Текст книги "Два товарища"

Она обрадовалась.

– Вы думаете? Мне тоже кажется, что должны, но без знакомства очень трудно пробиться. Печатают только своих.

– Наверно, блат, – согласился я.

– Ну, ладно. – Она поднялась и протянула мне плоскую, в кольцах руку. – Я думаю, что мы еще будем с вами встречаться и поговорим. Всего доброго.

– До свидания, – сказал я.

Иногда мне кажется, что я вообще невезучий человек. В самом деле, ведь вот когда я хотел поступить в институт – я в него не поступил. А когда не хотел и сделал все, чтобы не поступить, – мне ставят пятерку да еще находят литературные данные. А мне эти данные ни к чему. Мне бы попасть в училище.

Пo устной литературе Ольга Тимофеевна поставила мне пятерку без всяких разговоров. Я только начал ей отвечать и хотел наплести какую-нибудь чушь, но она меня перебила и сказала:

– Я верю, что вы все знаете.

И поставила оценку. Если бы так все шло дальше, я, пожалуй, вытянул на повышенную стипендию, но я вовремя придумал умнейший ход. Иностранный я завалил в пух и в прах, и то только потому, что вместо английского, который учил в школе, пошел сдавать немецкий.

Тут уж я насладился вволю. Я отомстил сполна всем, кто пихал меня в этот институт, и всем, кто хотел вырастить из меня местного гения. Такого чудовищного ответа древние стены этого института, наверно, еще слышали. Экзаменаторша была так потрясена, что, когда ставила двойку, сломала перо. Я с удовольствием предложил ей свою ручку. Ее ручка писала толсто, а моя тонко. Поэтому двойка получилась как бы составленная из двух половинок: жирная голова на тонкой подставке.

Дома вздохов хватило на две недели, но я был доволен. Теперь оставалось только ждать повестку, и ждать пришлось недолго. Повестки мы с Толиком получили одновременно. Нам предлагалось явиться на медкомиссию остриженными под машинку, имея при себе паспорт и приписное свидетельство.

Долго стоял я перед дверью, обитой черной клеенкой. Я нажал кнопку звонка, и звонок где-то там далеко продребезжал еле слышно. Потом зашлепали шаги в мягкой обуви, дверь отворилась. Из-за нее выглянула женщина лет тридцати пяти с собранными в узел и заколотыми кое-как волосами. На ней был толстый махровый халат, расписанный красными большими цветами, и домашние тапочки. Эту женщину звали Шурой. Она была второй женой моего отца и, следовательно, приходилась мне мачехой. Она нисколько не удивилась моему появлению, хотя сделала вид, что удивилась.

– А, Валера, – сказала она, – проходи. – И отступила в сторону, пропуская меня внутрь.

Отец с Шурой занимали вдвоем отдельную квартиру из двух смежных комнат. Первая комната у них была общей, вторая спальней и кабинетом, в тиши которого отец создавал свои бессмертные репризы, интермедии, скетчи и сатирические куплеты для цирка, областной эстрады и сатирического радиожурнала «На колючей радиоволне».

Шура подошла к дверям второй комнаты, приотворила дверь и громко сказала:

– Сережа, к тебе посетитель.

Отец сидел за машинкой и что-то на ней выстукивал. Когда я вошел, он обернулся и обрадовался то ли моему появлению, то ли возможности оторваться от работы. Встал и протянул мне руку.

– Здорово. В гости пришел?

– Ага, – сказал я.

– Садись. – Он повернул ко мне кресло и сам сел на стул возле окна. – А я тут, понимаешь, сижу вот целыми днями, барабаню на машинке, даже пальцы болят. Ну, что у тебя нового?

– Ничего особенного, – сказал я. – Просто я ухожу в армию.

– То есть как в армию? – удивился отец.

– Ну, пока что еще не совсем в армию, – сказал я, – пока на комиссию, но раз остриженным – значит, уже все.

– Черт, как это все неожиданно, – пробормотал отец. – А что ж с институтом, ничего не вышло?

– Не хочу я в институт, – сказал я. – Если возьмут, пойду в летное училище.

