Текст книги "Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек"

Литвинов сразу же ответил Ленину в Цюрих: «Дорогой Владимир Ильич! – писал он. – Рад был Вашей открытке чрезвычайно. Чувствовал себя отрезанным от Вас. Писал Вам на адрес Шкловского в Берн, но письмо пришло обратно „за ненахождением адресата“. Огорчен известием о болезни Над[ежды] Конст [антиновны].

О здешних делах Вы все узнаете из газет, вероятно… Циммервальдом тут не пахнет.

В делах секции участия не принимаю. Да и делать-то нечего. Живем мы все тут под дамокловым мечом. Высылок, пожалуй, не будет, но неприятности предстоят большие. Берзины в Америке и оттуда напишут Вам.

Пишите, как обстоят дела. Горячий привет Вам и Надежде Константиновне.

Жму руку.

Ваш Литвинов».

Поздней осенью общественное мнение Лондона, Петербурга, Парижа и других европейских столиц было возбуждено «мирными предложениями» Германии, с которыми канцлер Бетман-Гольвег обратился к странам Антанты. Союзная пресса писала о «Седане Кайзера Вильгельма II», поражение Германии казалось уже очевидным, и вдруг это «мирное предложение». Разумеется, все понимали, что кайзер и генералы пытались спасти страну от капитуляции и сохранить силы для реванша. В столицах союзных стран зондаж Германии вызвал резкую отповедь.

Лондонская «Морнинг пост» без обиняков заявила, что «согласиться теперь на перемирие – значило бы оставить навсегда надежду на возможность подчинить Германию своей воле. Такой поступок был бы изменой делу цивилизации, борющейся с варварством. Примем же на себя всю ответственность за спасение будущих поколений от ужасов новой войны, к которой уже готовится Германия, говорящая теперь лицемерные речи своими лживыми устами».

Маневр кайзера и ответы союзников еще больше разоблачили грабительский характер войны. Ленин затребовал от большевистских групп сведения о настроениях в воюющих странах. Этими данными очень интересовалась Комиссия для установления международных связей. Литвинов послал Владимиру Ильичу письмо и выдержки из лондонских газет. Коллонтай из Норвегии прислала в Цюрих письмо, предложила Ленину собрать интернациональное совещание учителей, пригласить друзей из лондонской российской колонии. Литвинов начал было готовить делегацию, но в Норвегию пробраться не удалось.

В 1916 году в жизни Литвинова произошло большое событие: он женился на Айви Лоу, молодой английской писательнице. Не сразу Литвинов решился на этот шаг. Ему уже исполнилось сорок лет, но он все еще гнал мысль о женитьбе и семье. Друзья подталкивали его к этому шагу, часто подтрунивая над его холостяцким образом жизни.

Как-то один из близких друзей спросил Литвинова: «Ну, ты женишься когда-нибудь, Максим?» Неожиданно Литвинов ответил: «Да, скоро женюсь. Но, понимаешь, она буржуйка». И через несколько недель он женился на «буржуйке», с которой прожил тридцать пять лет. Они познакомились у общих друзей. Потом встретились на собрании фабианского общества. Литвинов был поражен, как хорошо она знает Толстого и Чехова. Полнеющий, рыжеватый, среднего роста человек, с хорошими манерами, не очень разговорчивый, произвел на молодую писательницу большое впечатление. Мать Айви, дочь полковника английской армии, разумеется, желала другой партии для дочери и уж никак не хотела видеть ее женой полунищего эмигранта из России. О вероисповедании своего нового знакомого Айви Лоу просто не задумывалась. Она сама происходила из семьи венгерских евреев, сражавшихся на стороне Кошута и позже эмигрировавших в Англию. В девические годы Айви Лоу была протестанткой, потом католичкой. Выбор религии был ее личным делом и никого не касался.

Материальные заботы стали еще ощутимее. У Айви были крохотные сбережения, заработанные литературным трудом. Литвинов все еще работал агентом фирмы по продаже сельскохозяйственных машин. Вскоре пришлось искать дополнительный заработок. Айви ждала ребенка.

