Текст книги "Москва, двадцать второй"

Юрий Бурносов
Москва, двадцать второй

Я не имею ничего против геев, пока они не шлепают меня.

Лиэм Галлахер, группа Oasis.

Сиди себе тихо и люби, как ты хочешь.

Алла Пугачева.

Матвеев сновал по кабинету, хлопая дверцами шкафов и звеня стеклом, а Воронин сидел в мягком кожаном кресле и снисходительно за ним наблюдал. Он вполне мог себе это позволить: все же столько лет не виделись, и вполне вероятно, что больше и не увиделись бы… Воронин взял со стола пластиковый кубик с логотипом издательства, в котором трудился Матвеев. Редактировал какие-то серии, что-то, связанное с образовательной литературой, кажется. В служебные дела приятеля Воронин никогда не совался, зная его в основном как бывшего сокурсника и как весьма медленного и малопродуктивного писателя-фантаста. Коллегу, короче говоря.

За всю жизнь Матвеев написал три книги, две из которых издали (не в его издательстве, что характерно), а третью не взяли за отсутствием внятных продаж первых двух. Впрочем, за прошедшие годы все могло измениться – вдруг Матвеев уже Донцову переплюнул по количеству написанного?

– Серега, ты все же не представляешь, как я рад тебя видеть, – тем временем в который уже раз повторил Матвеев, наливая коньяк. – Ничего, что я в обычные стаканы? Для коньяка нужны рюмки в виде тюльпана или бокалы, ну, ты знаешь… А у меня секретарша на больничном, черт ее знает, куда она бокалы засунула…

– Уймись, – благодушно сказал Воронин. – Мне небось и нельзя коньяк-то.

– Можно! – воскликнул Матвеев. – Можно! Даже нужно, в медицинских пропорциях, разумеется. Я у доктора спрашивал специально.

– Раз нужно, тогда за встречу.

Воронин взял стакан, втянул ноздрями острый и, как выяснилось, совершенно позабытый аромат. Не удержался и громко чихнул. Матвеев засмеялся.

– За встречу и за твое здоровье, Серега, – сказал он, чокаясь.

Воронин выпил мелкими глоточками, выдохнул горячий воздух и покрутил головой.

– Хороший коньяк ключница твоя делает, Федор.

– Не ключница, а республика Армения. – Матвеев быстро налил еще по стакану, подтолкнул к Воронину радостно-оранжевого цвета блюдце с ломтиками айвы, лимона и яблока. – Слушай, как же я рад тебя видеть…

– Я сам рад себя видеть, – несколько сварливо произнес Воронин. – Хватит уже восхищаться. Что я тебе, Нефертити? Ну, повалялся в коме, с кем не бывает…

– Тоже мне сказал! «С кем не бывает»… Восемь лет, на рекорд не тянет, конечно, но тем не менее… Книгу, наверное, уже мысленно сочиняешь?

– О чем?! – удивился Воронин, обсасывая лимонную корочку. Вкус фрукта тоже был совершенно забытым, и потому он ел с наслаждением, хотя раньше лимоны терпеть не мог.

– Э-э… Ну, что-то типа «Восемь лет в ином мире». Что-то же человек чувствует, когда он в коме? Вот и опиши красиво, с выдумкой, с нравоучениями. На Западе давно бы уже накропали бестселлер.

– Во-первых, я меньше месяца назад очнулся и первый день, как выписался. Во-вторых, я ничего такого не помню. Аварию помню, как тачка в овраг кувыркается, а я внутри нее, словно лягушка в футбольном мяче…

– Хорошее сравнение, – понимающе заметил Матвеев.

– Это не мое, это я у Стругацких украл, – отмахнулся Воронин. – «Страна багровых туч», кажется… Так вот, мне писать-то не о чем.

– А ты наври с три короба. Свет в конце туннеля, астральные тела, все такое, – с улыбкой посоветовал Матвеев. – Народ съест и еще попросит. К тому же как бы из первых рук, видный писатель-фантаст.

