Текст книги "Военнопленные Халхин-Гола. История бойцов и командиров РККА, прошедших через японский плен"

Следствие

Со времен советско-польской войны сколько-нибудь значительное число военнослужащих РККА в неприятельский плен не попадало. Обмены пленных советских военных специалистов и экипажей транспортных судов, имевшие место во время гражданской войны в Испании, были единичными и обращение с бывшими пленными в каждом случае был сугубо индивидуальным. Никаких правил и инструкций, определявших порядок обращения с возвратившимися военнопленными, по-видимому, не имелось и вообще неясно было кто должен ими заниматься – военное командование или НКВД, однако ни у тех, ни у других соответствующего опыта не было. Проблема решалась, по-видимому, на уровне ЦК ВКП(б), однако никаких подробностей о дате и обстоятельствах принятия этого решения не известно.

Председатель «комиссии по опросу пленных» военный комиссар ВВС 1-й Армейской группы полковой комиссар В.К. Цебенко, снимок предположительно сделан в сентябре 1939 года в Чите

События на Западе (и, в первую очередь, начавшийся 17-го сентября польский поход), оттянули принятие решения почти на месяц. Вероятно, оно было принято около 10–15 октября – определение дальнейшей судьбы вернувшихся из плена было поручено политическим органам РККА, причем состав комиссии, нейтрально названной «комиссией по опросу пленных» определял лично начальник Политуправления РККА армейский комиссар 2-го ранга Л.З. Мехлис. В состав комиссии вошли военный комиссар ВВС 1-й Армейской группы полковой комиссар В.К. Цебенко, начальник Особого Отдела 1-й армейской группы капитан госбезопасности А.А.

Панин и начальник Особого Отдела Заб-ВО майор госбезопасности И.Е. Клименко. При этом председателем комиссии по опросу пленных был назначен В.К. Цебенко, отчитывавшийся перед военным комиссаром Фронтовой Группы корпусным комиссаром Н.И. Бирюковым, кандидатом в члены ЦК ВКП(б). Таким образом, особисты были отодвинуты на вторые роли.

Выявленные документы не позволяют однозначно восстановить порядок ведения следствия, а также и обстоятельства перемещений бывших военнопленных.

На основании фрагментарных, зачастую косвенных, данных можно заключить, тяжелораненые сразу после опроса и установления личностей были отправлены самолетом в читинский госпиталь. Остальных задержали в Тамцак-Булаке на одну или две недели, а затем перевезли в Читу, где разместили под охраной в казармах, ставших, таким образом, первым проверочно-фильтрационным лагерем. Юридически бывшие военнопленные не считались арестованными, однако свобода их передвижения, безусловно, была ограничена.

16 октября все бывшие пленные написали объяснительные записки о своем пребывании в плену. Представляется логичным предположить, что объяснительные были затребованы в день начала следствия, после чего комиссия смогла приступить к собственно опросу – фактически следствию – начавшемуся на следующий день.

Круг вопросов, интересовавших комиссию, был вполне предсказуем. В первую очередь следствие интересовалось обстоятельствами попадания в плен – мог ли оказать сопротивление при пленении и оказал ли таковое, а если не оказал – то по какой причине, попал ли в плен один или в составе группы, имел ли при себе японские листовки.

Вторая группа вопросов касалась поведения в плену – не разглашал ли военную тайну (в том числе фамилии командира и комиссара части, сведения о ее номере, наименовании, численности и вооружении, характеристики вооружения; впоследствии разглашение военной тайны было в той или иной степени инкриминировано более чем половине возвратившихся), с какими документами попал в плен, что сообщил японцам о себе, какие вопросы задавались японцами в ходе допросов, предлагали ли сотрудничество, предлагали ли остаться в Маньчжурии.

Третьей группой были вопросы о поведении в плену других лиц – что рассказывали об обстоятельствах попадания в плен, не сотрудничали ли с японцами (в том числе с охраной), не были ли замечены в антисоветских высказываниях, не давали ли согласия остаться в Маньчжурии. Следствие прекрасно понимало, что других источников информации у него нет и не будет – любой вернувшийся из плена постарается представить свое поведение в максимально выгодном для себя свете. Поэтому особисты, выясняя поведение красноармейцев и командиров в плену, стремились получить на них компрометирующие материалы от бывших сокамерников. Такие показания дали Егор Валов и Федор Лукашек, однако большинство военнопленных против своих товарищей, по-видимому, не свидетельствовали – по крайней мере, такие случаи не упоминаются в известных документах.

За отсутствием доступа к документам следствия, мы не знаем, задавался ли бывшим военнопленным вопрос «что больше всего поразило вас во время пребывания в Маньчжурии?». Скорее всего не задавался. Однако многие красноармейцы в своих объяснительных сами написали о наиболее поразивших их вещах. Предметов было два: положение японского солдата и жизнь местного населения:

«…Своих солдат тоже бьют, и сами их солдаты стирают и варят, сами рабочими работают с полночи до полночи за 90 копеек. Жизнь рабочих хуже некуда быть…» (Петр Акимов).