– Мне мама говорила. Ну, я даже не знаю, как к этому отнестись. Ты должен все тщательно продумать, потому что профессия – такая вещь, которую надо выбирать на всю жизнь. Поэтому ты должен трезво подумать, может быть, это просто временное юношеское увлечение, и не больше. Профессия летчика уже давно перестала быть романтичной. Но с институтом, конечно, можно и не спешить. Я учился после войны, будучи уже совершенно взрослым человеком. Ты уже в садик ходил.

Я вспомнил, что именно в то время, когда я ходил в садик, он от нас и ушел. Отец, видимо, тоже вспомнил это же, потому что в этот момент он смешался. Да, как раз тогда, когда я ходил в садик, Шуре было примерно столько лет, сколько мне сейчас, они вместе учились в университете, и там у них это все получилось.

Шура просунула голову в дверь.

– Вы обедать будете?

– Конечно, будем, – сказал отец.

– Ну так идите, уже готово.

– Сейчас. – Отец подождал, пока она скрылась, повернулся ко мне: – Да, ты знаешь, Валера, я хочу тебя попросить об одной вещи, мне, правда, как-то очень неловко… – Он замялся и понизил голос: – Но на всякий случай, если за столом зайдет какой-нибудь разговор, не говори, что я деньги вам приношу и все такое. Нет, ты ничего такого не подумай, это все неважно и деньгами я распоряжаюсь сам, но чтобы просто не было лишних разговоров.

Он встал, и я встал тоже. Я посмотрел на него, он быстро отвел от меня взгляд и стал в замешательстве перебирать на столе бумаги. Он был в эту минуту такой жалкий, что мне стало как-то не по себе. Ведь мать мне всегда говорила, и я сам это знал, что отец мой oчень хороший и умный человек. И как же так получается, что из-за какой-то женщины, как бы ею ни дорожил, он позволяет себе говорить такие слова? Но я, конечно, ничего ему не сказал. Я только пробормотал невнятно:

– Хорошо, папа.

– Ну, ладно, – сказал он с наигранной бодростью, как бы давая понять, что разговор на эту щекотливую тему окончен. – Пошли обедать.

Мы вышли в большую комнату. Стол был уже накрыт. Шура разливала суп по тарелкам.

– Водку пить будете? – спросила она.

– Конечно, будем, – сказал отец и подмигнул мне. – Употребляешь?

– Да так, – сказал я, – если в компании.

– Ну, сегодня сам бог велел, – сказал отец.

Шура пошла на кухню и принесла начатую поллитровку «Столичной» и три рюмки.

– Ты знаешь, – спросил ее отец, – что Валерка в армию уходит?

– В армию? – Она расставляла рюмки и была очень занята этим делом. – Когда?

– На днях, – сказал я.

– И в какие же части?

– Пока неизвестно.

Шура пробежала взглядом по столу – все ли в порядке – и села. Мы сели тоже.

– Ну что ж, – сказала Шура. – Армия приучает человека к дисциплине. Мой начальник Алексей Аркадьевич всегда говорит, что он многими своими качествами обязан именно армии. Ну так что? – Она посмотрела на меня, потом на отца. – За него и выпьем?

– Да, конечно, – сказал отец.

Мы подняли рюмки и чокнулись.

– Ну, будь здоров.

Мы выпили. Все потянулись вилками к селедке, лежавшей на блюде посреди стола. Она была жирная, густо посыпана луком.

– Селедка – прелесть, правда? – обратился отец ко мне.

Селедка как селедка.

– Хорошая, – сказал я.

– Шура очень хорошо умеет ее разделывать.

– Ладно подлизываться, – сказала Шура, подвигая к себе тарелку с супом.

Мы, как по команде, дружно застучали ложками.

– Ты писать-то хоть будешь? – спросил отец.

– Конечно, – сказал я.

– Хоть изредка, – сказал отец.

– Раз в неделю, – пообещал я.

– Нет, раз в неделю не будешь, – сказал отец. – Надоест. По себе знаю. Я сам, когда служил в армии, даже во время войны, не очень любил писать письма. Так что, если раз в месяц черкнешь пару строк – жив-здоров, – и то будет хорошо.

Мы долго и сосредоточенно ели суп, потом Шура положила нам в эти же тарелки жаркое. Мы молчали, я несколько раз поднимал глаза, встречался со взглядом отца, и взгляд этот был очень жалостливый.

Мне казалось, что отец что-то хочет сказать, да все как-то то ли не решается, то ли не знает, с чего начать. Потом он положил вилку, посмотрел на меня в упор и сказал неожиданно:

– А ты вообще понимаешь, что сейчас происходит?

