Текст книги "Интеллектуалы и модернизация"

Андрей Ашкеров
Интеллектуалы и модернизация

Введение

Многочисленные рассуждения об интеллектуальном, креативном или ответственном классе вызывают ощущение, что инициаторы этих рассуждений апеллируют к готовой реальности, исключительно пригодной на описания и рефлексии. На поверку оказывается, что чем больше появляется описаний полувиртуальных групп, призванных занять «свято место» старой интеллигенции, тем более явственно это место превращается в пустошь.

Казалось бы, если рассуждать в русле конструктивистской социологии, должно было происходить обратное: интенсивность описаний и самоописаний обеспечивала бы интенсивность существования. Более того – гарантировала бы соответствующее право. Однако этого не происходит: апелляции к новому интеллектуальному классу не столько сгущают его реальность, сколько превращают в призрак, в любой момент готовый развеяться по ветру. И это при том, что есть разнородные с точки зрения идеологии и профессиональных ценностей группировки интеллектуалов, в которые входят настоящие кудесники околосоциальных классификаций.

Проблему эту понять проще, чем кажется: чем больше производится классификационных схем, тем меньше веры они вызывают у самих производителей. Интеллектуалы впали в радикальный номинализм: они узнают себя по отдельности и кажутся себе больше любого целого – будь то нация, класс или группа. Они выпадают из любого коллективного «мы», если это «мы» превосходит размеры микрогруппы (или случайной коалиции микрогрупп). Ни одна модернизация не может состояться, если не возникает социальной силы, способной соотнести с ней свои возможности и помыслы. Интеллектуальный класс в ситуации модернизационного процесса находится в обязывающей и двойственной роли:

он увязывает образ будущего с границами собственной идентичности (которая является предметом постоянной заботы интеллектуалов).

С мировоззренческой точки зрения любая модернизация начинается с увязывания трех групп вопросов: проблематики существования, проблематики становления и проблематики политической автономии. Увязать эти вопросы можно только одним способом: осознанно придав сюжетность своему присутствию в истории, сделав это присутствие предметом планирования и управления. Классическая версия модернизации предполагает при этом распространение определенной сюжетной схемы на всю историю в целом. Если государство, по словам М. Вебера, предполагает монополию на насилие, то ранний модерн начинается с монополии на историческое участие (не стоит видеть в этом лишь проявление произвола, ибо без такого насилия история никогда не могла бы стать «всемирной»).

Сегодняшний сумеречный поздний модерн означает возвращение к описанной ситуации раннего модерна: попытки демонополизации истории (и создание альтернативных форм исторического монополизма) лишь подтолкнули ее фиксацию где-то в зоне «перед концом». Вместе с тем модернизация не соответствует своему названию, если тот, кто решается на нее, довольствуется апробированными схемами исторического участия. Модернизация – не просто сумма технологических нововведений или политический курс. Это определенный тип исторической коллизии, суть которой в том, что

герой решается выступить в качестве автора, то есть соединить самоописание и действие

(с жанровой точки зрения модернизация как текст соотносится, конечно, с литературным реализмом). Так вот, именно этого не хватает представителям старой интеллигенции, принципиально разводящим практику и рефлексию, ну и, разумеется, рассматривающим рефлексию как алиби безошибочности (деятельность всегда предполагает ошибки).

Если обозначить вопрос о модернизации не в стилистике мировоззренческих рассуждений, а в стилистике гуманитарно-технологических решений, то звучать он будет, по нашему мнению, как вопрос о практической историографии. Модернизация начинается с обозначения структуры и «плотности» истории, с периодизации, отделяющей «до» от «после», с определения исторических целей, с придания истории направления и смысла. Стоит повториться еще раз: для интеллектуального класса это не просто абстрактно-теоретические вопросы, которыми он занимается профессионально или «из интереса». Это вопросы, сводящиеся к главному для него вопросу – вопросу об идентичности, к выяснению того, кем является он сам.

В то же время начиная с эпохи Просвещения западный интеллектуальный класс не случайно определяет себя как агента современности: тем самым принципы исторического участия не столько превращаются в предмет рефлексии, сколько реализуются как практическая программа, без которой интеллектуальный класс – «никто». Напротив, в ситуации сегодняшней России интеллектуальный класс почти исключительно предпочитает роль «великого анонима». Никакого действия – только чистая рефлексия! Однако

тот, кто отвергает право на ошибку, ошибается во сто крат больше, нежели тот, кто готов ее совершить.