«…Но они и своих солдат кормят очень плохо. Хлеба не дают, варят картошку и трут редьку и разную чепуху. И издеваются над солдатами, бьют их, обмундирование старое, солдатам с нами не давали разговаривать…» (Тимофей Вертлюгов).

«…Я видел как они били своего солдата целым отделением, так они издеваются над мончжурами и у них солдаты для себя приготавливают пищу и стирают сами и между собой дерутся ихние солдаты, а также и офицеры…» (Петр Корягин).

«…также и своих бойцов японцы бьют за малое преступление…» (Влас Азанов).

«…Так и своих солдат они держат, тоже бьют. Солдаты, которые охраняли нас, совершенно не спали ни днем ни ночью, и стирают сами они для себя, и пищу готовят сами, и сами часовые…» (Павел Рогожников).

«…и еще видел, как они били своего солдата, за то что он уснул на посту, охраняя нас. Жандармы завели его в помещение и били…» (Григорий Топилин).

«…Солдат бьют беспощадно, белье стирают сами солдаты…» (Павел Чураев).

«…Где находятся солдаты, там у них очень грязно, живут очень плохо…» (Григорий Топилин).

«…Солдаты обмундирование носят старое, рваное, кормят одним рисом. Нам давали мяса один килограмм на 90 человек, хлеба грамм 300 серого, капуста да вода, а их солдаты кидаются до этого несчастного супа, как волк до махана. Товарищи, разве у нас пойдет красноармеец отбирать каплю супа или хлеба? У пленного? Никогда…» (Николай Шатов).

Что касается жизни местного населения, то больше всего красноармейцев удивили рикши, воспринятые ими как крайняя степень унижения человека – большая чем их собственные злоключения в хайларских «собачьих ящиках»:

«…Приехали в Харбин, смотрим, ездят на людях на манчжурах, издеваются над ними…» (Павел Рогожников).

«…Жители живут плохо, на тележках возят пузатых самураев, или работают у помещика и у фабриканта за гроши, одежда грязная, оборваны, работают от темна до темна…» (Тимофей Вертлюгов).

«…Β Харбине видел, как китайцы возят на двуколке самураев и видел очень много нищих, видел как работают маленькие ребятишки…» (Григорий Топилин).

«…Рабочий класс у них работает с темного до темного – рикши китайцы возят толстопузого японца…» (Николай Шатов).

В некоторых случаях собственные наблюдения, сознательно либо случайно, смешивались с материалом, полученным на довоенных политинформациях. Так, например, Павел Рогожников вряд ли мог иметь основой собственные наблюдения для утверждения, что «…допустим, японец за день получает рубль, то манчжур – 40–50 коп.» Однако и здесь увиденные на улицах Харбина рикши оставались главным символом угнетения.

«…ничего нет, ни муки, ни соли, всегда всего не хватает, народ возят на себе «рикши» и весь народ живет голодный и холодный и вся их военщина недовольна…» (Павел Чураев).

«…Для меня сейчас жизнь и быт империалистических держав ясны как зеркало, что может быть хуже, чем ездить на людях, на этих рикшах. Это можно видеть там, где свирепствует фашизм, где труд человека ценится копейкой, за которую рабочие работают 18 часов в сутки, чтобы заработать на кусок хлеба, где человек забит в невежестве…» (Хаим Дроб).

Не позднее 22 октября следствие было закончено и комиссия представила результаты своей работы корпусному комиссару Бирюкову, который должен был принять решение о дальнейших действиях в отношении бывших военнопленных – отдаче под суд, увольнении из РККА или возвращении в свою часть. Авторство окончательной редакции этого документа установить не удалось, предположительно он был написан полковым комиссаром Цебенко.

Председатель комисии Цебенко оформил отчет как окончательный документ, за подписью Бирюкова и своей, предполагая, по-видимому, что военный комиссар Фронтовой Группы утвердит этот документ без изменений. Бирюков, однако, подписывать отчет отказался, затребовал документы, подтверждающие выводы комиссии и, сделав ряд пометок, отдал отчет на доработку одному из своих подчиненных. Последний подверг результаты следствия обширной и, несколько неожиданной для реалий второй половины 30-х годов, правке.