Литвиновы поселились на Саут-Хилл парк, в. доме, который принадлежал бельгийским беженцам. Вечерами там иногда собирались друзья, обсуждали политические новости, потом разгорался спор, переходивший в ожесточенную перепалку. Айви всегда казалось, что ее муж и его гости вот-вот начнут драться стульями. В самый разгар спора, когда он достигал точки кипения, в комнату из кухни входила Айви и сообщала, что готов чай или кофе. Спорщики умолкали, и начиналось мирное чаепитие.

Айви Лоу, теперь Айви Литвинова, в то время не интересовалась политической деятельностью мужа и его друзей и не понимала ее. Это был чуждый ей мир. Уже после Октябрьской революции она спросила мужа, знал ли он Ленина. Он ответил, что Ленина знает давно. Она понятия не имела, что в их дом приходят письма Ленина, а ее квартира – штаб большевистской эмиграции.

Шел к концу 1916 год – третий год всемирной империалистической бойни. На фронтах продолжали убивать, калечить, уродовать людей, уничтожать города и человеческие надежды. Газеты Лондона и Парижа призывали к новым усилиям, чтобы добить кайзеровскую армию. В России газеты утверждали, что «лучший ответ на предложение о мире – усиленная подписка на военный заем», сообщали, что на фронтах наблюдается оживленная деятельность летательных аппаратов. Публика с волнением перечитывала корреспонденции с фронтов. Их характер определял не талант, а умонастроение. 25-летний Илья Эренбург писал в своем очерке «Россия в Шампани», опубликованном в «Биржевых ведомостях» 19 декабря: «Были дожди. Разлилась и зеленовато-серая спокойная Марна, и мелкие речонки затопили луга, и кое-где из воды торчат то верхи изгороди, то воронье пугало. Я еду на север, вглубь, в сердце Шампани. Сегодня нежный осенний день, сквозь пуховые облака пробирается луч солнца, неяркий и застенчивый. На западе холмы с уступами виноградников, за ними Реймс…

Через несколько минут я брожу по улочкам М. Это большая деревня, частью разрушенная немцами… Я здесь будто в русской коренной деревне: всюду русские надписи, даже на лавчонках. Всюду русские лица, русская речь… В лавчонке толпятся солдаты. Продают пиво, сахар, колбасу, бананы.

– А мы из разных местов будем, – объясняют мне солдаты, – так что есть ливенские, есть и елецкие, а вон ён вовсе воронежский… Восемнадцать дён болтались по морю, думал, ну душу богу отдам, а доплыли ведь…

Мы идем в русскую часовенку, недавно сколоченную. Умиротворяюще глядит со стены Божья Матерь… «Утоли моя печали»… И я в тот час, как блудный сын, не хочу думать ни о прошлом, ни о будущем, ни о Париже, ни об Испании, я повторяю: Отче, согрешил я против Тебя».

В Петербурге в Александрийском театре шли комедии князя Сумбатова, давал свои концерты Рахманинов, и рецензент столичной газеты писал, что в его музыке слышна «поступь солдата, идущего на битву».

Но не Невский проспект Петербурга определял состояние России, измученной войной, не из корреспонденции с фронтов можно было узнать о ее надеждах и чаяниях. В России зрела новая революция. И уже был близок день, когда падет режим, построенный на крови и страданиях народа, режим, против которого поднимали Россию Ленин и его партия.

Новый год Литвинов встречал дома. Собрались ближайшие друзья. За столом сидели торжественные, чуть-чуть грустные. Думали о России, о будущем.

Вдали прозвучал бой часов Биг Бена. И все посмотрели на свои карманные часы. Наступил Новый, 1917 год. Он вошел неслышный, и еще никто не мог предсказать его громы. Говорили о тюрьмах, побегах, явках. Потом вспомнили, что они впервые собрались у Литвинова после его женитьбы. Все закричали: «Горько! Горько!» Литвинова и Айви заставили целоваться.

Долго сидели русские в ту ночь в Лондоне на улице Саут-Хилл, дом 86, в квартире секретаря большевистской группы Литвинова. Кто-то сказал: «Максим, если там, у нас, в этом году произойдет революция, ты будешь послом Российской республики в Англии».

