Текст книги "stories of fishermen"

stories of fishermen
Владимир Ручкин

For students and professors studying Russian folk language.

«In memory of my grandfather dedicated.»

Alex Ruchkin.

© Владимир Ручкин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

In 1936—37, my father and a group of young peoples went to Don and Kuban. All of them were «rabfakovtsy». Since 1920, it was the Department of Rostov on Don University, which studied only the children of workers and peasants.

Now it is difficult to understand their generation, their ideas, thoughts and deeds.

They have seen the revolution and civil. Hate people to «burzhuatsi», to White Guard, was universal. This is not the stories of ideological doctrines, confirmed by movies, books afterwards. «Bourgeois» could see hanged or killed and wallow in the mud here, next to your house.

In the eyes of 10-year-old boy presented since the Civil War. That city became «Maroussia» – rob, hang the Jews. They went «green» – rob, hang the Jews. Were «sailors – anarchists» – rob, hang the bourgeoisie, including the Jews. It included «Red Guards» – expropriated, that is robbing and hangs the «bourgeoisie», including the Jews.

It is impossible to understand why the lost Empire. Why do the Orthodox people persecute and kill the priests. How was it possible, Now it is impossible to believe in the monster – the KGB. It does not help the theories of the weakness of the emperor, of the Jewish conspiracy, about the sly German intelligence…

And now the main thing:

The fate of these extraordinary and talented people I have not known. Father and two of his fellow Komsomol such as «bad Boys» were made at the Komsomol Congress. They quickly left the city. Then there was the War. A woman with the surname «Shearman» – shot by the Germans in Novocherkassk at the beginning of the War. That’s all to my regret.

Each of them has written short stories and published them. Where are they?

The bright memory of him!

Vladimir Ruchkin. Moscow, September 2015.

What we say:

For some time now, my son Alex began to ask me questions.

– My grandfather was a writer?

– What he wrote?

– Where and when he fought?

– Stop, – I said.

– Let’s start from the beginning.

– In 1938, your grandfather wrote and published several short stories. Find them and we continue.

He found it in an old collection. In the stories describes the events of the Civil War in Russia. I took a photo in the «Word» and began to read. It turned out. The text is saturated with words and expressions peculiar to the people of the early 20th century. There have been words and concepts from the 18th and 19th centuries.

How to understand the Englishman and American, that «the cat», is a small anchor? What is it – «kill the cat on the head»? What is» nakvasitsya, prisuropit»? – That I do not know!

At the family council – I and Alex – we decided: First, the» broken cup does not spoil. The second – to translate what is clear and edit the text.

But it is in the next book and on our website.

Happiness, health and prosperity.

Vladimir Ruchkin,

Alex Ruchkin.

Moscow, 2015.

Месть

Как-то жил да был в хуторе богатый прасол Прошка. И такой был жадный, что так бывало, в хуторе его только и слышишь, – ходит, голосит: то не во что ему одеться, то нет у него сегодня хлеба, и он вторые сутки, будто бы, ничего не ел, то стало плохое рыбальство, и рыбалки мало рыбы ловят, то часто он терпит мол, убытки от купленной рыбы. А то слушаешь – опять голосит: нету соли, и рыба я бутах пропадает, пухнет: то рыбалки его как-то обсчитали, то он когда-то кому-то занял на хлеб денег – и забыл по своей «простоте», кому дал, а рыбалки, недобрые люди, промолчали, я не отдают долг. «Так и пропали мои денежки», – голосят Прошка. И все так бывало, плачет-причитает, а у самого» как говорится, денег и свинья не ели.

Семья-то у него, у Прошки, была небольшая, он да жинка. Да был у него несменный работник, дед Губака – смолоду рубака. Работал Губака у Прошки много и долго, а получал за это мало и редко.

Вот приходит «покров». Прошка и зовет Губаку в дом и ведет с ним расчеты за весь год. Кладет счеты на стол, а Губаку ставит у порога и спрашивает:

– Ну, Губака, ты у меня живешь от «покрова» до «покрова», так?

– Так, – кивает головой Губака.

– Причитается тебе за год две с половиной красных, так?

– Так!

