Текст книги "Величайшие речи русской истории. От Петра Первого до Владимира Путина"

Первоприс[утствующий]. Ваша речь заключалась до сих пор только в порицании…

Мышкин. Я хочу указать те элементы, из которых сложилась социально-революционная партия.

Первоприс[утствующий]. Я не могу вам дозволить открыто порицать правительство. Вы можете сказать, почему вы обратились к такому-то сообществу, но порицать правительство я вам не могу дозволить, так как сам закон этого не дозволяет…

Мышкин. Это значит – я должен не признавать себя виновным? Если преступник сознает себя виновным, то уже этим сознанием он порицает. Признавая себя виновным, я и высказался. Скажу еще относительно умственного пролетариата, который не мог не присоединиться к этой партии; наконец, в ряды ее стали люди из других классов общества, которые по натуре своей способны действовать только во имя идеала. Вот те элементы, из которых почерпала и почерпает свои силы социально-революционная партия. Цементом им служит крайне бедственное положение народа, то, что народ под гнетом…

Первоприс[утствующий]. Вы об этом говорили уже несколько раз. Не возвращайтесь к этому…

Мышкин. Я хочу указать, что бедственное положение народа…

Первоприс[утствующий]. Мы здесь не судим вопрос об этом, а судим известное число лиц, которые обвиняются в принадлежности к известному сообществу. Следовательно, нам нужно знать, признаете ли вы себя виновным в принадлежности к этому сообществу…

Мышкин. Во всем обвинительном акте нет страницы, где бы не говорилось, что подсудимый указывал на бедственное положение народа. Вот почему весьма естественно, что каждый из нас не может не говорить о таком, даже по обвинительному акту, самом крупном факте – о народных страданиях как единственной причине, заставившей вступить нас в эту партию. Вот почему, может быть, лишний раз я коснусь этого предмета, и притом примите во внимание невозможность говорить спокойно вследствие столь частых перерывов. Может быть, я не так часто возвращался бы к этому предмету, если бы говорил с большею свободою.

Первоприс[утствующий]. Вы ведите вашу речь о том, в чем вы призвали себя виновным.

Мышкин. Я не признал себя виновным. Я сказал, что признаю себя членом социально-революционной партии. Затем я хотел только разъяснить мой ответ. То, что я говорил, касалось причин, которые послужили к созданию социально-революционной партии.

Первоприс[утствующий]. Вы много сказали об этих причинах, и нам не нужно более знать.

Мышкин. Теперь я хочу перейти, в таком случае, еще к некоторым очень важным вопросам, хотя и более частным, – к целям, которые преследует наша партия. Из обвинительного акта видно, что будто бы те лица, с которыми я готов признать солидарность, задались борьбой против религии, собственности, семьи, науки и возводили на степень идеала леность и невежество и соблазняли народ обещанием жить на чужой счет. Если это верно, а я не был в заседании суда по предыдущим группам, но если действительно таково было объяснение других подсудимых, то я руками и ногами открещиваюсь от этих людей и поэтому считаю необходимым высказать, какого мнения я придерживался по отношению к этим вопросам. Начинаю с вопроса о религии. В тех идеалах общественного строя, стремиться к которым я поставил задачею своей жизни, нет места уголовному закону за распространение иных верований, за совращение в ересь, словом, нет места насилию на мысль. Каждый может верить во что ему угодно и как угодно. Каждая община будет иметь право, если пожелает, построить сколько угодно церквей и содержать сколько угодно попов (конечно, на свой счет) – в этом никто не может ей помешать потому, что это согласно нашему идеалу, потому что община есть полная распорядительница всех своих дел. В этом идеале нет власти, которая могла бы принудить человека жить семьей…

Первоприс[утствующий]. Я прошу вас воздержаться от инсинуаций…

Мышкин. Я под страхом наказания не могу перейти в другое исповедание…

Первоприс[утствующий]. Это есть существующий закон, который не подлежит обсуждению.