Общий тон этой правки заключался в смягчении формулировок и замене эмоциональных формулировок на нейтральные. Заключение комиссии было в значительной степени деполитизировано, из него решительно вычеркивались обвинения в «контрреволюционной агитации», «клевете на советскую власть», «написании контрреволюционных листовок» и заменяя «измену Родине» на «нарушение военной присяги». Выражение «сдался в плен» в большинстве случаев было заменено на «взят в плен», заключения дополнены смягчающими обстоятельствами. Полагая, что большая часть сведений, полученных от пленных, была из них выбита японцами, оставшийся неизвестным подчиненный Бирюкова вычеркнул обвинения в «разглашении военной тайны» и «даче подписи на чистом листе бумаги». Справедливости ради следует отметить, что в некоторых случаях обвинения в «клевете на партию и советскую власть» он сохранял, а иногда (дела старшины Дроба, красноармейца Лигостаева) – и дополнял формулировки обвинения отягчающими обстоятельствами, не требуя, однако, применения к обвиняемым «политической» статьи. Судя по характеру правки, при ревизии отчета комиссии сотрудник политотдела фронтовой группы подошел к делу ответственно, и не только просмотрел документы, но и побеседовал по крайней мере с частью бывших военнопленных. Затем документ был возвращен на подпись. Новый окончательный текст был еще раз подвергнут правке, на этот раз лично военным комиссаром Фронтовой Группы. Из списка отдаваемых под суд корпусной комиссар Бирюков вычеркнул троих красноармейцев (Тимофея Воронина, Дементия Каракулова и Афанасия Мигунова), а для двоих командиров (майора Владимира Стрекалова и старшего военфельдшера Федора Гладких) отдачу под суд заменил увольнением из армии.

Из числа военнопленных, переданных при обмене 27 сентября 1939 года комиссией по опросу военнопленных было предложено:[110]110
  Подсчитано по оригинальному докладу комиссии по опросу военнопленных, подписанному В.К. Цебенко и окончательному донесению за подписью Г.М. Штерна и Н.И. Бирюкова. Здесь и далее в таблицах: КНС – комадно-начальствующий состав, МКС – младший командный состав, PC – рядовой состав.


[Закрыть]

Решением военного комиссара Фронтовой Группы корпусного комиссара Бирюкова было утверждено:

23 октября с докладом о результатах работы комиссии по опросу пленных ознакомился командующий Фронтовой Группой Г.М. Штерн. Документы не сохранили никаких следов вмешательства Штерна в процесс следствия и принятия решения по дальнейшей судьбе возвратившихся, однако можно предположить, что Штерн и Бирюков этот документ обсуждали. Решение было либо принято совместно, либо командующий Фронтовой Группой просто согласился с предложением своего комиссара – но, так или иначе, шифрованная телеграмма № 0111 в адрес Наркома Обороны ушла за двумя подписями – Штерна и Бирюкова.[111]111
  ΡΓΒΑ ф.9 оп.36 д.3541 л.156–167. Документ датирован 23 октября, однако на нем имеется пометка «Исх. № 0016. 26.10.39». Датировка 23 октября подтверждаются имеющимися документальными данными о дате ответов Мехлиса и Щаденко. Сведения о списке рассылки отсутствуют, однако, по аналогии с подобными документами этого периода, можно предполагать, что шифровальный отдел НКО разослал копии, помимо Ворошилова, также Сталину, Молотову, Берия, Мехлису, Щаденко.


[Закрыть]

Командующий Фронтовой Группой командарм 2-го ранга Г.М. Штерн (справа) и комиссар Фронтовой Группы корпусной комиссар Н.И. Бирюков (слева), Халхин-Гол, август 1939 г.

Москва отреагировала без проволочек. 24 октября начальник Политуправления шифротелеграммой № 1251/ш утвердил решение Бирюкова, в тот же день начальник управления командно-начальствующего состава НКО армейский комиссар 1-го ранга Е.А. Щаденко телеграммой № 408/ш сообщил командованию Фронтовой группы что приказом НКО № 04520 от 24 октября 1939 г. майор Владимир Стрекалов, лейтенант Андрей Филиппов, младший лейтенант Павел Катаев и военфельдшер Федор Гладких уволены из рядов РККА, а старший лейтенант Николай Максимов, лейтенанты Павел Красночуб и Максим Кулак переведены во внутренние округа.[112]112
  ΡΓΒΑ ф.9 оп.36 д.3541 л. 167 (пометки документа).


[Закрыть]

По косвенным данным можно предположить, что бывшие военнопленные узнали о решении своей судьбы 25 октября. Именно в этот день двое из них – танкисты Федор Лукашек и Дмитрий Чулков – написали заявления в командование ЗабВО с просьбами отправить их на фронт в Китай. Заявления эти были подтииты к делу.[113]113
  ΡΓΒΑ ф.9 оп.36 д.3541 л.178, 179 – см. приложение.


[Закрыть] Одновременно из истории загадочным образом выпал красноармеец Иван Сударушкин. Следствие считало необходимым отдать его под суд, однако ни в приговорах Военного Трибунала ЗабВО, ни в списке осужденных, подготовленном политотделом 1-й армейской группы его имени нет….

На основании результатов следствия 26 октября 1939 года 37 бывших военнопленных были арестованы и заключены в читинскую тюрьму. На следующий день, 27 октября был арестован 38-й, младший комвзвод Дмитрий Чулков, которого ни следствие, ни корпусной комиссар Бирюков отдавать под суд не предполагали.