– Ты сносил две пары бродельных сапог, пару валенок и две пары выходных башмаков. Всего на 11 рублей 60 копеек, – так?

Губака думает и не решается разинуть рот. Когда-же это он носил выходные башмаки? Что-то не припомнит. Тогда Прошка отвечает сам за него: «Так».

– Всякой одежи, верхней и нижней, ты сносил на 7 рублей 50 копеек. Так?

Губака молчит и только лоб морщит, стараясь припомнить, сколько раз менял он рубаху за год. Прошка прибавляет:

– За старый мундир я с тебя ничего не беру, так?

Тогда Губака решается ни о чем больше не думать и подтверждает:

– Так.

За шапку и казачий картуз, что куплены были на ярмарке, кладу 1 рубль, так?

– Так, – уже не задумываясь, отвечает Губака.

За харчи, не считая того добра, что ты поедал наравне с нами, а иной раз и больше, на годовые праздники и престольные кладу 3 рубля, так?

Губака не решается подтверждать и спрашивает:

– А как же за годовые праздники и престольные дни, особо?

– Это прощаю!

Тогда Губака соглашается:

– Так.

А теперь подсчитаем: всего 11 рублей 60 копеек, да 7 рублей 50 копеек, да 1 рубль, да 3 рубля, вот и получается 23 рубля 10 копеек. Так?

– Так! – кивает Губака.

Ну, а остача – бабке па каймак. Иди себе из хаты на работу, Губака.

Губака поворачивается, чтобы уходить, но Прошка его останавливает:

– А ну, постой, Губака!

Губака останавливается и ждет.

– Ты же, парнище, как? Еще остаешься работать у меня или, может, куда уйдешь? – спрашивает Прошка, хотя отлично знает, что Губаке на зиму деваться некуда.

Губака пожимает плечами и нерешительно отвечает:

– Что же, прядется остаться.

– Ну, вот и хорошо, парнище! – И тут начинает Прошка давать Губаке двадцать четвертое поучение: – Ты сколько уже у меня работаешь?

– Двадцать четвертый год, – не задумываясь, отвечает Губака.

Ну, так вот, дурак ты был, дураком и останешься. Сколько раз я тебя уже учил и сейчас буду учить. К примеру, вот принимаешь ты дурень, от рыбалок рыбу – всегда старайся для хозяина прикрасть. Много не надо, брать: принимаешь десяток, возьми ты у них одну рыбку. Принимаешь сотню, возьми десяточек. Принимаешь тысячу – возьми сотню. Понимаешь? А когда покупаешь опилки, или соль, или какую другую всячину, всегда старайся обмануть. Ну, там опять-же много не бери. Возьми мешок-два за каждую поездку, ну и довольно. От этого продавец не обеднеет, а для нас в хозяйстве всегда пригодятся. Ведь как учит нас старая поговорка? Запас, говорится, по затылку не бьет, вот как.

И так ежегодно на «Покров» Прошка поучает Губаку, хотя тот давно знал все это, как азбуку. И Губака беспощадно крал все для хозяина везде, где только приходилось ему выполнять поручения Прошки.

Но сколько не крал Губака, сколько не обманывал рыбалок и купцов, а все от хозяина милостей и добра не видел. И вот пришлось на старости лет заболеть деду Губаке – И в тот же день Прошка выгнал его на улицу. И стал старый Губака скитаться без крова, без пиши и без присмотра. Куда он ни ходил, кому только ни предлагал свой труд – никто из богачей не брал его. Кому нужен дряхлый старик? Все гнали Губаку, как собаку, которая одряхлела и не может лаять.

Наступили заморозки. Стал Губака думать, как ему быть дальше. Долго думал, потом решил: «Пойду-ка я к рыбалкам».

Вечерело. По пути зашел Губака в одни двор и украл там топор. Пришел на тоню. Рыбаки узнали о краже, но у рыбака – душа добрая. Все обиды ему простили, накормили его, обогрели у костра и позвали в балаган спать. Не захотел Губака спать:

– Нет, братцы, – говорил он со слезами на глазах. – Спать я не буду – столько лет я не спал, все копил Прошке богатство. Так ведь, братцы?

Все молчали и качали головами.

