьмичом нечто произошло. Ничего не было. Не получилось. Анфертьев просидел в номере Светы до глубокой ночи, они рассказывали о себе все или почти все, между ними возникло нечто вроде духовной близости, и разрушить ее, предаться… Нет, не смогли ни он, ни она. Казнясь и проклиная себя за нерешительность и в то же время понимая, что не может поступить иначе, Анфертьев во втором часу ночи поднялся и с жалкой улыбкой вышел из номера. В растерянности он прошел в конец коридора и оказался возле столика с дежурной – крепкой, плотной, не старой еще женщины в тесной кофточке, тесной юбке, да и цепочка на шее была у нее тесноватой. В ее взгляде было понимание человеческих пороков, но не было их осуждения.

– Что? – спросила она. – Глухо?

– Глухо, – подтвердил Анфертьев, не удивившись вопросу. Но тут же спохватился: – А вы откуда знаете?

– Свет из-под двери… Вы не выключали свет.

– А-а… Вообще-то да… Я и не подумал…

– Выпить не хочется?

– Хочется.

– Чего ж молчишь, – проворчала женщина. Открыв тумбочку стола, она достала початую бутылку водки и две чайные чашки. Налила поровну и себе, и Анфертьеву. Пошарив рукой в глубине тумбочки, пошуршав там ломкой бумагой, она вынула засохшую, осыпающуюся вафлю. Анфертьев с обостренной четкостью увидел, как крошки падали в чашки, размокали и медленно опускались на дно.

– Будем живы, – дежурная ткнулась своей чашкой в чашку Анфертьева и буднично выпила. Откусила вафлю, пожевала ее, взглянула на Анфертьева: – Пей, не тяни. А то выйдет мой начальник или твоя красотка… Оконфузимся. Все хорошо. Точно говорю – все хорошо. Выйди все, как хотелось, – глядишь, и конец наступил бы. А так все хорошо, все продолжается.

Анфертьев выпил, не ощутив ни горечи, ни крепости водки, сел на диванчик, пожевал вафлю. Отряхнул ладони, откинулся на спинку, закрыв глаза.

– Еще? – спросила дежурная.

– Нет, что вы… Хватит.

– Все равно не берет… Ни меня, ни тебя… А?

– Раз не берет, то можно, – сказал Анфертьев, хотя почувствовал, что его все-таки берет. В душе что-то размякло, и та напряженность, с которой он вышел из номера Светы, уже не резала грудь.

– Понимаешь, как получается, – дежурная убрала в тумбочку чашки и пустую бутылку, – чем девушка лучше, тем все сложнее… Другая сама бы тебя не выпустила, а эта небось и слова не сказала?

– Сказала. Иди, говорит.

– Правильно. Все правильно. Иди отдыхай. Или к ней стучаться пойдешь?

– Нет, погуляю. Меня выпустят?

– Отчего ж… Жилец ты трезвый, – усмехнулась дежурная. – И выпустят, и обратно впустят.

Город был пуст, тих, светел. Горели фонари, круглая луна висела прямо над головой, со стороны заводов полыхали зарева, иногда доносился неприятный грохот, и казалось, там всю ночь извергается небольшой местный вулкан. В прохладном воздухе явственно ощущался запах металлической гари. Пройдя квартал, Анфертьев оказался на мосту над железнодорожной веткой. Отсюда лучше были видны контуры заводов, подсвеченные льющимся металлом. Не удержавшись, Вадим Кузьмич по привычке щелкнул несколько раз затвором, навсегда запечатлев в себе клубы дыма над печами, мерцающие в темноте красноватые прочерки рельсов, огни приближающегося состава, пустынный проспект, зеленую искорку такси, мост, вздрагивающий от тяжести проносящегося под ним состава со стальными слитками, себя самого, неприкаянного и хмельного…

«Скажите, Вадим Кузьмич, находясь в близких отношениях с кассиром Луниной, вы, очевидно, имели возможность рассмотреть Ключ от Сейфа, подержать его в руках?»