Новый год, казалось, не принес перемен. Из Лондона продолжали отправлять рекрутов во Францию и на Салоникский фронт. Газеты писали, что большинство населения во всех союзных странах предпочитает скорее увеличить приносимые жертвы, чем подвергнуться несчастью преждевременного мира с Германией. В Германии немцев уверяли, что война будет выиграна. Теперь бюргеры молились уже не только на кайзера, но и на Гинденбурга. В Берлине и других городах делали гвоздики с золотыми шляпками, чтобы забить их в деревянный монумент Гинденбургу, верили, что, когда деревянный генерал-фельдмаршал будет обит золотом, Германия выиграет войну…

В середине февраля Литвинов отвез жену в больницу, а в ночь на 17 февраля она родила сына. Офис графства Мидлсекс зарегистрировал это событие по всем правилам, указав, что отцом ребенка, которого назвали Михаилом, является русский эмигрант переводчик Максим Литвинов, а мать – английская гражданка Айви Лоу.

Теперь Литвинов делил свое время между больницей и «Герценовским кружком». Там с нетерпением ждали новостей, но из России поступали скудные сообщения. Литвинов встречался с членами парламента – лейбористами, пытался у них что-нибудь узнать. Те разводили руками или говорили: Россия – верный союзник. Конечно, там много Недовольных, но все хотят победы. В последние дни сообщения из России и вовсе перестали поступать. Там что-то происходило.

16 марта грянул гром. Литвинов был дома, когда к нему Примчались друзья с газетами. В России революция. Литвинов отправился в здание парламента, требовал немедленного свидания с Ллойд Джорджем. С премьер-министром встретиться не удалось, и Литвинов просил лейбористов – членов парламента выступить с сообщением о революции в России.

В тот день «цеппелины» совершили налет на Лондон. Литвинов ничего не видел, не слышал. Помчался в русское посольство, потребовал у посла Набокова немедленно снять портрет царя Николая II и царский герб со здания посольства. Портрет и герб сняли.

Когда Литвинов приехал в клуб на Шарлот-стрит, там уже было столпотворение. Эмигранты пришли с детьми, обнимались, поздравляли друг друга. На следующий день начали поступать поздравительные телеграммы из русских колоний в Швейцарии, Франции, Норвегии, Швеции, Дании. Россияне ликовали. Вечером прямо из клуба на Шарлот-стрит отправились гулять по ночному Лондону. На Риджен-стрит пели песни, танцевали, обнимались, кричали «ура». Прохожие со смешанным чувством страха и недоумения смотрели на ошалевших от радости русских, решили, что кайзер капитулировал. Им пояснили, что капитулировал другой кайзер – русский, и капитулировал навсегда.

На следующий день, потрясенный событиями, Литвинов продиктовал жене свои мысли, которые она озаглавила «Из дневника русского политического эмигранта»:

«Марта 17-го, Лондон.

Я лег вчера в большом волнении. Новость, которую я узнал, казалось, открыла все шлюзы в моем мозгу. Затопившие мысли не дали мне уснуть всю ночь. Мне стало невмоготу лежать, и я вскочил в шесть утра, бурля нетерпением скорее увидеть газеты. Неужели это и есть Народная Революция? Газетные строки прыгали перед глазами. От восторга я не мог заставить себя читать все подряд и то перескакивал к концу столбца, то заглядывал на середину другого – я словно хотел проглотить эту новость всю разом! Не помню, как прошло утро. Как-то машинально проделал все утренние процедуры. Пытался побриться зубным порошком, потом сел в пустую ванну и забыл открыть кран. Завтракал ли я в тот день? Не помню.

Какая радость, какая радость! Неужели нельзя мне никак попасть в Россию? Сейчас же? Я ринулся в Русское консульство, чтобы выхлопотать себе паспорт, но унылые чиновники сообщили, что никаких инструкций не получали, что я должен снестись с Хоум-офис и т. д. и т. д.

Что делать? Может, запросить по телефону у Временного правительства разрешение на выезд? Но у них сейчас дела поважнее, чем мое возвращение в Россию. Я вспомнил, как в 1905 году мне было жаль товарищей в ссылке, когда они не могли вместе со мной наблюдать радостное зрелище революционных событий. А теперь я сам в подобном положении. Невероятное счастье и невероятная боль. Какая трагедия – провести полжизни в…»

На этом запись обрывается.