– А сегодня я ночь не посплю для вас, – сказал Губака тихо и вдруг, повысив голос, закричал что было силы: —

– Все верну, все, что мной было для Прошки награблено! Весь тот кованый сундук, что золотом наполнен, возьму! Возьму – и все пущу на ветер, на дно донское! Иль нет, лучше отдам тому, кто честно свое это добро заработал!

Удивлялись рыбалки, глядя на Губаку, и думали, что дед сошел с ума. А он все продолжал кричать и колотить себя в грудь кулаком. Потом притих и настойчиво потребовал:

– Братцы, нынче рыбы будет полон Дон. Смотрите же, не зевайте. Да в долг не продавайте – Боже вас упаси. Требуйте от Прошки наличными деньгами.

И вышел Губака из балагана, исчез куда-то. Рыбалки сперва не поверили, потом решили попробовать и высыпали невод.

Тянут, не подтянут, вытянуть не могут. И в самом деле, рыбы полон Дон. Засуетились рыбалки, приехал и Прошка, увидел, сколько рыбы, аж побледнел. Сейчас же послал работника верхом проехать по всем тоням и узнать, везде ли такой улов, чтобы в цене не промахнуться. А сам начал принимать улов и закупать все притоненье «на темную», чтобы не досталось другим прасолам.

Скоро прискакал работник и сказал на ухо Прошке, что по всему Дону рыбы не видать.

И пошла тут работа жаркая и для Прошки и для рыбалок – до упаду. Рыбалки считали на ходу и «гамузом» бросали рыбу в водаки, а Прошка тут же рассчитывался наличными деньгами. К утру у Прошки не хватило денег. Несколько раз он ездил домой и привозил деньги. Улов рыбы стал уменьшаться. Рыбалки загуляли и запели песни у балагана.

– А как только солнце поднялось, Прошка стал осматривать водаки, и заорал, завыл по-страшному. Но никто не обращал на него внимания, все пили, гуляли, пели песни. Спустя несколько минут, закричал работник Прошкин:

Спаси-ите-е-е!.. Хозяин утопает!

Все всполошились, но было уже поздно. Стали доискиваться, отчего же утопился Прошка? Оказалось: всю ночь рыбалки ловила его же собственную рыбу из водаков, у которых были прорублены днища, я ему же ее продавали. Получилось это так: дед Губака, уйдя из балагана, всю ночь плавал возле Прошкиных водаков, рубил им днища и бока топором и выпускал рыбу на волю. А рыбалки ее ловили и по нескольку раз продавали Прошке.

Утром же, когда Прошка досмотрел, что у него в водаках пусто, а денег в сундуке уже не осталось, – не выдержал жадный просол удара и утопился.

С того дня не стало и деда Губаки. Его уже потом нашли на большой грядине оцепеневшим. Так бедняга и лежал с топором в руках, покрытый толстым слоем песка и ила.

Дед Аксен и внучка

Всю свою жизнь дед Аксен провел в рыбальстве. Вечно испытывал горе и нужду. Сколько раз в его жизни Дон совсем пустел рыбой и нес рыбалкам голод и несчастье. И сколько на его глазах ушло хороших рыбалок с Дона! Уходили они и на Каспийское море, и на Аральское, уходила и в города на поденщину. Уходили – и не возвращались больше. Точно падали в пропасть.

Иногда дед Аксен и сам подумывал уехать куда-нибудь от этой проклятущей жизни, но, бывало, поразмыслит, все по ниточке переберет – и останется. Пугала его судьба ушедших с Дона.

И начнет опять по-старому крутиться колесо несуразной жизни деда: гоняет-гоняет он шук по ерикам да по затонам, всю ночь промучается, а днем идет на поденщину – таскать мешки, к кулаку Руссу. Или когда уже станет невтерпеж – идет на неделю, на две на косовицу к богатым мужикам и там за ломаный грош гнет спину.

Так проходил год за голом, а дед Аксен все откладывал поездку, ждал: авось, на Дону переменятся порядки, прибавится рыба, неведомо отчего, и жизнь поправится… Но жизнь шла своим чередом и незаметно в суете да в горькой нужда привела она деда Аксена к глубокой старости.