«Очевидно, имел», – Анфертьев пожал плечами, показывая полнейшее равнодушие к вопросу.

«И при желании могли снять отпечаток с Ключа?»

«А зачем?»

«Хорошо, оставим это. Вы не замечали у Луниной стремления к иной жизни, скажем, более свободной, раскованной, обеспеченной?»

«Замечал. Как и у всех других людей, с кем мне приходилось встречаться за последние сорок лет».

«Она не делилась с вами своими планами, надеждами на будущее?»

«Делилась».

«И что же?»

«Ее надежды никоим образом не касались ни Сейфа, ни его содержимого», – веско произнес Анфертьев и мгновенно перенесся из кабинета Следователя на вздрагивающий мост, к гостинице, в которой на следующую ночь он останется у Светы. Купив в соседнем гастрономе бутылку коньяка, кулек яблок и коробку конфет, они еще засветло уединятся в номере. И проснутся одновременно, когда на проспекте громыхнет в темноте первый, пустой еще трамвай, и Вадим Кузьмич почувствует губами на щеках Светы слезы – что-то приснилось ей, грустное и безнадежное. Но что именно, она не сказала. А может быть, не смогла вспомнить.

Вернулись.

Первым утренним самолетом в понедельник.

Летели в темноте. Рассвело, когда самолет уже шел на посадку во Внукове.

Взяли такси. Всю дорогу молчали.

Безоглядной радости не было. В душе какая-то смятость, подавленность. И такое чувство, будто тайна, так долго волновавшая, оказалась дешевым розыгрышем.

– Как тебе Запорожье? – наконец спросил Анфертьев, когда они уже мчались по Садовому кольцу.

– Ничего город. Вполне.

– Не жалеешь?

– Не знаю, – она положила руку на его ладонь. – Пока не знаю… Как-то пустовато. Но это пройдет.

– Я выйду раньше.

– Все в порядке, Вадим, – она сжала его ладонь. – Все в порядке. Просто я должна прийти в себя. Да и тебе это не помешает, – она участливо взглянула на него.

– Похоже на то, – усмехнулся Анфертьев. – Остановите здесь, – Анфертьев тронул водителя за плечо, когда машина приблизилась к подземному переходу, над которым бледным факелом светилась буква М. Выйдя, он резко захлопнул дверь и, не оглядываясь, сбежал вниз по ступенькам. Москвичи торопились навстречу, обгоняли, толкали, но Анфертьев ничего не замечал. Откуда-то из-под земли доносилось нарастающее завывание поездов, у автоматов уже звонили, эскалатор бежал вниз, резиновые перила вздрагивали, двери вагонов хлопали мягко и необратимо, в черном стекле вагона отражался всклокоченный тип в светлом плаще с поднятым воротником. Он всматривался в свое отражение, словно видел его впервые после долгой болезни. Потом глаза у типа стали пусты, он потерял интерес к своему отражению и отвернулся, прижавшись спиной к двери.

«Не передумал?» – спросил его Автор.

«Нет. Не передумал».

«И тебя не остановит эта поездка?»

«А почему она должна меня остановить?»

«Но жизнь вроде стала интереснее. Теперь у тебя нет надобности воображать себя тем, кем ты на самом деле не являешься. Нет нужды мечтать о любви с красивой девушкой – это сбылось. Причем сбылось так удачно, как редко бывает у людей, – ничто не оборвалось, не кончилось. Будет продолжение. Чего тебе еще? Неужели ты рассчитываешь выйти сухим из воды? Так не бывает. Есть старый закон, пришло время сказать о нем – преступление себя не окупает».

«Это не закон. Это назидательность, придуманная для острастки слабаков».

«О, как далеко ты зашел. Тебе нужны деньги?»

«Может быть, деньги. Не знаю. Я хочу жить иначе».

«Живи иначе. При чем здесь деньги?»

«Я почти ничем не рискую».

«Ты рискуешь всем. Ты изменишь свою жизнь, но не в лучшую сторону. Лучше не бывает. Когда-нибудь ты поймешь, что лучше не бывает. Тебе никогда не будет лучше».