При этом историческая рефлексия интеллектуалов сводится к продлеваемой до бесконечности ревизии предыдущего опыта, а по возможности – и к аннулированию его итогов (правые аннулируют советский период, левые – дореволюционный). В итоге заведомо противоречивое историческое повествование заменяет гладкопись, а историческое участие отталкивается от гиперрефлексивной безучастности (интеллектуалы, к слову сказать, часто путают апатию как блокировку чувственного восприятия и апатию как форму героической суровости, для которой нужна особенная подготовка). Статус «великого анонима», чуждого любым формам социальной сборки, превращает интеллектуальный класс не только в главную силу, но и в основную проблему модернизации. Причем решить эту проблему может только он сам.

Начало решения этой проблемы – в разработке новой практической историографии, которая позволила бы отказаться от нынешней криптомарксистской историографической системы, основанной на формационной методологии и признании России частным случаем «азиатского способа производства». В каждом из двух элементов существующей историографии нет ничего особенно вызывающего, однако, соединенные вместе, они оборачиваются невероятным комплексом по отношению к историческому участию как таковому.

«Азиатский способ производства» основывает свое могущество на превращении коллективной жизнедеятельности в объект собственности носителей верховной власти и принципиальном ограничении любых форм интенсивного исторического участия (это проявляется в том, что так называемые восточные общества в наименьшей степени поддаются описанию с точки зрения разнообразных эволюционистских спекуляций). Назвать ленинско-сталинскую модель общества «азиатской» было бы неправильно уже с точки зрения того, что она предполагала не только интенсивное историческое участие, но и сама стремилась задавать критерии такой интенсивности. Однако хуже другое: критика русской «Азиопы» оборачивается апологетикой собственности государства на практики сосуществования и коллективного труда – в этой форме собственности усматривается корень российской цивилизационной самобытности (с каким бы знаком ни рассматривалась последняя). С политической точки зрения аналитика сменяющих друг друга формаций представляет собой наиболее легкий способ придать объективистскую форму представлениям об историческом процессе как эстафете и притязаниям на всемирно-историческое лидерство.

Сегодня будущее интеллектуального класса в России связано с новой историографией, которая была бы в равной степени далека как от навязчивой апелляции к уникальности отечественного опыта, так и от попытки отменить этот опыт под влиянием непреложных исторических законов. Создание новой историографии предполагает три существенных пункта:

1) Признание советского периода эпохой стремления к справедливости, а современного периода – эпохой стремления к свободе.

2) Признание того, что соединение идей свободы и справедливости является ключевой проблемой, с которой связано историческое самоопределение нынешней России.

3) Признание того, что Россия никогда не будет современной, если она не будет участвовать в мировом тендере на определение гуманитарно-антропологических, социально-экономических, технико-производственных и прочих характеристик современности.

Что такое современность?

Современность – не состояние или этап, а структура отношений, которые позволяют субъекту не просто участвовать в процессе изменений, но обладать авторскими функциями по отношению к жизни, которой он живет.

Авторство по отношению к жизни – не привилегия или награда, а своего рода социальная функция, с которой после прихода модерна соотносятся все остальные социальные функции. Авторство по отношению к жизни – это отношение отношений, не просто позволяющее человеку быть собой, но увязывающее эту возможность с умением хотя бы в малой степени управлять временем и определять его облик. Модерн – эпоха начала массового производства идентичностей. Однако это и эпоха, в которой каждый получает хотя бы минимальные права на участие в этом производстве.

Модерн – это эпоха обобществленного времени, предельно насыщенного и вязкого, служащего к тому же матрицей любых форм социальной сегрегации. Мысль представляет собой чистую метафору времени, поскольку соединяет в себе длительность и необратимость. Практика как результирующая от осуществления общественных ролей и воспроизводства отношений соотносится со временем метонимически, поскольку составляет динамический элемент временной неотвратимости и временного постоянства (из времени нельзя выпрыгнуть).

Интеллектуальный класс не потому главный герой модерна, что он берется всех «просвещать», а потому, что, соединяя практику и мысль, он устанавливает двойную связь с современностью – метонимическую и метафорическую одновременно. Кризис интеллектуального класса, грозит ли он «эпистемическими» или «социальными» последствиями, в итоге оборачивается неспособностью поддерживать эту связь. Подобный расклад незамедлительно сказывается на качестве самого времени, которое приходит к деградации по меньшей мере двух своих аспектов —

становления и вечности.