А тут война с Германией, и у деда забрали в солдаты Петра – единственного его сына. Жизнь еще больше насмеялась над дедом, бросила ему на горькое прокормление невестку и внучку Аксютку.

Но не прошло и года, как с фронта – беда…

– Пропал теперь род Аксеновых, – с горечью сказал дед, узнав, что сына Петра убили.

С тех пор и пошло все прахом. Анюта затосковала по убиенном Петре – зачахла, промаялась с месяц и умерла. За Анютой «охнула» бабка Алена – ударило ее параличом. Полежала с неделю и тоже умерла. И деду Аксену пришлось вынести все три удара. И вынес. Только начал он с тех пор тяжело ходить, вперевалку, и стал нелюдим, молчалив, точно в гневе застыл и отомстить кому-то задумал.

А потом как-то вышел он в хутор и показался людям в ограде. В церковь не пошел.

Все удивлялись, увидев деда Аксена в старом и заплатанном мундире, который был облеплен рыбьей чешуе! и обляпай илом. Заметил его и отец Игнатий, укорил:

Семеныч, ты прямо-таки забыл бога!.. Нужно тебе отговеться!..

Их окружили. Дед оглянулся по сторонам, потом перевел глаза на отца Игнатия, усмехнулся и покачал головой:

Отговеться? Кому это, батюшка, нужно?

Отец Игнатий удивился:

Вот тебе и на!.. Давно ли у тебя в доме было три покойника?

– Было, батюшка, – сурово ответил дед Аксен, – и тебе желаю этого… Но что ж, братцы? Разве это милость господняя? Не даром люди добрые говорят: «На кого чёрт, на того и бог».

Все так и шарахнулись от деда в сторону.

– И я признал, братцы, – продолжал он, – что бога у нас нет!

Больше говорить деду Аксену не дали. Схватили его старики, вывели за ограду и хотели было тут же учинить над ним самосуд, но вступились молодые казаки, пришедшие с фронта. Отбили.

С тех пор дед Аксен стал зваться «дурным Аксеном». Весь хутор верил, что он сошел с ума, да еще и управлялся чёртом.

Многие старухи и старики говорили, что своими глазами видели, как по ночам, ровно в двенадцать, в аксенов сад опускался огненный шар… «И всегда летит с востока. Прилетят, покружится вокруг хаты и с громом опустится в трубу».

Дед Михей, сосед деда Аксена, как-то видел даже такую «оказию»:

На третьей неделе, – рассказывал он, – приехал я с речки. Запозднился немного… Пока это я с каюком управился, слышу в Государевой бьет колокол… Считаю: двенадцать. Иду домой. Дохожу это я до аксенова сарая, смотрю – через дорогу лежит белуга. Эге, думаю, чья же это такая? Лежит и храпит… Я сперва испугался, а потом решил подойти. Подхожу – правда, белуга… пудов на двенадцать! Щупаю ее за брюшко – икряная. Тут я, грешник, и решил: пойду-ка бабку гукну, да закуканим ее хребтиной. Вдвоем, может, как-нибудь и втащим к себе в огород. А утречком позовем Федорку-прасола и продадим ему, как свою, пойманную сетками. Так и сделал. Прибежали это мы с бабкой, закуканили ее хребтиной – и ну тащить… И что ж вы думаете? Таскаешь ее по хутору, а в свой двор никак не втащишь. Я уже и так и эдак – нет! Не попадешь во двор, хоть умри тут… Я бабке и говорю: – «Видно, попали мы с тобой нечистому в лапы». Собираюсь молитву сотворить и тоже, брат, не выходит, точно я молитв и не знал никогда. Вымолвлю первое слово, а дальше не могу. Смотрю, бабка моя уже не вытерпела – плачет, а бросить белугу – не бросает: все тащит и тащит ее за собой. И я за ней. И так мы до утра водоводились с этой рыбиной. К утру уже и ног не чувствовали. А мокрые были – хоть выкрути. И только когда ударили к заутрене – все как рукой сняло. И что же вы думаете? Оказалось, мы не белугу закуканили, а налыгали федоркиного бугая и водили его, нечистого, с бабкой всю ночь по хутору… Это ж, как вы думаете, не заслепило нас, а?.. То-то ж, что заслепило… Да еще и хребтину свою снять с бугая забыли. Не до того нам было.

