Книга: Высматриватель - Юна Летц

Гюн закрыл дверь и нырнул в белую, выглаженную телами металла кровать, щёлкнул лампой, и тишина полилась внутрь, как тёплое вечернее молоко, в занавеске просвечивалась магия, но недолго вышло её наблюдать: глубина подступила, он разогнался и в прыжке врезался в мягкий просторный сон, который катал его внутри себя до самого утра. А когда подали утро, он принял его со всем уважением: выбрил лицо, приоделся рубашкой и отнёс красавца в кафе, где выпил две чашки росы, собранной заботливыми руками утренних специалистов-росистов, которые также устраивали спектаклевые рассветы и были потягуру, но урок с тягушками он уже не успел посетить и оставался сонливым...

Немного текста и цитат

Линия ибоги напугала своей правдоподобностью, своим каким-то отсутствием света, не смотря на то, что искусственного света было полно, но от него хотелось убежать в лес:

Свет – это был главный ресурс теперь, каждый хотел бы светиться, но некоторые уже не понимали, что имелось в виду, и затаскивали в себя искусственное освещение – модную подделку. По улицам ездили передвижные события, которыми собирали свет, и потом тут же паковали его в банки-плафоны из тонкого, почти прозрачного пластика и выставляли на продажу. Свежие плафоны стоили довольно дорого, но с каждой минутой цена уменьшалась: старое событие никто не хотел обсуждать. Натуральный свет сложно было отыскать: в продаже его не было, запасы хранились в головах – надежнее всего. Кто-то выпускал в слова – но редко, всё больше напихивали в себя, светились как бы, но снова не хватало, и это было просто понять, когда в человеке истинный свет, а когда это подделка, гримёрная масса лица. Беспечно светились дети и девочки переходного возраста, но на них так часто нападали, что к ним было применено правило изоляции, в результате которой они теряли своё преимущество намного быстрее, чем естественным путём.

А эти светские сборища, как точно ведь описано, с какой злостью и сарказмом:

Завёрнутые в причёски, приукрашенные сигаретой. Говорят. Что-то насчет погоды, налоги, налегают – вежливо перешли на веранду, медный саксофон, и эти салюты как публичное мотовство – столько света выброшено, но это же «светские». Блестящее всё – от платьев до глаз, как специальные линзы, улучшающие сияние, сверкающие взгляды, уверенные, зубы с камнями, и маленькие лампочки под кожу вставлены, открытые поры и оттуда мелкими лучиками... роскошно, роскошно... Живые перегородки из дыма и лести – стены и кабинет, это же люди, самоценные, украшенные собственными отражениями, изо рта – рваные предложения, язык прямой как вульгарность, изобилие форм и краткость содержания – говорили, бесконечными сплетнями шлифуя собственную ограниченность. Люди выходили на свет, и в них светили из специальных приборов, делающих любого прекрасным. Обменивались новостями, и общее дело – маленькие заводики по производству впечатлений: изобретение нарядов, украшений, видов лица, выступление на тонких палках, акробатические шаги – производство впечатлений двигалось в полную мощность, сигареты дымили, лица сияли, и выделялась праздность, взятая в чистом виде, – привычно востребованный продукт. Столы, и они ходили там, с маленькими сумочками, показывая, что не берут про запас, и голые плечи без грабель в рукаве, так они утверждали, что не будут грести, и выставляли зубы как перемирие, – сияющая улыбка, эффект коллективного договора. Подворачивались под глаза, говорили, что чем больше высматривать человека, тем лучше он сможет проявиться. Искусственно раздутое свечение, слишком далёкое от натурального, но слишком дорогое, чтобы просто так его игнорировать. Идущие по кругу прыжки, подарочные, нарядные девочки, всем надо было улыбаться, хоть от этого зубы окислялись, но они придумали бронировать белым.

Похоже, я только цитатами и способна сыпать, что никак не годится, поэтому последняя вот

Ребёнком ещё человек начинал понемногу высматривать: сначала одну стену высмотрит – заплачет, чтобы его перенесли куда-нибудь, потом – другую стену, потолок, комнату, весь двор и всю улицу. Потом станет взрослым и, может быть, захочет высмотреть весь мир и многих его людей, но завязнет где-нибудь в одном городе, одном наборе друзей и каждый день будет высматривать одни и те же цифры, буквы, дела, лица, пока не расстанется с последними силами любопытства. Но пока ещё не завяз, у него есть шанс всмотреться во что-то такое, что другие люди не видели никогда, и стать собственником этого озарения.

Я думаю, книга понравится тем, кто любит игру слов, игру словами, метафоричность, любит язык. Потому, что здесь язык богат, здесь в язык просто невозможно не влюбиться. Эта книга для тех, кому люб абсурдизм. Здесь он мне понравился.

Слово спасало, оно спасало всегда. Это успех человеческой речи: можно говорить даже с субстанциями, с коллективными страхами, с природными явлениями. Путь, который проделало слово. Сначала оно явилось криком, потом знаком. Словами ловили, словами верили, и можно было проговорить эти огненного пути рассветы, говорить города, говорить чувства, можно было создать что-то, просто назвав его. Словами думали, словами искали, и всё разрасталось, сцепливалось в единую материю...