Именно это мы с большой отчетливостью наблюдаем сегодня: в качестве подручного заменителя вечности выступает замусоренное пространство виртуальных коммуникаций, подручным аналогом становления оказывается новостная лента. Описанная безрадостная картина дополняется специфическими красками для тех, кто встал на путь так называемой догоняющей модернизации, так как не просто принял чужую современность за свою, но отказал себе в возможности быть современным.

Развилка, на которой находится Россия, связана с модернизацией прежней модели «догоняющей модернизации» (то есть фактически с борьбой одного фронта модернизации против другого фронта). «Догоняющая модернизация» сводится к экспорту: (а) принципиально устаревших, (б) неадаптируемых к местным условиям форм современности. Этот экспорт осуществляется обычно в рамках признания того, что местные условия «принципиально не модернизируются», которое легитимирует дальнейшее отторжение модернизационных ценностей и технологий.

Суть «догоняющей модернизации» совсем не в тиражировании современности через преодоление косной реальности, а в навязывании западной модели ускорения временных потоков. Применение этой модели ведет к двойной ошибке:

1) ошибка принципиального неравенства – невозможно быть на равных с теми, кто превращает модернизацию вставку исторической игры на опережение,

2) ошибка ложного следования образцам – невозможно модернизироваться, если свести современность к сумме шаблонов для подражания, ибо это ведет к добровольной колонизации (любые образцы создаются для того, чтобы быть неподражаемыми).

Современность – это не веяние или свойство, не статус и не тренд. Это организованная коллективная способность управлять будущим.

Реализация этой способности оборачивается большими издержками: любой аспект повседневности оказывается чреват неопределенностью и риском, несчастье и «злой рок» превращаются в предмет статистики, невозможность противостоять ускорению происходящего сопутствует каждому человеческому шагу. При этом способность к управлению будущим связана с достижением автономии, причем не столько интеллектуальной, о которой так заботился И. Кант, или политической, о которой так пекся К. Шмитт, сколько автономии исторического участия. Именно современность (модернити) открывает нам, что даже присутствие на задворках истории является предметом борьбы, целью которой в конечном счете выступает определение облика самой истории.

Ускорять или замедлять?

Предметом подлинной «борьбы за историю» служат не только интенсивные формы исторического участия (приписываемые так называемым горячим обществам), но и его традиционалистские формы, организованные в рамках канонизации социокультурного наследия и культивации прецедента. Стоит напомнить, что

традиция как ресурс, открывающий возможность неограниченного использования исторического опыта и памяти, возникает в рамках романтизма (и, соответственно, то же в эпоху модерна).

Одновременно традиция – это совокупность способов продуктивно противостоять неконтролируемому ускорению времени, а значит, всем проявлениям риска и неопределенности, с влиянием которых сопряжена жизнедеятельность западных обществ проектного типа. Модернизировать модель «догоняющей модернизации» – значит воспринять традицию как стратегическое решение, позволяющее управлять временем не только ценой повышения ставок его интенсивности, но и ценой их понижения. Именно

традиция позволяет освободиться от наивного модернистского комплекса, в соответствии с которым время (и в особенности будущее) воспринимается как сырье, не способное закончиться даже в самой отдаленной перспективе.

России следует связать нынешнюю фазу своей модернизации не с ролью страны, овладевающей устаревшими и небезопасными технологиями ускорения времени, а с ролью альтернативной цивилизационной модели, в которой преобладает искусство отсрочки и замедления.

С ростом издержек «цивилизации скорости» (Вирильо) запрос на искусство не только ускорять, но и замедлять социальные процессы будет только расти. Уже сейчас такие явления, как массовый дауншифтинг, городской неолуддизм, а также отказ от современных средств связи и апгрейда компьютерных точек свидетельствует о том, что чередование ускорения и замедления превратится в доминанту наступающей эпохи.

Эти тенденции не могут не найти отклика в русской культуре, однако для того, чтобы они были учтены, недостаточно прибавить к слову «модернизация» эпитет «консервативная».

Необходимо оценить то, что Россия, как ни одна другая страна в мире, испытала на себе участь полигона модернизационных проектов разного срока давности. И не просто испытала, а самым причудливым образом отразила это в конфигурациях своей исторической памяти, а значит, не только на механизмах вытеснения, накопления и структурирования информации, но и на разграничении социальных функций «старого» и «нового», «теперь» и «прежде».