– Откуда видный? – усмехнулся Воронин. – Если на табуреточку встать? У меня четыре книги вышло, пятую дописать не успел, всего семь авторских листов с мелочью…

– Ну, чтоб ты знал, после аварии книжки твои очень хорошо продавались. Доптираж, все дела. Проверь, кстати, карточку – там неплохие начисления должны быть… Потом, правда, подзабыли, но сейчас, полагаю, снова переиздадут. Вот я и говорю: видный писатель, не какой-нибудь экстрасенс-самоучка. И название хорошее – «Восемь лет в ином мире». С тебя процент за идею, хе-хе.

– А что, до сих пор прокатывает эзотерика?! – удивился Воронин. – Я думал, за восемь лет…

– За восемь лет, Серега, многое изменилось. Но пипл по-прежнему хавает всякую пургу. И будет хавать, куда он денется. Давай, за тебя.

После второй рюмки у Воронина ощутимо зашумело в голове.

– Все, Федя, я пас. Поберегусь немного, – сказал он.

– Как угодно. А я вот еще выпью, – Матвеев со скрипом выдернул пробку из бутылочного горлышка. – Как раз на днях срочную работу сдал, потому-то тебя и в гости пригласил, если честно. У меня вроде как отпуск.

– Творческий? – пошутил Воронин. – Хочешь в соавторы набиться, книжку про мою ко́му написать?

– Не угадал, старина. Чего-чего, а работы у меня хватает. Школьную программу переделывать надо? Надо. А кто ее будет переделывать? Пушкин, что ли?

– Не понял, – озадаченно нахмурился Воронин. – Зачем программу переделывать?

– А как же?! А, ч-черт… – Матвеев поскреб подбородок. – Забываю, что у тебя кусок жизни напрочь выпал. Кстати, я сильно постарел за время, э-э, твоего отсутствия?

– Да нет… Похудел малость, солидный такой сделался… Ухоженный, если тебя такой термин не обижает.

– С какой стати? Тем более есть кому ухаживать. Я твои слова передам, между прочим. Хотя нет, сам передашь.

– Так что с программой-то? – напомнил Воронин.

– Не с программой, а с произведениями, входящими в курс программы по литературе. Ты, наверное, помнишь, как в твое время Пушкина переделывали? Ну, «Сказку о купце и его работнике Балде»?

– О попе.

– Что?

– О попе, говорю, сказка. Не о купце.

– А. Значит, я попутал. Ты попросту не застал, – понимающе кивнул Матвеев. – Ее переделали в сказку о купце, как оскорбляющую православную церковь. Нашли какие-то ранние варианты у Пушкина, там купец действовал вместо священнослужителя.

– То есть в программе теперь о купце? – поднял брови Воронин. Матвеев развел руками:

– Нет, в программе ее теперь уже и вовсе нету. Убрали. Ладно, не в этом дело, а то я тебя окончательно запутаю, а мы вообще-то о моей работе говорили, если помнишь. Так вот, я сейчас занимаюсь переработкой классических произведений и их переводов для школьной программы. Конечно, скучновато, но зато представляешь себе масштабы? Тиражи? Гонорары, в конце концов?

– Наверное, наваристо, – согласился Воронин. – А зачем перерабатывать-то? Опять у какой-то конфессии претензии? Кстати, что у нас нынче, государство-то светское или уже того, обратно церковь присоединили? А то я у врача в кабинете икону видел.

– Икону? – переспросил Матвеев с интересом. – У Игоря Петровича, да? Любопытно… В госучреждениях ведь не положено, либо уголок всех конфессий… Нет, Серега, государство у нас светское, и даже более чем. Ну да ты атеистом был, если им и остался, тебе по барабану. Видишь ли, после принятия федерального закона «О принципах толерантности» тут многое изменилось. Не сразу, конечно. Но тебе будет непривычно.

– То-то от меня телевизор и газеты в больнице прятали. Я уж думал, планету поработили роботы или Россию америкосы оккупировали…

– Да нет, это как раз обычная практика. Чтобы, так сказать, не травмировать случайно. Все же столько лет не получал информации. Перемен много. Потому мне тебя под расписку и выдали – вводить в реальность по старой дружбе.

– Восемь лет – разве это срок, – махнул рукой Воронин. – Я, допустим, выбыл в две тыщи четырнадцатом. Что изменилось на тот момент по сравнению с две тыщи шестым? Да ничего. Олимпийские игры пропустил бы, скажем. Обидно, но не смертельно. Кстати, на чемпионате мира по футболу кто выиграл?