Сюжет прост, как букварь, его можно уместить в одном предложении: в мире кончился свет, и высматриватель Гюн отправляется на поиски решения — бумажного лампиона, чтобы помочь людям, потому что иначе никак. Но сюжет здесь — вторичен, важны слова и та многомерность смыслов, которую они за собой прячат. Бывало, приходилось перечитывать абзацы, но не потому, что смысл ускользал, а из-за того, что хотелось раскрыть что-то ещё, и ещё немного, и ещё чуть-чуть под другим углом. Настоящее, иносказательное, символическое, фонетическое — выбирай на свой вкус.

А ещё — это одна из самых прекрасных и самых кружевных книг о «смотрении внутрь» и понимании себя, за последнее время.

счастье — это состояние верного пути. 

А ещё — это книга о нас и наших пропаданиях в сети. А ещё она о вещизме и глухоте. А ещё она очень вовремя напомнила о себе — в конце ноября, когда и правда свет заканчивается, потому что свет конечен и — «что-то кончилось, а что-то ещё не началось». А ещё она ведь о внутреннем свете, ведь лампион — он настоящий, хоть и бумажный, и дойти к нему можно, только если подойти очень-очень близко.

А ещё это красиво. Читать и перечитывать. Думать и передумывать.

Человек — это большая пуговица, на которую уютно застегнут мир.

Я не знаю, как называется такой стиль – то ли постмодернисткая словомешалка, то ли философская притча, то ли волшебная сказка, то ли аллегория на современность, то ли лингвистический экзерсис, основанный на фонетическом подобии и смысловой многозначности слов и именно это акцентирующий. В любом случае, подобие реальности и логической последовательности здесь самое условное.

Главным образом текст базируется на метафоре, "на многосмыслии и многомерности", по выражению самой Юны, а метафора – это великая сила, она способствует интуитивному мышлению, достижению полного понимания вещей. Из интервью (кстати, очень интересного интервью): "Просто описание уже не работает, нужно продумать опции "текстового сознания", например, эффект перепрыгивания смыслов в энергетические выгодные узлы событий…"

Художественная литература, основанная на метафорах, хорошо известна и любима многими. Сразу вспомним, например, Льюиса Кэрролла или Фернандо Арабаля с его "Необычайным крестовым походом влюбленного кастрата". Но если Кэрролл строит текст на логических парадоксах, а Арабаль пользуется каламбурами и смешением смыслов ради забавы, иронического сарказма, то Юнну Летц интересует прежде всего полнота смысла, глубина метафорических связей, "энергетические узлы событий".

Находить смысл и глубину в этом тексте было нелегко, и многие абзацы проскакивали вхолостую, но некоторые вдруг попадали в цель, раскрывались в самой своей настоящей метафорической красоте – и это было здорово. Вероятно, такое попадание и промах зависят от текущего настроя читательского сознания, и если перечесть эту книгу через пару-тройку лет, то смысл в ней откроется совсем по-другому, и оценка книги будет другой. Но сейчас я думаю, что роман очень хорош, а Юна Летц обладает большим талантом. Написать такую книгу в 28 лет – это сильно.

Биография гласит, что она "около пяти лет прожила в Мозамбике, побывав в самых редких и далёких от цивилизации местах Африки". Африка – это, конечно, хорошее место для наблюдения за внутренними реальностями и отображения их словами. Раз уж я начала приводить для сравнения известных писателей, то по поводу Африки вспомню любимого своего Пола Боулза. Африка влияет.

Это было слово, в котором они успокоились, это был тот, и люди гордились им, прятали его, век за веком учились держать его в своей голове; сначала выпадало, но многие времена тренировок – только чтобы удержать этот смысл, огромную глыбу смысла, которая висела наверху и по сторонам, которая пронизывала жизнь, данную короткими импульсами как сердцебиение; каждый удар – это один человек. И вся эта махина под названием «мир» постепенно копией явилась изнутри человека, и теперь это было как зеркало обоюдозеркальное: мир внешний и мир внутренний, а между ними – перегородка в виде человека, которую надо было выдавить, и всякие духовные практики как переходный процесс. Люди научились читать про себя, думали книги, сначала по чуть-чуть, потом выращивали целые миры в собственных головах, и слово возвращалось обратно. Оно летало, и люди учились летать, когда они читали, всё это происходило на самом деле, и вскоре слова растворились, сама корочка слов растворилась, и остались чистые смыслы.

И тогда они были готовы, люди были готовы к огромному переходу в новое состояние всемерного текста, где слова копились свободным смыслом, и это было знание. Так они могли перейти, но вторглись какие-то шумы, «испорченные слова», и это были цифры. Цифры заполонили всё вокруг, но цифрами нельзя было любить, дружить, цифрами нельзя было хватать мысли, цифры не заменяли слов.