Уже после обедни, смотрим, а дед Аксен сам несет ее нам. Зашел во двор и смеется, нечистый. Как вы думаете – не его ли это проделки? То-то ж, что его… Почему хребтина у деда Аксена оказалась? Почему он узнал, что хребтина наша? Ага, вот это ж и есть доказательство, что Аксен с нечистым знается?..

Так с того времени на деда Аксена, как на бедного Макара, посыпались все шишки.

Много выдумок было и про его внучку Аксютку.

Но вот прошел еще год, и по всему Дону пронеслась ураганом весть: «В Петрограде вспыхнула революция…»

В хуторе заговорили старики и казаки-фронтовики.

Не прошел этот слух и мимо деда Аксена. С первых же дней дед Аксен появился в хуторе и засиял, как молодой казак-именинник.

– Что случилось с ним? – удивлялись все.

И вот блеснуло как-то яркое солнце и на Дон тихо пробралась весна. Наступила рыбацкая пора. Лед тронулся, в Дону закишела рыба. Все в хуторе ждут, не дождутся, когда он очистится ото льда. Все невода уже у берега, и все рыбалки смотрят на весеннюю реку.

А дед Аксен как-будто и не собирается рыбалить, – принарядился в новый мундир, в новый казачий картуз и в откаченных эабродских сапогах идет важно по хутору к Дону. Совсем не узнать деда Аксена: стал стройный, высокий, подстригся, расчесал белую бороду, закрутил усы – и так помолодел, что никак нельзя дать ему семидесяти лет.

Ожил и двор деда Аксена. Замоталась в нем внучка Аксютка и зазвенела колокольчиком.

Принарядившись в праздничное платье, аккуратно и умело она управлялась по хозяйству: вычистила двор от бурьяна, вскопала огород, выбелила хату, окопала в саду деревья. Она то и дело выбегала во двор и раскланивалась с хуторскими ребятами.

Замотались и молодые казаки, загуляли мимо двора, и больше простаивали у камышового забора и заводили ласковый разговор с Аксютой.

Аксюта цвела. Горели ее быстрые голубые глаза, горел румянец на смуглых щеках.

А дед Аксен все ходил по хутору и говорил о новых предстоящих порядках в станицах и хуторах. Все со вниманием слушали его и покачивали головами. Что ни день, дед говорил все уверенней и требовал съездить в город Азов и там узнать всю правду.

Но настала рыбацкая пора. Захватила она всех рыбалок и увела их из хутора на Дон.

Весна удалась скудная и прошла в суете и нужде.

Припекло жаркое лето, омеженел Дон, заросли берега кушером, а в них подрос и запрыгал сазанчик.

«Рыбалить бы на него», – думали рыбалки, в том числе и дед Аксен, но хорунжий-собака установил такие порядки по Дону, что на Дон лучше и не показывай носа. А тут лето оказалось засушливым. Начисто выгорели огороды, и рыбалки завыли, как волки.

Но кому была нужна рыбацкая нужда? Атаманы да урядники с прасолами творили свое. Как-то пошел разговор: «Станичный атаман Буланов ловит фронтовиков и отсылает обратно на фронт»…

Как только узнали об этом фронтовики, так и бросились в Лагутники, в камыши. Дед Аксен напутствовал их: «Всего хорошего!». Хутор опустел.

Как-то вечером сидит дед Аксен с Аксюткой в саду и пьет чай. Смотрит, заходит во двор сосед – дед Михей.

Снял Михей картуз, перекрестился, подошел к деду Аксону, со слезами на глазах обнял его и поцеловал. Поцеловал и Аксютку. Потом отошел от стола, опустился на колени, заголосил:

– Брат Аксен! Прости, ради бога. Нагрешил я много на тебя языком, а теперь каюсь и перед тобой и перед богом… Прожили мы, брат, с тобой соседями век и друг другу скверного слова не сказали… а вот под конец точно сказился – разболтал языком, разнес по хутору много неправды, а зачем – и сам не знаю… Вину искуплю, брат, прости только.