– Бразильцы, суки. Наши серебро взяли, там серия пенальти была. А по поводу срока – а ты представь, что вырубился бы в восемьдесят восьмом, а очнулся в девяносто шестом. А? Сколько перемен всяких, башка бы кругом пошла. Союза нет, коммунистов нет, соцлагеря нет…

– Да, – признал Воронин, несколько встревожившись. Когда он ехал из больницы в машине Матвеева, ничего особенного не заметил… – Было бы круто. И что, все так плохо?! А при чем тут тогда толерантность?

– Да нет, что ты, – улыбнулся Матвеев. – Все как раз очень хорошо. Просто много перемен, как я уже сказал.

– Много перемен… – озадаченно повторил Воронин. – Слушай, а кто у нас президент-то нынче?

Матвеев назвал фамилию, вполне знакомую Воронину. В «его время» был такой активный политик, представитель так называемой «оппозиции», профессионально бегавший по несанкционированным митингам, чтобы получить свои пять суток, а потом честно освоить очередной грант как невиннопобиенный жутким тоталитарным режимом. В то, что он мог сделаться президентом, Воронин никогда не верил, как и девяносто процентов населения, пусть и не любившего тогдашнюю власть. Уж больно мерзок был. И вот поди ж ты… Хотя демократические выборы могут приносить разные сюрпризы. Вот и один из них, надо полагать. Или шутка?

– Гонишь, – на всякий случай усомнился Воронин. – Этого кудрявого болтуна?!

– Не гоню. И ты вообще потише, – Матвеев оглянулся, словно в кабинете находился еще кто-то, кроме них. Или боялся прослушки?! Да какая прослушка, фигня, это же не советское время… Чего он оглядывается?!

– Чего ты оглядываешься, Федор? – с интересом спросил Воронин.

– Да ничего… Давай-ка еще по одной, а то ты всего две рюмки выпил. Нельзя четное число.

Воронин пожал плечами, не став говорить, что сам-то Матвеев, получается, станет пить четвертую. Выпил, снова закусил лимончиком.

– А пойдем-ка ко мне домой, – предложил Воронин. – Я выпил, за руль не хочу, машина тут постоит… Да и идти всего минут тридцать, подышим воздухом.

– А, так ты все там же обитаешь?! Давай пешком, отлично. По Тверской пройдемся…

Тверская выглядела как Тверская. Если что-то и поменялось – ну, магазин там какой-то закрылся или кафешка – то Воронин этого не замечал. А ведь и в самом деле восемь лет – не срок, если только не попадает на некий исторический перелом.

– Так что ты там переделываешь в школьной литературе? – напомнил Воронин Матвееву.

– А… Видишь ли, взять, к примеру, «Ромео и Джульетту». Это вроде бы произведение о любви юноши и девушки, не так ли?

– Почему «вроде бы»? Оно именно о любви юноши и девушки и есть.

– А вот не так все просто! – хитро улыбнулся Матвеев. – Во времена Шекспира женские роли в театральных постановках исполняли мужчины. Поэтому можно смело воспринимать произведение как историю трагической любви двух юношей.

– «Ромео и Джульетто»?! – засмеялся Воронин.

– Бинго! – воскликнул Матвеев. – Из тебя выйдет толк. Нужно будет поговорить с главным, пристроить тебя на переработку, если ты не против.

– Федь, ты что, серьезно?! Про Джульетто?!

– Вполне серьезно, – солидно сказал Матвеев. – Мировая литература, в том числе вся классика, входившая ранее в школьную программу, буквально забита историями о гетеросексуальной любви. А о гомосексуальной почти ничего нет. В русской классике – Михаил Кузмин да Зиновьева-Аннибал.

– Да ладно. После перестройки чего только не понаписали. Лимонов вон в «Эдичке» у негра сосал.

– Лимонов уже в программе, – отмахнулся Матвеев. – Вот и было принято решение на самом высоком уровне – по европейскому образцу переделать некоторые классические произведения, дабы школьная программа не пропагандировала гомофобию.

– А она пропагандировала?! – ошарашенно спросил Воронин.

– Не то чтобы пропагандировала, но намекала. Вот, мол, как должно быть. Только так, а никак иначе. Р

...

конец ознакомительного фрагмента