Вместе с угасанием лампад идёт процесс сворачивания абстрактного мышления. Многое пришло именно оттуда, жаль, что теперь забыли. Вера осуществляет то, что для разума – чистое безумие: превращает невидимое в сущее

Главный герой представлен довольно подробно – вначале, но потом он словно начинает размываться, перевоплощаясь в «человека» или, скорее, в само человечество, он описывает своё разложение и то, к чему он в итоге приходит, – это предел, такой предел, где нет никакого суда, но есть прилавок, и герой хочет расплатиться за все ошибки людей и бьёт себя по карманам – так что чуть не убивает.

Отдельного описания заслуживает романтическая линия, в которой девушка, что не умеет думать себя, влюбляется в странного парня Дариуса с кротовыми норами рук и начинает думать из его головы. Девушка ходит в лес, чтобы умирать, – так она пытается найти себя, то есть место, из которого она живет, и выясняется, что она живёт из головы этого парня.

Отрицательный герой, который ползает около огромной трубы, – маук, появляется лишь в самом конце – и то, чтобы заползти обратно в свой мир – сама эта книга побеждает его, и ему тошно оставаться внутри. Книга является источником света в финальном сражении с кромесами, впрочем, этот смысловой выворотень нужен для того, чтобы читатель почувствовал прямое соприкосновение текста с реальностью, чтобы сделать самого высматривателя приближенным к жизни. Кто это вообще-то такой, высматриватель? Это человек, который имеет взгляд на весь универсум, способный строить онтологические модели, манипулируя реальными и умозрительными объектами.

«Высматриватель» оставляет совершенно грандиозное впечатление от себя, и хочется говорить о том, что это зарождение новой литературы, сообразной времени: голографические конструкции мысли, создающие в голове специальные «места для озарения» – лампион или свет, который читатели должны будут отыскать внутри собственных жизней.

Читаешь Высматривателя и тонешь, тонешь, путаешься в паутине слов, теряешься в джунглях тройных смыслов. Учишься смотреть не из-за, а в. Учишься читать по деревьям еще не написанные на еще на сделанной из них бумаги книги. Учишься думать себя, жить себя ногами, руками, до самого верха. Временами уходишь в казуальное, вспоминая по дороге, что не купил билет в театр памяти, где в гардероб надо сдавать мысли, где после третьего звонка неприлично громко думать, где собираются педанты (несправедливо обвиненные в том, что так умеют тлить, что растлевают всех из-за своего корня пед) и подставные педанты, пытающиеся впихнуть тебе банку с богом; где тебя наконец научат забывать.

А потом выходишь в тонкую кишку улицы и ищешь, где же бабка кишечница и ее антагонист бабка-кишечница, но уже с дефисом. Боишься, что, мерзко хлопая крыльями, налетят злыдни или еще кто похоже. Всматриваешься с недоверием в каждого прохожего, а вдруг болеет корыстью. Корысть - это не жуки, иначе мы бы слышали жужжание и знали, этот человек корыстен. И теперь не можешь просто жить, просто носить себя по черным кварталам городов, вдыхая смрад людей, потерявших внутренний свет. Померкло их мерцание по меркам меркантильным. И пытаешься убежать в изнаночный лес, найти там светляков, чтоб поселить в волосах у этих людей, чтоб дать им надежду, чтоб снова научить жить.

И мечтаешь найти себе собственную ибогу ( личного бога?), чтоб думала себя через тебя, чтоб держала тебя ниткой тутового шелкопряда, чтоб вростала своими волосами в твои луковицы, чтоб вырвала тебя из лап смерти, выиграла в партию в шашки с костлявой. И пытаешься все вокруг высмотреть, а вдруг скоро исчезнет, а потом уже никогда. И стараешься придумать себе туфовый дом на берегу рыбокаменной реки. Или зефировое детство, или друга, живущего за кадыком, или жену, готовящую ночь на ужин - каждому по нехватке его.

И понимаешь, что не сможешь быть прежним после знакомства с Высматривателем. И мучишься, мечешься, бередишь, бредешь, ломаешься, ловкачишься, целуешь асфальт ногами, сбегаешь в перпендикулярное пространство. А потом начинается новый электрический день.

Сердцебиение длилось, и тихие голоса: что память достанет из себя? Как можно запастись этим небом, как небом запастись, и тут кто-нибудь говорит: я хотел запастись, но я не знал, куда мне идти и где это продают, и как мне его упакуют, и смогу ли я донести; можно было заказать доставку, и я поискал там, "немного неба" – написал в поисковой строке, но на запрос никто не откликнулся, и надо было проживать целую жизнь, чтобы понять… (что) люди душевно голые. Как птицы бьются о небоскрёбы, где продолжается небо, так люди бьются о небоскрёбы; и доктор глаз, принявший музыку вместо лекарства, и тот, кто умер от гипотезы, – все они бились о небоскрёбы, мечтая о высоте. Или мечтая о путешествии – море. Как взрослые самцы кораблей плавали по дороге, ходили по дороге подростки, разгадывая коды стихов… Кто-то разыскал в сундуке вальс и кружился, другой был подвешен, третий – обречён, но это продолжало стучать – внешнее сердце, и только потом переходило куда-то выше, к голове… Где началась эта височная бойня? И кто победит.