Мышкин. Я его не порицаю и говорю только, что в силу государственного закона я обязан лицемерить. Затем нет власти, которая заставляла бы крестьян идти под конвоем…

Первоприс[утствующий]. Вы входите в такие сопоставления, что я решительно не могу вам позволить…

Мышкин. Относительно религии я ограничусь. Наш идеал – полнейшая веротерпимость и глубокое убеждение в том, что при свободе слова и правильном воспитании истина сама собою…]

Первоприс[утствующий]. О ваших убеждениях нам нет надобности знать…

Мышкин. За что же я сужусь?

Первоприс[утствующий]. Вам известно обвинение, которое против вас предъявлено…

Мышкин. Именно за мои убеждения…

Первоприс[утствующий]. За известного рода убеждения, которые проявились в известного рода действия.

Мышкин. Затем перехожу к науке. Обвинение говорит, что будто бы мы возводим невежество в идеал. Я считаю это клеветою и опровергнуть эту клевету мне не стоит труда. Я приведу хотя бы такой пример: кого скорее можно считать невежественными – тех лиц, кто печатает, напр., книги Лассаля, или тех, кто их сжигает…

Первоприс[утствующий]. Подсудимый, вы в настоящее время говорите защитительную речь. Дозволить вам это я теперь не могу и последний раз, после столь частых напоминаний, спрашиваю вас: на мой вопрос по первому обвинению вы признали себя виновным, хотя не в том, в чем обвиняетесь, но сказали…

Мышкин. Я сказал, что не виновен. Я считаю для себя долгом чести и обязанным принадлежать и быть членом…

Первоприс[утствующий]. Затем никаких объяснений я не буду от вас принимать…

Мышкин. Я обвиняюсь еще вместе с другими в борьбе с религией, собственностью, наукою, семьею. Имею ли я право сказать – разделяю ли я подобное воззрение?

Первоприс[утствующий]. Нет, в настоящее время не имеете; мы еще не дошли до этого. Все эти обвинения на суде еще не предъявлены…

Мышкин. Они предъявлены в обвинительном акте…

Первоприс[утствующий]. Они будут предъявлены во время судебного следствия, и когда оно будет касаться этого предмета, тогда вы можете представить свои опровержения.

Присяжный поверенный Утин. Здесь есть маленькое недоразумение со стороны подсудимого.

Первоприс[утствующий]. Я полагаю, что тут нет недоразумения. Позвольте судить об этом мне.

Утин. Я сказал, что со стороны подсудимого недоразумение, а не с вашей стороны. Вы изволили неверно понять меня. Недоразумение заключается в том, что Мышкин полагает, что он обязан высказать все, что желает и имеет. Если ему будет объяснено, что он будет иметь эту возможность на судебном следствии…

Первоприс[утствующий]. Это я только что ему и объяснил. (К подсудимому). Вы сверх того обвиняетесь в том, что с целью распространения участвовали в составлении, печатании и рассылке сочинений, по содержанию своему направленных к явному возбуждению и неповиновению власти верховной. Признаете вы себя в этом виновным?

Мышкин. Я признаю, что считал своей обязанностью в качестве содержателя типографии печатать и распространять книги и прошу позволить мне объяснить те причины, которые побудили меня совершить это. Мысль о печатании этих книг созревала во мне постепенно, уже давно, и только в 1874 г. я решился привести ее в исполнение, потому что окончательно убедился, что печать наша находится в безнадежно жалком положении, не соответствует ни массе, ни интеллигенции. У нас каждый неподкрашенный рассказ из жизни русского народа, освещающий его страдания, каждая статья, указывающая на язвы в организме народной жизни, – все это воспрещено и строго преследуется…

Первоприс[утствующий]. Вы опять входите в такие объяснения, которых я не могу допустить…

Мышкин. Могу ли я объяснить те побуждения…

Первоприс[утствующий]. В настоящее время я вас об этом не спрашиваю.

Мышкин. Я желаю знать, когда же наступит тот момент, когда я могу подробно объяснить…

Первоприс[утствующий]. Этот момент наступит впоследствии.