Трибунал

…Вот сейчас на фронте, у нас есть военный суд, или как его называют «ВТ», который судит бойцов за то, что они отступают без приказания и суд выносит приговор – к расстрелу, как за измену родине, а если рассмотреть здраво, какие же они изменники, если они отступают для того, чтобы спасти свою жизнь….

младший командир 36-й стрелковой дивизии Шеломанов, июль 1939 г.[114]114
  ΡΓΒΑ ф.32113 оп.1 д.75 л.302.


[Закрыть]

В общей сложности суду военного трибунала были преданы 43 бывших советских военнопленных из 82 вернувшихся – трое перешедших через линию фронта 8-16 июля 1939 г., 38 переданных при обмене на фронте 27 сентября 1939 г. и двое переданных на станции Отпор 27 апреля 1940 г.

Дела красноармейцев, возвратившихся в ходе боевых действий, рассматривались 90-м Военным Трибуналом 57-го Особого Корпуса (позднее 1-й Армейской Группы), даты судебных заседаний не известны, за исключением одного приговора, датированного 13 октября 1939 г.

Дела красноармейцев и командиров переданных при обмене 27 сентября 1939 г. рассматривались Военным Трибуналом Забайкальского Военного Округа в период с 30 октября по 10 ноября 1939 г., причем основная масса приговоров была вынесена 30 октября – 3 ноября.

В судопроизводстве по делам бывших военнопленных Военные Трибуналы руководствовались Уголовным Кодексом РСФСР редакции 1926 года с изменениями и дополнениями, внесенными постановлениями ЦИК СССР в 1927-38 годах и опубликованными в соответствующих выпусках Собрания узаконений и распоряжений Рабочего и Крестьянского правительства (СУ РСФСР). В соответствии с действовавшим законодательством к военнослужащему, попавшему в плен, могли быть применены две статьи – Статья 58 часть 1 (измена родине) и Статья 193 часть 22 в формулировках, действительных на октябрь 1939 года:

Статья 58 часть 1а

Измена родине, т. е. действия, совершенные гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу караются – высшей мерой уголовного наказания – расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишением свободы на срок десять лет с конфискацией всего имущества.[115]115
  Редакция в соответствии с Постановлением ЦИК от 20 июля 1934 года (СУ № 30, ст.173).


[Закрыть]

Статья 58 часть 16

Те же преступления, совершенные военнослужащими, караются высшей мерой уголовного наказания – расстрелом с конфискацией всего имущества.

Статья 193 часть 22

Самовольное оставление поля сражения во время боя, сдача в плен, не вызывавшаяся боевой обстановкой, или отказ во время боя действовать оружием, а равно переход на сторону неприятеля, влекут за собой – высшую меру социальной защиты с конфискацией имущества.

При этом однако, по смыслу закона наказывалась лишь сдача в плен «не вызванная боевой обстановкой». Разъяснение к этой статье, опубликованное Наркоматом Юстиции в 1928 году, недвусмысленно определяло: «…в известных случаях обстановка на поле боя может сложиться так, что сопротивление по существу представляется невозможным, а уничтожение бойцов бесцельным. В этих случаях сдача в плен является актом допустимым и немогущим вызвать судебные преследования».[116]116
  Змиев Б. Положение о воинских преступлениях в редакции 1927 г. М., 1928, с. 52.


[Закрыть]

Трактование и практическое применение трибуналами перечисленных выше статей Кодекса существенно различалось. Безусловно, и прокуратуры, и военные трибуналы, по своей сути в любом случае являлись инструментом управления армией в руках военно-политического руководства и, в целях единства этого управления, должны были действовать согласованно. Соответственно, при декларируемой независимости, в реальности от них ожидалось выполнение рекомандаций или прямых указаний военного командования, политотдела и особого отдела фронтового (окружного) или армейского (корпусного) уровня. На практике, однако, взаимодействие военных прокуратур и трибуналов с местным командованием было достаточно сложным.

До середины июля 1939 года проблемы «что делать с возвратившимися пленными» перед прокуратурой и военным трибуналом 57-го особого корпуса не стояло. Первые аресты по таким делам были произведены 10–17 июля, однако в этот период трибунал и прокуратура были перегружены делами самострельщиков и беглецов с поля боя. Затем, в результате конфликта с командованием корпуса, был отстранен от должности прокурор корпуса военюрист 1-го ранга О.Д. Хуторян и его сменил военюрист 1-го ранга А.И. Митин. В результате этого следствие по делам арестованных Хуторяном бывших военнопленных Хутакова, Бондаренко и Пехтышева затянулось и их дела были переданы в трибунал только по окончании боевых действий.