– В каком смысле? – спросил я.

– В обыкновенном. Твои детство и юность кончились. Начинается новая трудная жизнь. До меня это как-то не сразу дошло. А до тебя дойдет и подавно не скоро. Все слишком неожиданно. Надо бы тебе подарить что-нибудь.

– Не надо мне ничего, папа, – запротестовал я.

– Нет, надо.

Он быстро снял с руки свои часы и протянул мне:

– Держи.

Шура метнула на меня быстрый взгляд и сосредоточенно стала нанизывать картошку на вилку. Надвигалась гроза. Я это понял по тому, как напряглась Шура.

– Не надо, – сказал я, следя за ее движениями.

– Надо, – настойчиво сказал отец. Он перегнулся через стол и надел мне часы на руку.

– В самом деле, зачем мальчику золотые часы? – не выдержала Шура.

– Он не мальчик, – строго сказал отец. – Он в армию уходит.

– Дело, конечно, твое, – пожала плечами Шура, – только их у него украдут. Алексей Аркадьевич говорил, что у него однажды из-под подушки вытащили фотоаппарат.

– Меня совершенно не интересует, что говорит твой Алексей Аркадьевич. Это мой сын и мои часы. И я имею полное право, никого не спрашивая, подарить свои часы своему сыну.

– Пожалуйста, делай что хочешь, я тебе ничего не говорю, – обиделась Шура.

– Нет, ты говоришь, – повысил голос отец. – Ты говоришь совершенно определенно, что я не должен дарить свои часы своему сыну.

Шура ничего не ответила, уткнулась взглядом в тарелку. Наступило долгое тягостное молчание.

Шура отодвинула тарелку, встала.

– Когда поешь, – сказала она отцу, – убери, пожалуйста, со стола. – И ушла в соседнюю комнату.

Отец посмотрел на меня виновато.

– Обиделась, – сказал он. – Ты не думай, она хорошая, только иногда скажет что-нибудь, не подумав, потом сама жалеет.

Из соседней комнаты снова вышла Шура. Она уже оделась и расколола волосы. Вид у нее был деловой.

– Ты не знаешь, где расческа? – спросила она.

– Ты собираешься уходить? – спросил отец.

– Да.

– Совсем?

– Совсем. Можешь оставаться один и создавать свои великие творения в одиночестве. Валера, ты можешь гордиться своим отцом. Он у тебя писатель. Инженер человеческих душ. Он пишет репризы для цирка. «Бип, что у тебя в чемодане?» – «У меня в чемодане теща». Ха-ха-ха!

Она нашла расческу и снова ушла в другую комнату.

– Ничего, это пройдет, – сказал мне отец. – Ты не обращай внимания.

– Я не обращаю, – ответил я.

Снова вышла Шура. В руках она держала несколько листков бумаги.

– Валера, – сказала она, – ты знаешь, что твой отец пишет роман?

– Шура, – тихо сказал отец. – Неужели тебе не стыдно?

– Мне очень стыдно, – сказала Шура и подняла листочки над собой. – Вот многолетний труд. Семнадцать страниц за двенадцать лет. Взыскательный художник. А какой стиль! – Она поднесла бумагу к глазам, прочла первую строчку: – «Море было зеленое». Море было зеленое… – Она повернулась к отцу. – Ты видел когдa-нибудь зеленое море?

– Море бывает всякое, – сказал отец. – Синее, лиловое, черное, зеленое и даже, если хочешь знать, красное во время заката.

– Валера, – сказала Шура. – Ты видел когда-нибудь зеленое море?

– Я море вообще не видел, – сказал я поспешно.

– Очень жаль, – сказала Шура и ушла снова в другую комнату.

Отец стоял, обхватив руками голову.

– Какой стыд, – бормотал он. – Какой стыд!

Мне стало неловко, я понял, что делать здесь больше нечего.

– Я пойду, папа, – сказал я.

– Ладно, иди, – вздохнул отец. – Только матери не рассказывай. Ладно?

– Ладно. До свидания, папа.

– Что же ты так уходишь? Я уезжаю в командировку и, наверное, не смогу тебя проводить. Давай простимся, как полагается.

Мы обнялись. За его спиной я незаметно снял с руки часы и положил на стол. Отец прошел со мной до двери и хлопнул меня по плечу ободряюще:

– Не забывай, пиши.