Мышкин. Я желаю знать, когда.

Первоприс[утствующий]. Это мое дело. Сверх того, вы обвиняетесь в том…

Мышкин. На следующие вопросы я не отвечу до тех пор, пока не буду иметь возможности объяснить причины, заставившие меня совершить второе преступление.

Первоприс[утствующий]. Садитесь…

* * *

Подсудимый Мышкин. По поводу свидетельского показания Гольдмана я желал бы представить свои объяснения. Но прежде объяснений этих я хотел обратиться к суду с одним ходатайством. Хотя на основании 729 ст[атьи] Уст. уголовного судопроизводства я имею право требовать, чтобы мне было объяснено все то, что происходило на суде во время судебного следствия по рассмотренным 11-ти группам, но так как я убежден, что эта просьба не будет уважена, то я желал бы, по крайней мере, чтобы суд объяснил мне то из происходившего на суде, что непосредственно относится до меня, как до члена того сообщества, в участии в котором меня обвиняет прокурор. Между прочим, прокурор в обвинительном акте говорит, что члены этого сообщества, следовательно, в том числе и я, выражали готовность к совершению всякого рода преступлений ради приобретения денег. Поэтому я желал бы знать, подтвердило ли следствие те факты, из которых прокурор сделал этот вывод. Я желал бы знать, подтверждено ли на следствии, что некоторые из моих товарищей по сообществу предлагали г-же В. сделаться любовницей какого-то старика с тем, чтобы обобрать его, отравить, а деньги представить в пользу г-же В… Затем я указал бы еще на другие факты, относительно которых я желал бы знать, подтверждены ли они на судебном следствии или нет…

Первоприс[утствующий]. До вас производилось следствие по 11-ти группам, и в течение всего этого следствия ни свидетелями, ни в вещественных доказательствах вашей фамилии не упоминалось.

Мышкин. Тогда я желал бы знать, до кого относится это обвинение, что члены этого сообщества выражали готовность к совершению всякого рода преступлений ради приобретения денег. Так как в обвинительном акте не сказано, до кого относится это обвинение, то я думаю, что оно относится до всех, а следовательно, и до меня…

Первоприс[утствующий]. Это в настоящее время не может быть вам сказано. Это вопрос обвинения.

Мышкин. Но из обвинительного акта видно, что это обвинение возводится на всех, следовательно, и на меня…

Первоприс[утствующий]. Когда вы выслушаете обвинительную речь товарища обер-прокурора…

Мышкин. Тогда уже будет поздно говорить о том, что происходило на следствии…

Первоприс[утствующий]. Да, но я вам объяснил, что о вас не упоминалось в свидетельских показаниях…

Мышкин. Все обвинение меня в принадлежности к этому сообществу основано не на каких-либо строго определенных показаниях. Таких показаний, которые были бы строго указаны в обвинительном акте, я не вижу; этих улик нет в обвинительном акте. Прокурор не говорит, что на основании таких-то фактов я обвиняюсь в принадлежности к сообществу, и, следовательно, я имею основание думать, что это обвинение происходит вследствие предположения, что между всеми подсудимыми существует внутренняя связь, известная солидарность. Я готов ее признать, но мне для этого необходимо знать, действительно ли подсудимые таковы, какими выставляет их обвинение. От этого зависит, признать или не признать мою солидарность.

Первоприс[утствующий]. Это вы можете сказать в своей защитительной речи, признаете ли…

Мышкин. Как же я могу знать, признаю ли себя солидарным с таким-то, когда я не знал, что говорилось относительно его на следствии, когда я не присутствовал при судебном следствии?

Первоприс[утствующий]. Вам будет предъявлено на судебном следствии то, что было относительно вас, и из этого вы можете сделать тот или другой вывод.

Мышкин. Кроме того, есть такие обвинения, которые огульно на всех возведены. Относительно [этих-]то обвинений я бы и хотел знать, подтверждены ли судебным следствием те факты, из которых они выведены. Я очень хорошо знаю, что большинство этих фактов лживы, выдуманы прокурором…

Первоприс[утствующий]. Прошу не выражаться подобным образом, оскорбительным для представителя обвинительной власти, иначе я прикажу вас вывести.