К этому времени прокуратура и трибунал получили «генеральную линию» в вопросе отношения к бывшим военнопленным, сформулированую приехавшим на фронт 8 августа начальником ПУ РККА Л.З. Мехлисом. В соответствии с его требованиями политические органы РККА в лице политотдела 1-й Армейской Группы усилили разъяснение значения военной присяги и постановлений правительства о каре за измену Родине: «Твердым голосом мы сказали, что тот, кто сдался, или попал в плен, тот предатель. Он губит себя, свою семью, имя его будет проклято семьей, детьми, народом».[117]117
  Дивизионный комиссар 77. Горохов. Политотдел Армейской Группы в августовском наступлении. // Главное управление Политической пропаганды Красной Армии. Бои у Халхин-Гола. Партийно-политическая работа в боевой обстановке. Военное Издательство НКО СССР, М., 1940, стр. 28, 31,36.


[Закрыть]Естественно, реакция на «твердый голос» в частях была негативной. Так, после того как на общем построении 6-й эскадрильи 150-го скоростного бомбардировочного полка инструктор политотдела напомнил личному составу о постановлении ЦИК СССР от 8 июня 1934 года «О дополнении Положения о преступлениях государственных (контрреволюционных и особо для Союза ССР опасных преступлениях против порядка управления) статьями об измене Родине», исполняющий обязанности командира звена старший лейтенант Георгий Черников говорил: «собакам делать нечего (нецензурная брань), на что оно нужно это постановление, об этом и так все давно знают».[118]118
  ΡΓΒΑ ф.32113 оп.1 д.75 л.288.


[Закрыть] Высказывание было квалифицировано как антисоветское, однако никаких репрессий не последовало; более того, после окончания боевых действий Черников был награжден Орденом Красного Знамени. Его война, начавшись на Халхин-Голе, закончилась в 1945 году в Германии…

Инструкции Мехлиса предназначались, в первую очередь для комиссаров частей и политруков подразделений, задачей которых было предотвращение пленения, но не наказание за таковое. Поэтому они формулировались в максимально жестких выражениях, выходивших за рамки действовавшего законодательства, отнюдь не приравнивавшего плен к предательству. Однако для военного трибунала Армгруппы определение Мехлиса стало прямым указанием к действию. В октябре 1939 г. находившимся под его юрисдикцией красноармейцам Хутакову, Бондаренко и Пехтышеву было предъявлено обвинение – первым двоим по ст. 58–16, третьему – по ст. 193-22. 90-й военный трибунал 1-й Армейской группы (председатель военюрист 1-го ранга К.П. Шурыгин) во всех случаях согласился со следствием и признал подсудимых виновными. При этом обстоятельства дела Максима Пехтышева вполне допускали вынесение если не оправдательного приговора, то по крайней мере условного – однако сокращение срока заключения до 6 лет оказалось для трибунала максимумом возможного. Вероятно, 90-й военный трибунал при вынесении приговора Пехтышеву не находился под непосредственным давлением военного командования или политорганов, но руководствовался не законом, а «установкой товарища Мехлиса», высказанной с совершенно иной целью…

Позиция Военного Трибунала Забайкальского Военного Округа, судившего бывших военнопленных, переданных японцами 27 сентября, напротив, оказалась неожиданно независимой.

В Военный Тибунал ЗабВО были переданы 22 следственных дела в общей сложности на 38 человек (4 групповых дела, по которым проходило от 2 до 10 человек и 18 индивидуальных). В групповое дело объединялись материалы на лиц, попавших в плен в составе группы или танкового экипажа. Дела рассматривались тремя составами Военного Трибунала под председательством:

– бригадного военного юриста Ревзиса (члены полковой комиссар Орлов и старший политрук Поярков, при секретаре военном юристе Советникове) – в период с 30 октября по 1 ноября рассмотрено 1 дело на 10 человек;

– военного юриста 2-го ранга Пензина (члены военный юрист 3-го ранга Гуринов, лейтенант Тихонов, при секретаре военном юристе Луневе) – в период с 30 октября по 1 ноября рассмотрено 12 дел на 18 человек, 3 человека оправдано;

– военного юриста 2-го ранга Пестуновича (члены в разные дни: полковник Данилов, майор Якубовский, военный юрист 3-го ранга

Гуринов, старший политрук Поярков, старший политрук Евсиков, лейтенант Тихонов, при секретаре младшем военном юристе Рукавицыне) – в период с 31 октября по 3 ноября и 11 ноября рассмотрено 9 дел на 10 человек, 3 человека оправдано.