– Ладно, – еще раз пообещал я.

Я спустился на одну площадку, посмотрел на отца, и мне показалось, что у него глаза полны слез. Я нагнул голову и медленно пошел по лестнице дальше.

Еще когда я учился в десятом классе, у нас был такой случай. Боб Карасев объяснился в любви Ленке Проскуриной, с которой сидел за одной партой. Ленка сказала ему: «Нет». Тогда Боб пошел домой, напустил полную ванну воды, залез в воду и вскрыл себе вены лезвием от безопасной бритвы. Его потом еле спасли.

Таких людей, как Боб, я не понимал никогда. Любил ли я кого-нибудь в жизни? Маму любил. Бабушку, несмотря ни на что, любил. А так чтобы влюбиться в какую-нибудь девчонку да еще резать из-за нее вены, на это я никогда не был способен. Может быть, это плохо. Учительница химии Леонида Максимовна говорила, что настоящий человек должен по-настоящему любить и по-настоящему ненавидеть. Ненавидел ли я кого-нибудь? Нет, пожалуй. Может, некого было. За всю жизнь не было у меня никаких врагов; были, правда, кое с кем мелкие стычки, но они быстро забывались, и все проходило. Я не умел долго ни злиться, ни обижаться на кого-нибудь и не понимал людей злопамятных, обидчивых, непримиримых. Впрочем, я многого не понимал. Не понимал своего отца. Я бы понял, если бы знал, что с мамой ему было плохо, а с новой женой хорошо. Но он любил меня и хорошо относился к маме, а жил все-таки с этой женщиной, которая его не любила. Я был уверен, что она его не любила. Но он, наверное, думал иначе.

Я шел по широкой улице, где проносились автомобили и гремели трамваи. Скупо светило неяркое, но пока еще теплое осеннее солнце. Забираться в трамвай не хотелось, я шел пешком. Пройдя несколько остановок, я увидел на противоположной стороне улицы парикмахерскую, вспомнил, что мне надо постричься. На пpизывной пункт полагалось явиться постриженным под машинку – это указано было в повестке.

В парикмахерской все мастера были заняты.

Очередь впереди меня состояла из одного старичка с аккуратно протянутыми через обширную плешь длинными и редкими рыжеватыми прядями. Он сидел за низким полированным столиком и листал старые газеты. Я тоже взял со стола газету и стал ее разглядывать.

В это время из зала вышел очередной клиент, от него так и несло одеколоном. Старичок, который был передо мной, с газетой в руках подошел к двери, заглянул в зал и сказал мне:

– Идите. У меня постоянный мастер.

Тоже еще мне, старый пижон. У него постоянный, видите ли, мастер.

Я положил газету и встал.

– Следующий! – сказала парикмахерша и обернулась. И я ее сразу узнал. Это была Таня. И как это мог думать, что не узнаю ее?

– Привет, – сказал я, подходя к ее креслу.

– Здрасьте, – сказала она, – садитесь. Польку или полубокс?

– Под ноль, – сказал я. – Ты меня разве не узнаешь?

Она равнодушно скользнула взглядом по моему отражению в зеркале и сменила ножи в электрической машинке.

– Не узнаю.

– Я – Валерка, – сказал я, задирая к ней голову. – Помнишь, в милиции вместе сидели?

– Не помню.

– Как же, – обиделся я. – А потом мы с тобой гуляли, стояли на лестничной площадке и даже… Ну, разве не помнишь?

– Не помню, – жестоко повторила она и сильно надавила мне пальцами голову. – Не вертись.

Она включила машинку и провела первую борозду посреди головы. Первые пряди моей роскошной прически упали на белое покрывало.

Она нагнулась ко мне и тихо спросила:

– Целоваться-то научился?

– Узнала? – обрадовался я.

– Сразу узнала, – сказала она. – Еще как ты первый раз заглянул, я тебя в зеркале увидела. В армию, что ли, уходишь?

– Откуда ты знаешь?

– По прическе догадалась. Жалко, волосы хорошие.

Ровно гудела машинка, и Таня деловито водила ею по моей голове, и я смотрел на свое отражение, которое казалось мне все более уродливым.

– Голова у тебя какая-то шишковатая, – сказала Таня. – Говорят, такие только у умных людей бывают.