«Неужели попадусь?»

«Это не имеет значения. Ты сумеешь открыть Сейф и снова закрыть его, ты можешь взять там деньги, можешь их не брать, но это все пустяки. Ты не управишься с деньгами. Их не зря хранят в бронированных ящиках. Думаешь, это их оберегают? Нет. Оберегают людей. Как от радиации».

«Авось», – и Анфертьев начал протискиваться к выходу.

Надеяться на праздник нельзя, думал Анфертьев, стоя на переполненном эскалаторе, держась за липкие перила и глядя в глаза тысячам людей, проносящихся мимо него вниз, в подземелье. Люди были сонные, хмурые, все еще в смутных ощущениях ночи. Надеяться на праздник нельзя, ждать его бесполезно, быть уверенным в нем – глупо. Праздник может быть только неожиданным, как с ясного неба, как летняя гроза – в грохоте грома, в сверкании молний, навалится, промочит до нитки, пронзит тысячами счастливых капель и унесется, засветив над тобой радугу. А унылое, упрямое стремление к празднику, преодоление каких-то препятствий, расстояний, затруднений убивает заранее. Можно добиться удовлетворенности, но не праздника. Далекой грозой промелькнет он на горизонте слабыми зарницами и погаснет, не уронив на твою сухую дорогу ни капли влаги. Праздник – слишком своенравное существо, чтобы пытаться приблизиться к нему. Он может прийти только сам – со случайно найденным на свалке утюгом, письмом от друга, улыбкой незнакомой девушки, упругим подберезовиком, издательским договором, на который давно перестал надеяться. Впрочем, последнее слово Автор добавил, больше имея в виду себя, нежели бедного Анфертьева.

Глядя на проносящихся мимо людей, по привычке пытаясь заглянуть в их лица, понять и ощутить настроение каждого и страшно уставая от этого, Анфертьев думал о том, что где-то рядом вот так же неудержимо несется другая жизнь, может быть, опережая его на час или отставая на минуту, и в той жизни существовал другой Анфертьев, он жил там легко и сильно, увлекаясь, страдая, побеждая. Вадим Кузьмич, отец Таньки и муж Натальи Михайловны, полагал, что у него есть возможность соединиться с тем праздничным Анфертьевым, вернее, стать им. Он не знал, как это произойдет, какие превращения должны случиться, что должно рухнуть, что возникнуть, но был уверен, что такое возможно. Надо только пройти через Сейф…

Выйдя на «Электрозаводской», Анфертьев почему-то задержался у газетной витрины. Вначале он не понял, что его остановило, осмотрел газетные листы подробнее и наконец увидел присобаченный к сводке метеоцентра маленький снимок – мокрый асфальт, в котором отражались дома, а на первом плане девушка с зонтиком, перебегающая через лужу. Это была Света, он снял ее как-то осенью. Дали снимок только сейчас, весной, размером со спичечный коробок, даже не указав фамилии автора. Снимок получился неважно – детали пропали, отражение в мокром асфальте смазано, Свету, конечно, не узнать… Анфертьев надеялся, что его дадут как фотоэтюд, на трех, а то и на четырех колонках, а тут – одна колонка, да и подрезали безжалостно. Получилась маленькая заставка к завтрашнему дождю.

Анфертьев вошел и позвонил ответственному секретарю.

– А! – закричал тот обрадованно. – Видел? Дали тебя, старик, наконец! Поздравляю! С тебя причитается!

– Спасибо, – вяло поблагодарил Анфертьев. – А что производственные?

– Слушай! Стоял целый репортаж, три снимка! Но, оказывается, вы план завалили! Сняли прямо из полосы, старик! Я не виноват. Если квартал хорошо закончите, снова поставлю! Привет Подчуфарину!