Изначально обвинения были предъявлены для 12 человек по Ст. 58–16 и для 26 человек по Ст. 193-22. Однако Трибунал счел возможным в 8 случаях из 12 переквалифицировать «политическую» Ст. 58–16 на «воинскую» Ст. 193-22. Причем Трибунал даже в особо тяжком случае групповой сдачи в плен красноармейцев 5-й стрелково-пулеметной бригады заключил, что «достаточных данных для обвинения их в преступлении, предусмотренном 58–16 ст. УК не имеется». Даже обвинения в «антисоветской агитации» (не высказываниях, а именно агитации) сплошь и рядом не принимались трибуналом во внимание. В некоторых случаях трибунал, игнорируя требование «предать суду за измену Родине», прямо противоречил воле военного комиссара Фронтовой Группы корпусного комиссара Бирюкова.

В одном случае (дело лейтенанта Гусарова) обвинение было переквалифицировано со Ст. 193-22 на Ст. 193-17, то есть инкриминированная «добровольная сдача в плен» была заменена на «халатное отношение к служебным обязанностям» и «бездействие власти».[119]119
  «Статья 193-17. а) Злоупотребление властью, превышение власти, бездействие власти, а также халатное отношение к службе лица начальствующего состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии, если деяния эти совершались систематически, либо из корыстных соображений или иной личной заинтересованности, а равно если они имели своим последствием дезорганизацию вверенных ему сил, либо порученного ему дела, или разглашение военных тайн, или иные тяжелые последствия, или хотя бы и не имели означенных последствий, но заведомо могли их иметь, или были совершены в военное время, либо в боевой обстановке, влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев, б) Те же деяния, при наличии особо отягчающих обстоятельств, влекут за собой высшую меру социальной защиты, в) Те же деяния, при отсутствии признаков, предусмотренных пунктами «а» и «б» настоящей статьи, влекут за собой применение правил дисциплинарного устава Рабоче-Крестьянской Красной Армии.»


[Закрыть]

Трибунал широко пользовался Ст. 51 УК РСФСР, позволявшей определять «меру социальной защиты» ниже нижнего предела, предусмотренного кодексом.[120]120
  «Статья 51. В том случае, когда по исключительным обстоятельствам дела суд приходит к убеждению о необходимости определить меру социальной защиты ниже низшего предела, указанного в соответствующей данному преступлению статье настоящего Кодекса, или перейти к другой, менее тяжелой мере социальной защиты, в этой статье не обозначенной, он может допустить такое отступление, но не иначе, однако, как точно изложив в приговоре мотивы, вызвавшие это отступление. То же правило применяется и в тех случаях, когда суд признает, что обвиняемый к моменту рассмотрения дела не представляется общественноопасным, и вовсе не применит к нему мер социальной защиты.» Редакция в соответствии с Постановлением ЦИК от 10 апреля 1930 года (СУ № 19, ст.240).


[Закрыть] В общей сложности из 30 приговоренных к заключению в исправительно-трудовых лагерях по Ст. 193-22, 14 человек получили не предполагавшиеся «при наличии смягчающих обстоятельств» 10 лет, но 5, 6 или 8 лет заключения.

При определении поражения в правах, Трибунал ни в одном случае не воспользовался возможностью применения пункта (е), прямо предусмотренной Ст. 31 для государственных и воинских преступлений.[121]121
  «Статья 31. Поражение политических и отдельных гражданских прав заключается в лишении:
  а) активного и пассивного избирательного права; б) права занимать выборные должности в общественных организациях; в) права занимать те или иные государственные должности; г) права носить почетные звания; д) родительских прав; е) права на пенсии, выдаваемые в порядке социального страхования и государственного обеспечения, и на пособие по безработице, выдаваемое в порядке социального страхования. Поражение прав может назначаться осужденному как полностью, по всей совокупности перечисленных выше прав, так и по отдельным категориям их. Лишение родительских прав может быть назначено судом лишь при установлении злоупотребления этими правами со стороны осужденного.
  Лишение права на пенсию может быть назначаемо судом лишь в случаях: а) осуждения за совершение государственных преступлений (глава 1 Особенной части); б) осуждения за совершение корыстных преступлений к лишению свободы или к высылке с обязательным поселением в других местностях (в качестве основной меры социальной защиты); в) назначения в качестве дополнительной меры социальной защиты конфискации всего имущества; г) осуждения в мирное время за совершение воинских преступлений, предусмотренных ст. ст. 193-3, 193-4, 193-7, 193-9, 193-12, 193-13³, 193-17 и 193-20, 193-28 настоящего Кодекса, а в военное время – за совершение любого из преступлений, предусмотренных главой IX Уголовного кодекса (о преступлениях воинских).» Редакция в соответствии с Постановлениями ЦИК от 30 июня 1930 года (СУ № 30, ст.388) и 20 ноября 1930 года (СУ № 62, ст.763).


[Закрыть] В случаях наличия смягчающих обстоятельств, Трибунал, назначая срок заключения менее 10 лет, избегал применять конфискацию имущества (13 случаев), что облегчало положение семей осужденных.