После Февральской революции в Лондоне был создан делегатский комитет для содействия возвращению эмигрантов на родину. Секретарем комитета стал Георгий Васильевич Чичерин.

Делегатскому комитету предстояла большая и сложная работа. Падение самодержавия открыло эмигрантам дорогу на родину. Лондон сразу же стал центром притяжения многочисленных российских колоний, разбросанных по Европе. Через Германию было трудно пробраться в Россию. Оставался один реальный путь – из Англии через Скандинавию в Архангельск или Петроград.

Уже в марте Лондон стал местом паломничества эмигрантов, прибывших туда из Франции, Швейцарии и других стран. Делегатский комитет взял на себя заботу о прибывающих и дальнейшей их отправке в Россию. Комитет разместился на Шарлот-стрит в двух комнатах. В первой сидел Чичерин, а во второй – Анжель Нагель, дочь русского эмигранта-народовольца Людвига Нагеля и социал-демократки Соколовой. Когда началась мировая война, Людвига Нагеля, как немца, выслали на остров Айл-оф-Мэн, Анжель работала на фабрике, тесно была связана с российской колонией. Анжель прикрепили к Чичерину в качестве секретаря.

Добирались российские эмигранты до Лондона кружными путями, кто как мог. Многие приезжали семьями с маленькими детьми. Паспорта у них были самые что ни есть «липовые», самодельные, прибывали эмигранты часто без гроша в кармане. Всех их надо было разместить, накормить и отправить на родину.

Главную проблему – финансовую – Чичерин и Литвинов решили сравнительно просто. Отправились к поверенному в делах Временного правительства Набокову и решительно потребовали у него предоставить средства посольства в распоряжение делегатского комитета. Набоков вначале сопротивлялся, потом сдался.

Возникли и другие проблемы. В забитом беженцами Лондоне не так-то просто было и разместить эмигрантов. Делегатский комитет законтрактовал самые дешевые гостиницы в различных районах столицы.

Сутолока в двух комнатах делегатского комитета была необычайной. Каждое утро пароходами и поездами прибывали русские. В те дни из Парижа приехали В. А. Антонов-Овсеенко, В. К. Таратута и другие известные революционеры, долгие годы находившиеся в эмиграции. Радости не было конца. Друзья, потерявшие друг друга, встретились после долгих лет разлуки, у многих на глазах были слезы счастья. Анжель держала в руках списки и выкрикивала фамилии отъезжающих. Чичерин и Литвинов тут же, примостившись у столика, выдавали суточные, гостиничные и проездные деньги. Выданную сумму на главу семьи и домочадцев вносили в паспорт, который подписывал Чичерин.

Путь на родину был сложный. Связь с Россией поддерживалась только морем. Эмигрантов отправляли поездом до шотландского города Абердина на побережье Северного моря. Из Лондона до Абердина ежедневно отправлялись группы по 30–40 человек. Чичерин провожал отъезжающих на вокзале. К поезду приходил в своем стареньком пальто с бархатным воротником и неизменным чемоданчиком в руке.

Из Абердина почти регулярно до норвежского порта Берген шел единственный пароход «Валчер» («Степной орел»). Еще продолжалась война, и «Валчер» конвоировали два миноносца, оберегая его от немецких подводных лодок.

Первый пароход с эмигрантами напоролся на немецкую мину и затонул, все пассажиры погибли. К счастью, последующие рейсы до Норвегии прошли благополучно. Из Норвегии в Россию эмигранты отправлялись русским или норвежским пароходом. Большинство эмигрантов провели на чужбине десятилетия, бежав из казематов Акатуя, Нерчинска, из безвестных каторжных тюрем. На родину они возвращались седые, все изведавшие. Вместе с ними ехало юное потомство революционной эмиграции, никогда не видавшее России.

Вскоре стало известно, что Владимир Ильич и с ним группа большевиков выехали в Петроград. Сильно поредела и лондонская колония. Литвинов рвался в Россию. Он давно сказал жене, что, если его позовут барабаны революции, он немедленно все бросит и помчится туда. Но обстоятельства складываются против него. Сыну несколько недель, в Лондоне свирепствует эпидемия гриппа, и Литвинов вынужден ждать. Он не находит себе места в Лондоне. Он всей душой в России. И в те безмерно тяжкие для него недели безвестности и неразберихи, когда из России докатываются такие неясные сообщения, в Лондон приходит весть о приезде Ленина в Петроград и его выступлении у Финляндского вокзала.