– Что ж ты тогда не пришла? – спросил я. – Когда у часов договаривались встретиться.

– А ты разве приходил?

– А как же. Я там полтора часа проторчал.

– Полтора часа? – удивилась она. – А я, знаешь, не хожу на эти свиданки. Договоришься с каким, так он тебя обманет, пойдешь – одно расстройство.

Я посмотрел в зеркало на свой безобразно голый череп и без всякой надежды спросил:

– Может, тогда сегодня встретимся?

– Можно, – сказала она, сдергивая покрывало. – Пятнадцать копеек.

Мы подошли к кассе, я заплатил, а она расписалась в ведомости.

– Я в семь часов кончаю работу. Приходи сюда. – Она обернулась к двери: – Следующий!

Вечером мы сидели в парке на лавочке недалеко от плакатной экспозиции «Мы покоряем космос». Bpaщающийся фонтан рассыпал по кругу сверкающие в электрическом свете брызги. По радио кто-то читал «Моцарта и Сальери» таким голосом, будто передавал сообщение ТАСС.

Рядом с нами сидели молодые муж и жена, oба в серых костюмах. Муж покачивал стоявшую перед ним детскую коляску, равнодушно глядя на проходящих мимо людей.

На открытой эстраде шел концерт, приятный женский голос исполнял самую популярную песню сезона «Ты не печалься, ты не прощайся».

– Это хорошо, что ты пришел в парикмахерскую, – неожиданно сказала Таня. – Если б я тебя встретила на улице или хотя бы здесь, в парке, первая ни за что бы не подошла.

– Это еще почему? – удивился я.

– Из гордости. Как говорится, чем девушка горже и грубей, тем лучше качество у ней, – сказала она со значением.

– Как? – не понял я.

Она повторила.

– И у тебя хорошее качество? – поинтересовался я.

– У меня очень хорошее, – ответила она серьезно, но тут же поправилась: – Смотря, конечно, в каком смысле. Если насчет характера, то ты не надейся, от меня просто так ничего не добьешься.

– Да я от тебя ничего не хочу добиваться, – смутился я. – Я просто так встретил тебя и позвал. Если не хотела, могла не идти.

– Нет, я вообще-то не против, если по-человечески, с уважением, если погулять хорошо да подружиться месяц-другой, а не в виде корыстных целей.

– Да что ты несешь? – возмутился я. – Какие у меня могут быть к тебе корыстные цели?

Вот уж не думал, что она такая дура. На вид вроде нормальная, тогда, в милиции, мне даже понравилась, тут на тебе – прорвало. Я уже пожалел, что пригласил ее в парк. Лучше б дома лежал, книжку читал.

На летней эстраде раздались аплодисменты, а потом, видно на «бис», певица снова запела «Ты не печалься».

– Я раньше тоже пела в самодеятельности, – сказaла Таня. – Исполняла романсы. «Средь шумного бала случайно…» – закричала она нараспев дурным голосом.

Ребенок в коляске проснулся и заплакал. Отец зашикал на него и стал остервенело трясти коляску. Женщина посмотрела на Таню осуждающе и сказала:

– Можно бы и потише. Ребенка вот разбудили.

– С ребенком надо в детский парк ходить, – огрызнулась Татьяна. – А это взрослый, культуры и отдыха.

– У вас-то никакой культуры и нет, – сказала женщина.

– А у вас есть? – поинтересовалась Таня.

Я не знал, как себя вести. Первым нашел выход из положения молодой отец.

– Пошли, – коротко приказал он жене и, поднявшись, пошел в сторону танцплощадки, толкая перед coбой орущую во весь голос коляску. Женщина тоже поднялась и пошла следом.

– Культурная! – крикнула вслед ей Таня. – Ты хоть рубашку убрала бы под платье, культура! – Довольная, она повернулась ко мне: – Ничего я ее отшила, скажи?

– Ничего, – сказал я. – Можешь за себя постоять.

– Да уж спуску не дам никому, пожалуй, – сказала онa с сознанием собственного достоинства. – Меня отец так учил. У тебя-то отец есть?

– Есть, – сказал я.

– А где он работает?

– Дома.

– Кто ж это дома работает? – не поверила она.

– Отец. Он писатель, – пояснил я неохотно.

– Писатель? – Она посмотрела на меня недоверчиво. – И чего же он написал?