Мышкин. В таком случае я, разумеется, не имея фактов, не имея возможности знать их, буду лишен возможности опровергать те заключения, которые угодно было сделать прокурору, и не только я, но и все мои товарищи будут лишены возможности касаться общей стороны дела, и прокурор может делать какие угодно выводы и заключения, как бы они ни были абсурдны. Никто из нас не будет обладать достаточным фактическим материалом для опровержения этих выводов, благодаря постановлению, которое состоялось 11-го октября. В таком случае я желал бы высказать теперь опровержение по крайней мере относительно других обвинений, которые возводятся прямо на меня – одинаково вместе с другими подсудимыми. Так, в обвинительном акте сказано, что обыкновенно интеллигентные люди служат пропагандистами, приглашаются бросать учение и идти в народ, выставляя, что наука есть не более, как средство для эксплуатации народа. Я желал бы сказать несколько слов по этому поводу, потому что я готов признать себя виновным в том, что разделяю тот взгляд, что для революционера в настоящее время нет надобности оканчивать курс в государственной школе. Затем, так как этот взгляд навлек на нас немало нареканий со стороны известной части общества, то я считаю себя вправе объяснить, какие причины довели меня до подобного, кажущегося многим безрассудным, взгляда. Я предложил, что, если бы в настоящее время Россия находилась под татарским игом, если бы во всех городах на деньги, собранные в виде дани с русского народа, существовали татарские школы, в которых бы читались лекции о добродетелях татар, об их блестящих военных подвигах…

Первоприс[утствующий]. Это к делу не относится, таких сопоставлений на суде не допускается.

Мышкин. Прошу извинить, но у меня такой склад ума, что я могу убедить только путем сравнения, путем аналогии. Вот я и хотел бы привести такое сравнение, так как оно лучше всего доказывает справедливость моей мысли. Если бы в таких школах доказывалось право татар владеть русским народом, и если бы все учение в них было направлено к тому, чтобы создать из русской молодежи ревностных и покорных слуг татарских ханов, то спрашивается: была ли бы необходимость для русской молодежи оканчивать курс в подобных школах и посвящать все свои силы отъявленным врагам своим? Я полагаю, что нет. Точно так же и для революционера нет никакой необходимости оканчивать курс в государственных школах, потому что… впрочем, пожалуй, я воздержусь от окончания этой фразы из опасения быть остановленным и удаленным. Кроме того, в обвинительном акте возводится обвинение в том, что…

Первоприс[утствующий]. Вы опять говорите защитительную речь. В настоящее время следствие еще не окончено. Из данных, которые обнаружатся на следствии, вы можете потом делать свой вывод, в настоящее же время мы не обязаны выслушивать вашу защитительную речь…

Мышкин. Так как никто не будет говорить из свидетелей, что…

Первоприс[утствующий]. Вы не можете еще знать, что будут говорить свидетели…

Мышкин. Но мы уже видели здесь, что когда свидетеля спрашивали, не высказывал ли я когда-нибудь свой взгляд относительно религии, науки, семьи, то он отвечал отрицательно. Вот по этому поводу я и хотел бы сказать. В обвинительном акте прокурор делает еще тот общий вывод, что будто бы революционное учение заключается в отнятии у своего ближнего собственности или в уничтожении власти, которая сему препятствует. Я не знаю такого революционного учения. То учение, которого я придерживаюсь, говорит об обеспечении блага трудящегося народа, о праве безусловного пользования продуктами труда. Действительно, это совершенно необходимо для осуществления блага трудящегося народа. В самом деле, можно ли признать заслуживающей названия охранительницы права собственности ту самую государственную власть, которая присваивает себе право налагать произвольные контрибуции на народ…

Первоприс[утствующий]. Вы опять пускаетесь в порицание. Я этого не дозволяю. Поэтому предлагаю сесть…

Мышкин. Я вовсе не хотел порицать. Я обвиняюсь в платоническом порицании…

Первоприс[утствующий]. Я обвиняю вас в том, что вы делаете порицание на суде, и так как закон всякое порицание на суде воспрещает, то я запрещаю вам говорить в этом смысле и приглашаю вас сесть. Употребленные вами выражения составляют порицание правительства.