Повесив трубку, Анфертьев постоял в будке и, лишь когда кто-то резко постучал монетой по стеклу, вышел, пересек дорогу и направился к аптеке. Потолкавшись у витрин, Вадим Кузьмич увидел то, что искал. Перчатки имели какой-то отвратный желтоватый цвет, были пересыпаны белесым порошком, упаковка у них тоже был неопрятная – пересохшая бумага, склеенная в длинный рвущийся конверт. Анфертьев заплатил в кассу тридцать шесть копеек, взял конверт, сунул в карман плаща и не мешкая направился к заводу, при каждом шаге чувствуя у сердца неприятное сухое шуршание.

В планах Анфертьева большое значение имела странная на первый взгляд привычка заместителя Бориса Борисовича Квардакова: входя в кабинет, он вешал свой пиджак на спинку стула, оставаясь в рубашке и при широком уродливом галстуке, какие были в моде лет десять назад. Поскольку неотложных дел на заводе у Квардакова не находилось, он стремился создавать хотя бы видимость занятости, а когда человек, сбросив пиджак, закатав рукава и пустив галстук по ветру, с кем-то громко здоровается, интересуется здоровьем, курит или рассказывает анекдоты, то этого вполне достаточно. Люди неискушенные искренне полагали, что только благодаря Квардакову здесь что-то двигается и делается.

Не будь у Бориса Борисовича такой привычки, не будь у Подчуфарина такого заместителя, кто знает, может быть, Анфертьев вообще отказался бы от своей затеи. А так, по подсчетам Вадима Кузьмича, выходило, что Квардаков за годы сознательного безделья получил денег больше, чем он надеялся найти в Сейфе. Во-вторых, привычка зама вешать пиджак на спинку стула давала возможность Анфертьеву выйти сухим из воды. Во всяком случае, ему так казалось. Было и еще одно обстоятельство: Борис Борисович Квардаков последнее время относился к Анфертьеву явно теплее.

Все началось с того, что Вадим Кузьмич как-то мимоходом, не привлекая к себе внимания, в курилке между этажами щелкнул несколько раз Квардакова. У того было прекрасное настроение. Оживленный и улыбчивый, он радовался возможности пообщаться с подчиненными в столь непосредственной обстановке, видел внимание к себе, которое, вполне возможно, принимал за обожание. Что делать, каждый из нас может допустить слабинку, всем нам не хватает преклонения и восторга. Прошло некоторое время, Квардаков начисто забыл о приятном перекуре среди снабженцев и диспетчеров, когда однажды приоткрылась дверь и показалась смурная физиономия Анфертьева, словно бы озабоченного постылой повинностью.

– Разрешите? – спросил он из коридора, не решаясь войти в кабинет высокого начальства.

– Слушаю вас, – строго сказал Квардаков, оторвавшись от важных бумаг.

– Тут вот снимки… Надо бы как-то… Я не знаю… – Анфертьев, поколебавшись, переступил порог, несмело приблизился к столу, забирая носками туфель внутрь, и почтительно положил перед Квардаковым ворох фотографий. И каких – играющих глянцем, отражающих солнечное окно, важные бумаги, самого Квардакова, искаженного, как в кривом зеркале.

Едва взглянув на один снимок, на второй, Квардаков онемел. Онемел, и все. А чего удивляться? Несмотря на отдельный телефон и право пользоваться служебной машиной, Борис Борисович слышал смешки за спиной, привык он и к молчаливым ухмылкам, с которыми выслушивали его вопросы и замечания, короче, жил на заводе без почета и уважения. А давайте-ка припомним да призадумаемся, так ли уж часто нам делают подарки? Редко. Да и делают ли… Чаще подарком просто откупаются, расплачиваются, свидетельствуют. А тут… Борис Борисович был снят крупным планом, красивый, умный, уверенный в себе руководитель. А кто вокруг? Вокруг какие-то хилые типы, да и те в тени, в нерезкости, да и срезаны как-то наперекосяк – от того одно ухо торчит, у кого затылок оттяпан безжалостными анфертьевскими ножницами, тот рукой прикрылся, будто преступник какой, а в центре – Борис Борисович Квардаков.

– Елки-моталки! – искренне воскликнул он и от нахлынувших чувств опустил узел галстука, подпиравший кадык. – Да ты настоящий мастак, Вадим! Кому-нибудь показывал?