Модернизация – дидактическое начинание, связанное с реформой всей системы социализации. Особенность нынешней модернизации России состоит в том, что она может состояться лишь при условии извлечения уроков из всех прежних модернизаций.

Для извлечения этих уроков необходимо прояснить отношения культуры и памяти, поскольку коллективное бессознательное России довлеет над ней тем больше, чем менее продуктивной является интерпретация его содержания. В каком-то смысле само понятие исторической памяти применительно к России является синонимом, с одной стороны, нестабильности ее культурных кодов (которые либо невозможно считать, либо считываются абсолютно полярными способами), а с другой – превращения нашей страны в заповедную территорию не только ее собственного, но и «всемирно-исторического» прошлого.

Избыточное доверие к будущему, укорененное в отечественной политической культуре, представляет собой обратную сторону постоянной ревизии дел и помыслов былых времен.

Однако отечественная культура устроена сегодня таким образом, что чем больше переоценивается прошлое, тем большим иммунитетом наделяются его итоги (независимо от их оценки). Поляризация оценок прошлого лишь подтверждает бесспорность авторитета мертвых, которые и в качестве призраков не только жизнеспособнее многих ныне живущих, но ещё и с невероятным азартом пеленают их по рукам и ногам. (Бесспорный лидер этой ватаги мертвецов – Иосиф Виссарионович Сталин.) Более того, столь парадоксальный статус прошлого превращает его в склепообразный ресурс «вечных ценностей», наиболее ликвидных с точки зрения классических староинтеллигентских спекуляций.

В этом состоит эффект коррупции духа, охватившей все слои населения: к будущему (и ко времени в целом) можно относиться как к сырью, но главным сырьем выступает прошлое (оно-то точно никуда не денется). Превращение времени в сырье означает главным образом представление о том, что все уже сделано и нуждается лишь в «интерпретации» (которая, в свою очередь, может быть бесконечной). Нельзя сказать, что перед сделанным отсутствует какой-либо пиетет. Напротив, сделанное часто воспринимается как «настоящее сокровище». Настолько настоящее и бесценное, что оказывается совершенно мертвым (как мертво золото), а значит, абсолютно пригодным для скоротечной и безболезненной монетизации.

Вообще монетизация «обсценно-бесценных» сокровищ – самоубийственное деяние классической русской интеллигенции. Это деяние совершенно конгруэнтно девяностнической вере в рынок как окончательную эманацию мирового духа.

Дальнейший путь русской интеллигенции – это бесконечные метания «между будуаром и молельней», точнее, между музеем (вариант: погостом), выставленным на продажу, и базарной площадью, превращенной в музей (погост?). Коррупция духа порождает эффект музеификации (омертвления) жизни. Однако не менее важно и то, что

коррупция духа способствует тому, чтобы любой государственный курс (резон) распадался на серию плавающих котировок, сугубо относительных в сравнении с ценностными абсолютами под названием «Музей» и «Рынок».

Борьба нового интеллектуального класса против упадочной интеллигенции – это борьба против нравственного двурушничества, приводящего к тому, что обладатели наивысших «духовных» ценностей предельно конъюнктурны по отношению к любым политическим веяниям и режимам власти.

Партия воображения

Новый интеллектуальный класс – партия воображения. В этом смысле он заодно не столько с «обществом», сколько с «государством», если понимать под последним не аппарат контроля и подавления, а институциональное воплощение социального идеала, машину коллективного целеполагания.

Новый интеллектуальный класс способен состояться при одном, но решающем условии: если сумеет сделать своей настоящей политикой рефлексию (что из перспективы государства означает превращение рефлексии в фактор политики). Однако рефлексия никогда не становится фактором политики автоматически. Для этого нужны условия, когда тактики не могут реализоваться без опоры на стратегии, решения не смогут быть приняты без умения действовать в сложных ситуациях, а прагматика общегосударственных интересов будет неотделима от нравственного выбора.