– Он пишет репризы для цирка. Знаешь, что такое репризы?

– Нет.

– Ну вот, например: «Бип, что у тебя в чемодане?» – «У меня в чемодане теща». Ха-ха-ха!

Реприза произвела неожиданный для меня эффект. Таня задергалась и тихо поползла с лавки.

– Ты что? – Я подхватил ее под мышки, чтобы она не свалилась.

– Теща? – со слезами на глазах повторяла oна, корчась от смеха. – Ой, не могу! Теща в чемодане! А как же она туда попала?

– В каком смысле? – не понял я.

– Я спрашиваю: чемодан большой или теща маленькая?

– А черт ее знает.

Мне стало скучно. Я подумал, что хорошо бы найти где-нибудь Толика, может, он хоть отчасти взял бы ее на себя. Я даже посмотрел в оба конца аллеи в надежде, что он откуда-нибудь да появится, но его нигде не было видно, и я совсем скис. Черт знает что. Через несколько дней в армию, каждый вечер на учете, а тут сиди и думай, как теща могла попасть в чемодан. Мне уже пора о своем чемодане подумать. Хотя думать, собственно, о нем нечего. Только бы как-нибудь не промахнуться, попасть в училище. А то вдруг запихнут в пехоту и будешь – «кругом, бегом, встать, ложись». И так три года. А три года – это почти институт.

Я думал о своих делах, а Таня что-то рассказывала. Я ее не слушал, но она не замечала, потому что ей надо было рассказывать независимо от того, слушают ее или нет.

– А вот когда я была совсем маленькая… – сказала она и вдруг замолчала.

Я обратил внимание на эту фразу только потому, что она была последняя.

– И что было, когда ты была маленькая? – спросил я.

Она ничего не ответила. Я заметил, что она как-то странно жмется ко мне плечом, а лицо отвернула и закрыла рукой, словно пыталась спрятаться от кого-то.

– Что с тобой? – спросил я.

– Молчи! – ответила она шепотом.

Я бросил взгляд на аллею и тут же все понял. Медленной походкой к нам приближался Козуб. Он был гладко прилизан, в черном костюме с черным галстуком бабочкой на белой рубахе.

– Здорово! – поприветствовал он, поравнявшись со мной, и остановился.

– Привет! – ответил я неохотно.

Таня все еще прикрывала лицо ладонью.

– Чего прячешься? – обратился к ней Козуб. – Чего прячешься? – повторил он свой вопрос.

– А я и не прячусь. – Таня убрала руку. – Просто так заслонилась, смотреть на тебя неохота.

– Неохота, – зашипел Козуб, приближаясь к ней. – Когда я на тебя деньги тратил, охота было. У, сука позорная, сейчас я тебе глаз выну. – С этими словами он ткнул ей пальцем в лицо, но она вовремя увернулась.

Мне ничего не оставалось больше делать, как встать между ними.

– Отойди, – сказал я Козубу и подвинул его плечом.

– Не лезь! – окрысился на меня Козуб. – Не лезь, говорю, если не хочешь по мозгам заработать.

Я разозлился. Обидно, когда тебе так угрожают, да еще вот при девушке. И тут у нас пошел дурацкий такой разговор.

– От тебя, что ли, я заработаю? – спросил я.

– А хоть бы и от меня.

– Смотри, как бы сам не схватил по шее.

– Уж я-то не схвачу.

– А если схватишь?

– Пошли потолкуем.

Козуб схватил меня за рукав и потащил к кустам. Я вырвал руку и пошел следом за ним. Мы стали за кустами друг против друга, чтобы продолжить наш содержательный разговор.

– Ну, чего надо? – спросил Козуб, задыхаясь от ярости.

– А тебе чего?

– А мне ничего.

– Ну и мне ничего. А девушку не трогай.

Козуб скривился презрительно.

– Девушку. Да у этой девушки таких, как ты, знаешь, сколько было?

Я схватил его за галстук.

– Давай отсюда проваливай, а то я тебе не знаю чтo сделаю.

Этого я действительно не знал.

Козуб вырвался, поправил галстук.

– Ты рукам воли не давай, – сказал он, охорашиваясь передо мной, как перед зеркалом. – Жалко, тут мусора ходят, а то бы я тебе сейчас рыло начистил.