– Нет, никто не видел… Может, думаю, не понравится…

– Что ты! – и Борис Борисович, схватив снимки, несолидно сорвался с места, выскочил в коридор, чтобы позвать кого-нибудь поделиться радостью, предстать таким, каким он видел себя в мыслях, во сне и в президиуме. Послышался частый стук его каблуков по лестнице – Квардаков рванулся вниз, в бухгалтерию, в диспетчерскую, где всегда было полно народа.

Не теряя ни секунды, Анфертьев подошел к старому, пошарпанному столу зама, выдвинул правый ящик. Прислушался. Вынув из кармана напильник, он на передней планке ящика сделал несколько надпилов, из стеклянной пробирки высыпал металлические опилки, которые собрал при обработке Ключа. Голоса в коридоре слышались достаточно далеко. У него было не меньше минуты времени. Изготовленным Ключом он с силой вдавил опилки в податливое дерево планки, чтобы отпечатались и срез Ключа, и толщина бородки, и главное – чтобы опилки поглубже ушли в дерево, чтобы не смахнул их Квардаков рукавом или бумагами. После этого Анфертьев задвинул ящик на место и обессиленно упал в кресло заместителя директора завода товарища Квардакова Бориса Борисовича.

«Послушайте, Квардаков! Что вы делали на этом столе?» – Следователь остановится у раскрытого ящика и проведет пальцем по верхней планке.

«Работал!» – Борис Борисович обязательно вскинет подбородок, оскорбленно и даже с некоторым возмущением.

«Это я знаю, следы работы здесь видны очень хорошо. Спилы, царапины, опилки металла… Совсем недавно здесь действительно кто-то работал».

«Неужели вы в самом деле можете предположить, что я, задумав взять этот идиотский Сейф, вот так бы наследил на собственном столе?! Я живу в отдельной квартире! Вам не кажется, что гораздо удобнее было бы все проделать дома?»

«Вы переоценили неприкосновенность своей должности. Ну, ладно, с опилками мы еще разберемся. Отдадим на экспертизу, установим, что это за металл такой, чем сделаны эти вмятины… Разберемся. А как вы объясните остальное?»

«Что остальное? Что?!» – не сможет сдержаться Квардаков.

«А эта странная история с сумочкой вашего кассира, этот Ключ, напильники… Помните, в каком виде вы появились в бухгалтерии?»

Да, не забыть про напильнички, подумал Анфертьев и бросил несколько надфилей в нижний ящик стола. Напильнички легко соскользнули в узкую щель между папками, бланками, скоросшивателями и стали невидимыми. Они проваляются там никем не замеченные до самого следствия. А уж тогда обнаружатся обязательно. Анфертьев поднялся с кресла и с улыбкой пошел навстречу помолодевшему Квардакову – тот входил в кабинет, не отрывая взгляда от снимков.

– Старик, я хочу тебе помочь, – сказал Квардаков так непосредственно, будто проучился с Анфертьевым все десять лет в школе за одной партой. Что делать, незавидность положения неизбежно толкает человека к пониманию того, что все люди братья.

– Помочь? Как? – осторожно спросил Анфертьев, занимая прежнее положение в шаге от стола.

– Скажи честно, тебе не надоело сидеть в нашей дыре?

– У вас на примете есть дыра пошире?

– Ха-ха! Дыра пошире… Как-то ты выражаешься непристойно… У меня есть племянник. И он работает в театре, – Квардаков поднял указательный палец, давая понять, что его племяш – не фунт изюма. – Скажем так – в одном небольшом московском театре. В центре. Среди посольских особняков и вообще. Понял? Завхозом. И вот он вчера говорит – от них ушел фотограф.

– Ушел все-таки, – обронил Анфертьев.

– В лучший мир ушел! – строго поправил его Квардаков.

– Довели человека…

– Сам дошел. Достиг среднестатистической продолжительности жизни и ушел. Как порядочный.

– На что не пойдешь, чтобы поддержать нашу науку – социологию, статистику, геронтологию… Ведь от меня будут ждать того же?