С перечисленными факторами связан парадокс гражданской позиции интеллектуального класса, которая связана не с независимостью от государства, а с превращением его в механизм коллективного воображения («гражданское общество» соотносится не столько с воображаемым, сколько с «реальностью», воплощающей эталонный экономический фантазм – «чистый» и активный интерес). Главная ставка нового интеллектуального класса в противостоянии «старой» интеллигенции заключается в том, чтобы препятствовать возможности выдавать экономический интерес за наиболее общезначимую форму моральной ценности (сдабривая это демонстративным переводом политической проблематики на язык гражданско-правовых отношений). Разумеется, это провоцирует постоянные обвинения новых интеллектуалов в аморальности, звучащие из уст тех, кто отождествляет моральные императивы со средневзвешенным курсом вечных ценностей, помноженным на актуальную политическую «злобу дня». Однако настоящая мораль основана не на корпоративных кодексах чести, столь милых сердцу топ-менеджмента и младобюрократии, и не на идеологии мондиализма, принимаемой либералами за лучшее выражение душевных качеств. Настоящая мораль базируется на этике, воплощающей драму неразрешимых альтернатив и апорий практического разума.

Капитулянтство старой интеллигенции обернулось не только коррупционной деморализацией российского государства, но и упадком гражданской морали и ответственности. Место морали занял государственный резон, выраженный главным образом в тренде «национальная безопасность». «Национальная безопасность» означает фактически уподобление государства корпорации, структура которой связана с разграничением герметичных отсеков доступа и общей «герметизацией» властных процедур, исключающих публичное обсуждение и анализ.

Формальный герметизм государства-колбы нагнетает иллюзию бюрократической тайны.

Все это как нельзя лучше способствует подмене социальной рефлексии конспирологическими домыслами, заменяющими не только практики публичного обсуждения, но и проявления недискурсивной гражданско-политической солидарности. Примечательно, что зеркалом конспирологии становится Интернет, ставший структурой, позволившей закрепить и вывести на новый уровень прежнюю культуру слухов и анекдота.

Понимая государство в стиле Ницше как «постылого монстра», старая интеллигенция не отдает себе отчета в той роли, которую она сыграла в воплощении этого образа в бренном теле среднестатистического носителя властных полномочий. Отказывая государству в возможности служить средоточием коллективных надежд и целей, старая интеллигенция засыпает тем сном разума, который делает реальностью худшие из антигосударственных фантазмов (наслоившихся друг на друга благодаря обширной литературной традиции). Чем более деполитизированной оказывается мораль в староинтеллигентском сознании, тем больше сливается архетипический духовный фельдфебель из русской литературы с реальным чиновником (властителем дум и вершителем судеб не по призванию, но по должности).

Нравственный выбор в этой ситуации подменен произволом чиновника, поставленного в положение одновременно «внутреннего даймония» и «воли безличного рока».

Великая русская литература от Гоголя до Салтыкова-Щедрина, к которой старая интеллигенция относится как к священному тексту, несет немалую ответственность за то, что державный интерес (госрезон) оказался вынесен за рамки морального суждения, а чиновник начал воспроизводиться как исторический тип человеческого существа, которому чуждо все человеческое (кроме разве что пороков, да и они какие-то «гуманоидные»).

Самоопределение нового интеллектуального класса может состояться лишь при условии нахождения такого способа отличить нравственность и державный резон, который не оказался бы одновременно средством отождествить нравственное сознание и атомизированный интерес, сконцентрированный в гражданском обществе.

Воспринимая державный резон как предельное воплощение этической контроверзы, новый интеллектуальный класс конкурирует с бюрократией за роль «государственного класса». Более того, только в качестве «государственного класса» новые интеллектуалы могут наложить внутренний предел на бюрократическое всевластие и произвол, прикрываемые доктринальной державностью. Однако эта конкуренция предполагает совершенно разное понимание государства.

Бюрократия (вместе с ее либеральными лжеоппонентами) подталкивает государство к тому, чтобы оно стало олицетворением социальной инерции и векового бесправия.

Новый интеллектуальный класс относится к государству как к эмпирическому воплощению практического разума.

В этой перспективе государство существует в системе строго небезупречных альтернатив, которые невозможно идентифицировать не только как «добро» или «зло», но и как «меньшее» или «большее» из зол. Подчеркнем: речь идет не о воображаемом объекте (плоде разгоряченного ура-этатизма), а о реальном оплоте коллективного воображения, социальные механизмы которого призван запустить новый интеллектуальный класс.

Понимание государства как эмпирически наблюдаемой структуры практического разума лишает возможности говорить о нравственности вне политики, спекулируя как на собственном непонимании политического процесса, так и на «вечных ценностях»» морали, которые выставляются на торги.