Он положил руки в карманы и наискось через газон пошел в сторону танцплощадки. Я вернулся к Тане. Она сидела, не шелохнувшись, на прежнем месте.

Я сел с ней рядом. Не поднимая головы, острым носком туфли она чертила что-то перед собой на песке. Я достал сигареты.

– Дай закурить, – попросила она.

Я дал. Прикуривая, она бросила на меня быстрый, настороженный взгляд.

– Ты думаешь, у меня с ним чего было? – спросила она.

– А мне все равно, – сказал я.

Мне действительно было все равно.

– До чего же противные мужики, – сказала она с чувством. – Два раза в ресторан сводил и думает, что теперь я ему должна.

– Ладно, пошли отсюда, – сказал я.

Она мне за этот вечер порядком поднадоела. А впереди еще предстоял длинный путь до ее дома с разговорами. Молчать, судя по всему, она не умела.

На мое счастье, у выхода из парка нам встретился Толик. Он куда-то торопился, идя нам навстречу, и лицо его выражало крайнюю озабоченность. Я загородил ему дорогу, он наткнулся на меня и долго стоял, ничего не понимая, словно соображал, как преодолеть это неожиданно возникшее на пути препятствие.

– Ты куда? – спросил я.

– Да я… Это самое… Слушай. – Он приходил потихоньку в себя. – Ты не видел этих самых, как их – Олю и Полю?

– Нет, – сказал я, – не видел.

– Вот бабы. Никогда нельзя верить. Договорились в кино смотаться, я пошел доставать деньги, вернулся, а их уже нет.

Таня стояла в стороне, разглядывая фотовитрину «Не проходите мимо».

– Да брось их, – сказал я Толику. – Пошли лучше с нами. – Я кивнул в сторону Тани.

Увидев Таню, Толик оживился.

– Твоя, что ли? – спросил он шепотом.

– Ага, – ответил я равнодушно. – Ты же ее знаешь.

– Вообще-то знаю, но незнаком, – сказал Толик грустно. – Баба, конечно, в порядке.

– Бери ее себе, – щедро предложил я.

– А ты как же? – спросил он.

– Ничего, – сказал я. – Как-нибудь перебьюсь.

Мы подошли к Тане, и я их познакомил. Толик протянул ей руку и представился, как всегда, со значением:

– Анатолий.

Она ответила:

– Очень приятно.

Мы вышли из парка. Из-за крыш домов выступила полная луна. Она светила так ярко, что вполне можно было выключить в городе все электричество.

Толик и Таня быстро нашли общий язык. Когда мы выходили на пустырь, Толик сказал ей почти серьезно:

– Если бы мне попалась такая девчонка, я бы на ней женился.

– Шути любя, но не люби шутя, – обиделась Таня.

– Да я разве шучу? – сказал Толик. – Я серьезно.

– В армии сперва отслужи, а потом женихайся.

– А что армия? – возразил Толик. – В армии женатому милое дело. Жена когда посылочку пришлет, когда сама приедет.

– Ну, давайте я вас зарегистрирую, – предложил я, кивнув в сторону темневшего впереди будущего Дворца бракосочетания.

Идея пришлась Толику по вкусу, но Таня обиделась.

– Найди себе какую-нибудь дурочку и с ней шутки шути, – сказала она. – А я – за серьезные отношения.

Домой мы с Толиком возвращались во втором часу ночи. Небо было затянуто тонкими облаками. Лунный свет сочился сквозь облака, расплываясь, как масло на сковородке. Единственная лампочка возле Дворца бракосочетания теперь горела ярко и весело.

Если бы знать, что ждет нас возле этого Дворца, мы бы обошли его стороной, но мы ничего не знали и поэтому шли мимо него напрямую – оба торопились домой. Когда мы их увидели, было слишком поздно менять направление. Их было человек шесть или семь. Они стояли кучкой возле стены и вполголоса переговаривались. Отдельных слов не было слышно, шел только общий гул от общего разговора. Я толкнул Толика в бок, но уже сам все увидел. Не сговариваясь, мы замолчали и стали забирать немного в сторону, хотя надо было просто повернуть и бежать со всех ног обратно. Но было бы странно и стыдно бежать ни с того ни с сего, просто увидев людей, которые стоят и мирно разговаривают между собой.

– Эй, ребята! – От стены отделилась длинная темная фигура и направилась к нам.

– Грек! – упавшим от страха голосом шепнул Толик.