Дед Аксен махнул рукой.

Тогда Михей поднялся и, подойдя к столу, тихо заговорил:

Мы с тобой – полчане, и ты спокон-веку бедонога и я такой же. Так вот, слухай, брат, что я тебе буду говорить: тебя и Аксютку этой ночью хотят заарестовать…

– Кто? – спокойно спросил дед Аксен.

Брат родной, нонче слыхал я это в церкви… Прихожу я звонить вечерню – в церкви не было никого – захожу за клирос поправить свечу у всескорбящей божьей матери, слышу в алтаре разговор: отец Игнатий говорит причетнику Асташке, что нонче, мол, пришла бумажка нам от Буланова насчет того, чтобы заарестовать тебя и Аксютку… Ну, а дальше я уже не дослушал, что они еще там говорили. Помешала Акулнна-просвирннца. Одно только еще услыхал, отец Игнатий добавил: «Приедет и сам атаман хорунжий. Нужно охранять их да не пускать рыбалить, а то, как бы чего с ними не случилось. Люди-то нынче стали – одно искушение»… Так что ты, брат Аксен, уходи. Беги! От души говорю… А за хозяйством я присмотрю, не дам ему погибнуть…

Обнял он полчанина, поцеловал и ушел. Аксюта растерянно смотрела на деда. Дед, не спеша, допивал стакан чая и продолжал молчать. Потом встал и так же спокойно заговорил с внучкой:

– Ну что ж, значит, уедем?

Аксюта молча кивнула головой.

Тогда собирай все лахомиды в мешок да неси в каюк. У нас одежа – куль да рогожа. А я соберу сетки.

И вот, чуть стало смеркаться, как дед Аксен и Аксюта отчалили от берега.

На середине Дона остановилась и прислушались. В хуторе стояла тишина.

Заговорила Аксюта:

– Дедушка, давайте торопиться!

Но дед Аксен, кого-то хищно высматривая, тихо и спокойно ответил:

– Наддержи, девка, обождем…

– А хорунжий, дедушка, нас не нагонит? Он, антихрист, так и шныряет по Дону…

– То-то ж, девка, он нам и нужен.

Не договорив, дед Аксен заметил каюк, тихо прикрикнул на Аксютку:

– Т-ш-ш… Греби вперед!.. Да, смотри, зеву не лови!

Аксюта взглянула на деда и, разгадав, чего он хочет,

закивала головой.

С каюка, подплывшего к ним навстречу, послышался крик хорунжего:

– А ну, стой!

Аксен задержал каюк. Хорунжий узнал деда.

– А, голубчик. Я к тебе в гости еду.

– Ну, что ж, пожалуйте в ваши хоромы, если не брезгуете, – отвечал дед.

Хорунжий перевалился тушей в его каюк и ехидно прошипел:

– Что ж, хош не хош, а гостевать нужно. Только ты куда едешь? – вдруг крикнул он грубо.

– В станицу, – ответил дед.

– Зачем?

– К Никит Никитичу… Вот записка от него… Срочно требует!

Хорунжнй удивился и загрубил еще больше.

– А ну, дай ее сюда!

Дед Аксеи подал ему какую-то бумажку, измазанную чернилами.

Хорунжий взял записку, наклонился над ней в темноте. Этим временем дед Аксен выхватил из-под себя кошку и, не медля ни минуты, ахнул ею по голове хорунжего. Тот только гукнул нутром и свалился с разбитым черепом на переруб.

Аксюта подскочила к хорунжему, помогла деду Аксену перевалить его за борт, и враг быстро пошел ко дну.

С тех пор дед и внучка исчезли из хутора.

Только год спустя встретил их кто-то из станичников за Азовом.

– Смотрю, – говорит он, – за эскадроном красной кавалерии мчится, гремит тачанка… На козлах сам дед Аксен лихо правят лошадьми, а в тачанке, у пулемета, Аксюта с какой-то женщиной. Обе в красных повязках… Эскадрон перешел через железнодорожные пути и галопом помчался меж копен и скирд куда-то вдаль, по широкой степи. Клубилась на солнце желтая пыль, и красные повязки еще долго мелькали вдали…