Апрельские тезисы Ленина дали предельно ясную ориентировку: буржуазно-демократическая революция должна перерасти в пролетарскую, социалистическую. Один из главных лозунгов – война войне.

Для Литвинова Апрельские тезисы были не просто политической программой, а практическим указанием к действию. И он начинает готовить первую работу о характере русской революции. Литвинов еще не знает, как назовет ее, но в ней будет дан анализ революции 1905 года, Февральской революции, а дальнейшее содержание книги подскажут события. История сама допишет ее. И эту книгу он издаст в Лондоне.

В сутолоке тех дней, когда, казалось, не оставалось ни одной свободной минуты, Литвинов разрабатывает план своей работы. Человек практичный и точный, Литвинов ведет переговоры с будущими издателями, с лейбористами. Да, они согласны будут издать его книгу, но в зависимости от ее содержания. Он договаривается с лейбористом Ферчальдом, и тот дает согласие написать предисловие. Но как плохо и в каком искаженном виде доходят сведения о положении в Петрограде. Лондонская группа большевиков, в сущности, совершенно лишена правдивой информации о том, что происходит на родине.

В это время Литвинову становится известно, что в Ливерпуль для ремонта прибыл крейсер «Варяг». Да, тот самый легендарный «Варяг»…

Крейсер, потопленный русскими матросами в 1904 году, был поднят японцами в 1905 году и через четыре года зачислен в японский флот под названием «Сойя». В разгар мировой войны царское правительство купило у Японии «Варяг» и еще два военных корабля – «Чесну» и «Пересвет». Южными путями они совершили переход из Владивостока в Мурманск, но «Пересвет» не дошел туда – подорвался на немецкой мине недалеко от Порт-Саида. «Варяг» и «Чесма» в ноябре 1916 года пришли в Мурманск, где «Чесма» и вступила в строй.

Узнав о прибытии «Варяга», Литвинов помчался в Ливерпуль. Как он пробрался на военный корабль – никто об этом не знает. Но сутки он провел на «Варяге», беседовал с офицерами и матросами и выступил перед командой с речью.

Старший офицер хмуро сообщил команде, что перед ними выступает представитель русской колонии в Лондоне Максим Литвинов. Матросы собрались на палубе. Впервые они слушали большевика, который сказал им, что над Россией занимается заря новой жизни. Революция только началась. Впереди новые бои.

В конце августа был арестован Чичерин и заключен в тюрьму Брикстон. Ничто не предвещало такого оборота событий, если не считать разговора, который незадолго до этого Чичерин имел с Набоковым. Георгий Васильевич вынужден был являться в бывшее царское посольство, где решал с Набоковым разные вопросы, связанные с отправкой эмигрантов на родину. Во время одной такой встречи разговор перешел на политические темы, и Чичерин весьма резко высказался о председателе Временного правительства Керенском. Особенно Чичерина возмущала политика Керенского, продолжавшего гнать на бойню русских солдат. «Керенский ни в какой степени не лучше Николая», – сказал Чичерин.

Взбешенный Набоков донес об этом разговоре английским властям, а те, воспользовавшись удобным для них случаем, присовокупили другие вздорные обвинения.

События разворачивались следующим образом. Днем Георгий Васильевич, как обычно, находился в своей комнате на Шарлот-стрит в помещении делегатского комитета. Анжель составляла очередную ведомость на отправку эмигрантов. В это время через комнатку Анжели быстро прошел человек. Не поздоровавшись, он юркнул в комнату Чичерина. По виду это был англичанин, причем совершенно незнакомый, ибо всех посетителей, в том числе и англичан, Анжель знала в лицо.

Когда нежданный посетитель ушел, появился взволнованный Чичерин. Он долго ходил по комнате, нервно размахивал руками, как бы рассуждая сам с собой. Потом спросил у Анжели:

– Вы знаете, кто это был?

– Нет, – ответила Анжель.

– Агент секретной службы. Понимаете, я арестован.