Тут уж надо было бежать не раздумывая, но мы стояли как вкопанные, я почувствовал в коленях такую слабость, что, если бы и захотел, вряд ли смог двинуться с места.

Грек подошел вплотную. От него несло водкой, но на вид он был совершенно трезв. Он только сутулился и поеживался: видно, давно здесь стоял и продрог. В руке он держал папиросу.

– Ребята, закурить есть? – спросил он миролюбиво.

– У него есть, – услужливо сказал Толик, кивнув в мою сторону.

Делать было нечего. Я достал сигареты и молча протянул Греку.

В конце концов, может, правда человеку надо просто закурить и ничего больше. Если разобраться, мы же их не трогаем, идем себе мимо. И нас совершенно не касается, зачем они здесь собрались и что делают.

Грек повертел в руках сигареты, вынул одну и засунул обратно.

– «Памир» я не курю. У меня от них горло дерет, – сказал он и швырнул сигареты на землю.

– Зачем же бросать сигареты? – не удержался я.

Когда мне хочется что-то сказать, я говорю, не думая о последствиях. Такой дурацкий характер.

– Да что тебе, жалко? – поспешил исправить мою ошибку Толик. Он нагнулся и поднял сигареты. – На вот.

Грек резко ударил его по руке. Сигареты снова упали на землю.

– Никогда не подбирай ничего с земли, – сказал он и, обернувшись, крикнул в темноту: – Козуб!

От стены отделилась еще одна темная фигура и приблизилась к нам. Теперь все было более или менее ясно: Козуб нажаловался Греку. Теперь меня будут бить. И Толика за компанию, наверное, тоже.

– У тебя какие сигареты? – спросил Грек, когда Козуб подошел.

– «Шипка». – Козуб торопливо полез в карман.

– Это другое дело, – удовлетворенно сказал Грек.

Козуб протянул ему сигареты и зажигалку. Вспыхнул огонь, и запахло бензином. Прикурив, Грек поднес зажигалку прямо к моему носу, я слегка отстранился.

– Этот, что ли? – спросил Грек.

– Этот, – тихо ответил Козуб.

В то же мгновение я получил такой удар в нос, что у меня потемнело в глазах. На ногах я все-таки удержался. Я взвыл от боли и кинулся на Грека, но не смог его ударить ни разу: какие-то два типа из этой компании подскочили и схватили меня сзади за руки. Я попробовал отбиваться ногами, но тут подскочил кто-то третий. Он лег на землю и обхватил мои ноги руками.

– За что вы меня бьете? – спросил я.

Вопрос был, конечно, бессмысленным.

– Мы не бьем, а наказываем, – сказал Грек. – Ты зачем обижал нашего товарища? – Он кивнул на Козуба.

– Да кто его обижал? Я просто заступился за девушку.

И я начал путано объяснять, что когда Козуб приставал к Тане, у меня просто не было никакого другого выхода, что любой на моем месте поступил точно так же.

Грек меня выслушал очень внимательно.

– Значит, ты считаешь, что Козуб был не прав? – спросил он участливо.

– Да, – сказал я.

Он повернулся к Козубу:

– Ты слышал, что он говорит?

– Слышал, – ответил Козуб.

– И что же ты терпишь? А ну вмажь ему, чтоб было все справедливо.

Козуб не заставил себя долго упрашивать. От второго удара у меня потекла из носа кровь.

– Ребята, да бросьте вы, – заныл неожиданно Толик. – Неужели из-за какой-то бабы нужно бить человека? Ну, побаловались, и ладно. Пошли по домам.

Грек повернулся к нему, Толик умолк и испуганно съежился.

– Ты кто такой? – спросил Грек.

– Это его дружок, – сообщил Козуб. – Они вместе работают.

– Дружок? – оживился Грек. Ему в голову пришла замечательная идея. – А ну врежь-ка ему по-дружески. – Он подтолкнул Толика ко мне.

Толик попятился назад.

– Да ну бросьте шутить, ребята! – На своем лице он изобразил понимающую улыбку. – Уже поздно, домой пора, ребята, не надо шутить.

– А с тобой никто и не шутит. – Грек снова толкнул его вперед. – Врежь, тебе говорят, и пойдем по домам.

Толик отпрыгнул в сторону, хотел убежать, но Грек вовремя подставил ногу, и Толик упал.