В пяти случаях из 38 Трибунал вообще оправдал подсудимых, несмотря на то, что на них имелись показания других военнопленных о нелояльном поведении (в том числе сотрудничестве с японской разведкой) и «антисоветских высказываниях». В приговорах можно встретить такие определения «Что касается показаний допрошенного в качестве свидетеля обвиняемого по другому делу Валова о якобы выданных Богачевым при допросах неприятельскому офицеру некоторых сведений военного характера, то таковые как подслушанное и ничем не подтвержденное вызывает сомнение в своей правдоподобности».[122]122
  РГВА ф.9 оп.29 д.511 л. 110.


[Закрыть] В некоторых случаях трибунал не ограничивался констатацией неприменимости «подслушанного», но и активно привлекал свидетелей для оправдания подсудимых: «Что же касается показания допрошенного в качестве свидетеля осужденного по cm. 193-22 УК Лукашек о данном Лигостаевым в плену на допросе показании о молоко-мясопоставке в антисоветском духе, то таковой «как подслушанное» вызывает сомнение и кроме того опровергается показаниями свидетелей – Филиппова и Горновского, утверждающих что Лигостаев наоборот при спорах с отдельными пленными высказывался о колхозной жизни и лично своей как колхозника с положительной стороны».[123]123
  РГВА ф.9 оп.29 д.511 л.113.


[Закрыть] При этом Трибунал, в лице председательствующего военюриста 2-го ранга Пензина, весьма эмоционально спорил с Особым Отделом, употребляя определения вроде «…и не сдались, а были взяты в плен…».[124]124
  РГВА ф.9 оп.29 д.511 л.113.


[Закрыть]

Изучение приговоров показывает, что при определении степени виновности и вынесении приговора трибунал учитывал ряд факторов, влиявших на ужесточение или смягчение наказания – прежде всего обстоятельства попадания в плен, поведения в плену и, в некоторых случаях, последствий пленения.

Наиболее серьезным отягчающим обстоятельством являлась сдача в плен в составе группы, что автоматически определяло максимально жесткое наказание. Так, из восьми красноармейцев, сдавшихся во главе с капитаном Казаковым, один был приговорен к расстрелу и семеро – к 10 годам лишения свободы с конфискацией имущества и поражением в правах, несмотря на то, что на троих из них (Александр Бизяев, Виталий Завьялов, Петр Панов) не имелось сведений о «недостойном поведении в плену». Однако два других случая группового пленения красноармейцев 36-й стрелковой дивизии были трактованы следствием и трибуналом иначе. В первом случае один из красноармейцев еще на этапе утверждения результатов следствия был вычеркнут из списков отдаваемых под суд (предположительно – как раненый), а остальные четверо получили по 8 лет лагерей с поражением в правах, но без конфискации. Вторую группу освободили от наказания еще на этапе следствия, по-видимому, приняв во внимание показания красноармейцев о полном израсходовании ими патронов.

Безусловно отягчющим обстоятельством являлась сдача в плен с японским пропуском-листовкой, квалифицируемая как преступление не воинское, но контрреволюционное. Начиная с первой мировой войны, вследствие распространения грамотности среди солдат воюющих армий, разбрасывание таких листовок над позициями противника с помощью самолетов или, реже, агитационных снарядов стало одним из стандартных методов психологического подавления противника. На Халхин-Голе листовки-пропуски распространяли и японские, и советские «политорганы», правда японцы, вследствие неповоротливости политотдела 57-го корпуса, сумели наладить оперативное изготовление таких листовок раньше и начали разбрасывать их уже в конце июня. По сведениям, публиковавшимся в японской прессе, все красноармейцы, взятые в плен в начале июля имели при себе такие листовки. Даже в сентябре, после окружения и уничтожения частей 23-ей пехотной дивизии некоторые красноармейцы продолжали хранить листовки-пропуски и обсуждали возможности их использования. Так, в 17-м понтонном батальоне обеспокоенный затишьем на фронте красноармеец Мамонов говорил своим товарищам: «Японцы молчат, как бы они нас не обошли с тыла. Тогда придется взять листовку, в которой они приглашают нас к себе и бежать к ним»[125]125
  РГВА ф.32113 оп.1 д.75 л. ЗОЗ.


[Закрыть].

Следствием было установлено, что листовки-пропуски имелись при пленении по крайней мере у красноармейцев Михаила Шахова, Григория Тархова, Кузьмы Тиунова и Ивана Тиунова. Всем им, по совокупности вменяемых преступлений, было предъявлено обвинение по ст. 58–16. Трибунал, однако, либо вообще не упомянул о листовках, либо официально признал обвинение в переходе с листовкой на сторону противника «в судебном следствии не подтвердившимся».

Следствие считало отягчающим обстоятельством принятие от японцев любых «подарков» (например, одежды, выданной вместо отобранной военной формы), «угощений», особенно – угощений «вином», а также совместное с японцами пьянство. Впрочем, в большинстве случаев, трибунал все-таки не принял во внимание обвинения в таких прегрешениях.