Событие это произошло в пятницу. Секретная служба, прекрасно понимая, что Чичерин никуда не денется, поступила вполне «по-джентльменски». Чичерину не хотели «портить» уик-энд, дали ему три дня для завершения дел и в понедельник приказали явиться в тюрьму. Все эти подробности Чичерин взволнованно сообщил членам делегатского комитета, которых он вызвал.

Друзьям Чичерина удалось добиться отсрочки еще на две недели. Однако, несмотря на протесты, 25 августа Чичерин был препровожден в тюрьму.

Чичерину разрешили раз в месяц отправлять из тюрьмы письма. Он это делал на клочке бумаги в десять тетрадных строк. Своим бисерным аккуратным почерком Георгий Васильевич записывал на этой «площади» массу конкретных распоряжений и поручений, задавал множество вопросов, на которые требовал ответа, ничего не забывал. В одном из таких писем поручил Анжель перевести в Россию деньги его старой няне.

Литвинов целые дни пропадал в офисе лейбористской партии, у членов парламента, добиваясь освобождения Чичерина из тюрьмы.

В конце лета прошло успешное наступление русской армии на Юго-Западном фронте. Английское правительство продолжало добиваться окончательной победы над Германией русской кровью. Лондонские газеты всячески восхваляли «доблестных союзников», замалчивали июльские события в Петрограде, расстрел демонстрации, на все лады хвалили Керенского.

Но где Владимир Ильич? Где другие руководящие большевики? Сведения об этом в Лондон доходили самые противоречивые; путаные, искаженные сообщения об июльских событиях еще больше затрудняли поиски правды. Литвинов видел, куда идет дело. Он еще не знает знаменитого высказывания Ленина, сделанного после июльских событий: «Теперь мирное развитие революции в России уже невозможно, и вопрос историей поставлен так: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция». Но Литвинов прекрасно разбирается в ситуации и записывает в своих тезисах для книги: «Керенский готовит нового Бонапарта – генерала Корнилова». Он внимательно следит за предательской линией меньшевиков, особенно за Церетели, Чхеидзе, этих он знает особенно хорошо. Литвинов даст достойную оценку соглашателям, продающим власть в России новым кавеньякам. Он так и напишет в своей книге об этих лидерах российского меньшевизма.

Об исторических событиях в Петрограде 25 октября, о штурме Зимнего дворца Литвинов узнал из экстренных выпусков лондонских газет. А затем вся буржуазная печать затопила мир сообщениями о хаосе в Петрограде и во всей России, пророчила неизбежную и скорую гибель первого государства рабочих и крестьян. Именно тогда Литвинов начал писать свою книгу об Октябрьской революции. Он писал эту работу урывками два тревожных месяца – ноябрь и декабрь 1917 года.

Утром 3 января 1918 года радиостанция Петрограда передала сообщение Советского правительства о назначении Литвинова полномочным представителем Российской Советской Республики в Англии. В тот же день это сообщение было опубликовано вечерними лондонскими газетами. У себя на квартире в Хэмпстеде Литвинов написал свою первую дипломатическую ноту, в которой изложил решение Совета Народных Комиссаров о его назначении, и передал ее министру иностранных дел Англии Артуру Джеймсу Бальфуру.

Отныне и навсегда закончилась жизнь политического эмигранта. Позади двадцать лет, отданных революции. И каких лет! Он прошел через тюрьмы России, Франции, Германии. Он был в самом горниле событий, в гуще деятельности партии, в огне, где ковалась победа. Его «послужной список» хоть кому составит честь: агент «Искры», член Киевского, Рижского и Северо-Западного комитетов РСДРП, входит в Бюро комитетов большинства, член администрации «Заграничной лиги русской революционной социал-демократии», руководитель транспортной организации большевиков, «водворитель оружия в Россию» для подготовки вооруженного восстания, один из создателей первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь», представитель ЦК РСДРП в Международном социалистическом бюро, делегат двух дооктябрьских съездов партии, секретарь большевистской колонии в Лондоне – это далеко не все обязанности, которые он выполнял с 1898 по 1917 год.

И не будет больше охранки, которая в течение этих двадцати лет, называя в своих шифровках то одну, то другую его кличку, неизменно добавляла: «…он же Литвинов».

Нет больше Папаши. Есть представитель народного правительства Советской России в Лондоне Максим Максимович Литвинов.