Иногда на судьбу подсудимых влияли не столько сам факт пленения, ведение в плену «антисоветских разговоров» или сотрудничество с противником, сколько прямые и косвенные последствия пленения, рассматривавшиеся как серьезное отягчающее обстоятельство.

Так, например, обвиненному по ст. 193-22 Батыру Кайбалееву был вынесен смертный приговор, хотя следствие так и не смогло в сущности инкриминировать ничего существенного, кроме обычного: «за 4 месяца пребывания в плену неоднократно вызывался на допросы. На предложение остаться в Маньчжурии, якобы, отказался» В приговоре было отмечено, что «В плену Кайбалеев выдал неприятельским военным и жандармским властям тайны военного характера о времени прибытия части на фронт, о численном составе ее и об автомашинах и кроме того вел себя недостойно звания бойца РККА.» В подобном обвинялись, в той или иной мере, почти все отданные под трибунал бывшие военнопленные, в отношении которых Трибунал широко применял статью 51 УК РСФСР, заменяя расстрел заключением в ИТЛ. Тем не менее Кайбалеев был приговорен к смертной казни. Предположительно ему в первую очередь поставили в вину смерть младшего политрука Александра Комаристого, плененного и убитого японцами:

«Кайбалеев в качестве дозорного следовал вперед по направлению расположения неприятеля, сзади его шло отделение разведки: увидев на большом расстоянии незначительное число неприятельских солдат, Кайбалеев не только не открыл по ним огонь из имеющейся у него винтовки с 90 патронами и двух гранат, но даже не дал для сзади его движущегося отделения сигнального выстрела, а встал на месте и стал дожидаться приближения неприятельских солдат, которым и сдался в плен с упомянутым оружием без всякого сопротивления. В результате погиб политрук Комаристов».

Другим примером «особых обстоятельств» может служить дело танкистов Чулкова и Герасимова и стрелка Бурняшова. В 3 часа утра 6 июля 24-й отдельный танковый батальон (2-й танковый батальон 11-й танковой бригады) получил приказ атаковать оборону противника на правобережьи реки Халхин-Гол. С 3.20 до 9.00 батальон произвел две атаки, глубоко вклиниваясь в японскую оборону. Противник был оттеснен на полтора километра, однако батальон понес тяжелые потери – 7 человек убитыми, 4 ранеными и 5 пропавшими без вести, 6 танков БТ-5 было потеряно безвозвратно и еще 3 повреждено. Среди пропавших без вести были механик-водитель младший комвзвод Дмитрий Чулков и башенный стрелок красноармеец Алексей Герасимов. Их танк во время боя был подбит, при выходе на исходную позицию они друг друга потеряли и в тот же день были взяты в плен с оружием в руках. Также 6 июля при отражении атаки японских танков и пехоты в ходе рукопашной схватки был взят в плен красноармеец 171-го отдельного моторизованного стрелково-пулеметного батальона 8-й мотобронебригады Александр Бурняшов. Через несколько дней жестоко избитые красноармейцы согласились инсценировать сдачу в плен и сфотографироваться выходящими из танка БТ-5 и сдающимися в плен сотруднику жандармерии. Постановочный характер этой фотографии не вызывает сомнений – Алексей Бурняшов не мог быть взят в плен выбирающимся из люка механика-водителя, а кэмпэя трудно представить себе на передовой линии. Дмитрия Чулкова на в кадре нет, по-видимому, его внешний вид после пленения не годился для фотографии. Еще через несколько дней снимок был опубликован в газете «Харбинское время», а затем широко разошелся по эмигрантской, китайской и мировой печати. Более того, этот снимок и сейчас время от времени публикуется с подписью «Халхин-Гол, советские танкисты сдаются в плен», или аналогичной, то есть продолжает «порочить Красную Армию». Компрометирующих материалов о недостойном поведении в плену на Чулкова, Герасимова и Бурняшова не имелось и, вполне возможно, не будь фотографии в «Харбинском времени», все трое, скорее всего, были бы оправданы или вообще не были бы отданы под суд. Теперь же фигурантов фотографии предполагалось судить за измену Родине (Бурняшова) и недостойное поведение в плену (Герасимова); Дмитрия Чулкова предполагалось направить в свою часть. Он был арестован на сутки позже остальных преданных суду бывших военнопленных и, вероятно, это случилось после какого-то внешнего вмешательства. Тем не менее трибунал не последовал рекомендациям 00 ГУГБ НКВД и всем троим измена Родине не инкриминировалась, обвинение было предъявлено по статье 193-22. 31 октября все трое были осуждены: Алексей Герасимов на 10 лет ИТЛ с конфискацией имущества и поражением в правах на 4 года, Дмитрий Чулков на 8 лет ИТЛ с конфискацией имущества и поражением в правах на 2 года, а Александр Бурняшов на 6 лет ИТЛ с конфискацией имущества и поражением в правах на 2 года.