Мышкин. В таком случае я хотел бы еще сказать относительно тех незаконных мер, которые были приняты во время предварительного следствия против меня и которые имели влияние на поведение мое и производство дела как во время предварительного следствия, так и на суде. После первого допроса за нежелание отвечать на некоторые из вопросов я был закован в кандалы и затем в наручники. Одновременно с этим я был лишен права пользоваться не только собственным чаем, но даже простою кипяченою водою…

Первоприс[утствующий]. Вы говорите все это голословно…

Мышкин. Нет, не голословно. Протокол о заковке меня в кандалы имеется при самом деле. Кроме того, я просил истребовать протокол о заковке меня в наручники, но мне было в этом отказано Сенатом. Затем, относительно всего другого, что будет говориться против меня, я хотел вызвать свидетелей, но мне также было в этом отказано. Как на факт, который доказывает, до какой степени мстительности доходит правительственная власть по отношению к политическим преступникам, я укажу на следующее ничтожное, но довольно характерное обстоятельство. Когда я унизился до мелкой просьбы о том, чтобы мне под кандалами позволили носить чулки, так как кандалы сильно терли ноги, то даже и в этой просьбе мне было отказано…

Первоприс[утствующий]. Все, что вы говорите, совершенно голословно, и суду нет надобности выслушивать вас об этом.

Мышкин. Даже если я буду говорить о фактах…

Первоприс[утствующий]. Да, если вы говорите голословно.

Мышкин. Я хотел указать еще на то, что во время моего содержания под стражей мне не было позволено ни разу повидаться с матерью…

Первоприс[утствующий]. Это опять такой предмет, который суд не может здесь проверить…

Мышкин. Но я обращался об этом с письменною просьбою…

Первоприс[утствующий]. Только не в суд. Следовательно, суд этого не может проверить.

Мышкин. Да позвольте, в таком случае, если могут пытать, могут делать что угодно, и мы не можем заявить об этом на суде…

Первоприс[утствующий]. Потому что всякое заявление должно быть подтверждено известными фактами или данными…

Мышкин. Тогда стоит только спросить у прокурора бумагу, в которой заявлялась просьба о свидании с матерью, и из нее будет видно, что он не разрешил этого свидания…

Первоприс[утствующий]. Это предмет, не подлежащий обсуждению суда…

Мышкин. То есть и пытки.

Первоприс[утствующий]. Не подлежат обсуждению суда…

Мышкин. Пытки, допущенные на предварительном следствии, не подлежат…

Первоприс[утствующий]. Действия прокурора не подлежат рассмотрению суда. Он имеет свое начальство…

Мышкин. Но если бы меня пытали прежде, то это имело бы влияние на показания, данные на предварительном следствии, а эти показания имеют влияние на то представление, которое составил себе суд обо мне.

Первоприс[утствующий]. Вы не можете знать, какое представление составил себе суд…

Мышкин. Я думаю, что он составляет его из тех документов, которые у него пред глазами, а эти документы выпытываются и вымучиваются. Следовательно, можно сказать, что пытки, употребляемые обыкновенно жандармами и прокурором, имеют влияние на то представление, которое составляет о нас суд. Вот почему, я полагаю, что имею право сказать, и думаю, что общество должно знать, как обращаются с политическими преступниками, т. е. хуже, чем турки с христианами…

Первоприс[утствующий]. Что же, вы можете сказать, что вас пытали, вынуждали ваши показания?..

Мышкин. Да. Заковка в кандалы производилась специально с целью вынудить показание…

Первоприс[утствующий]. Вы давали показание относительно своей виновности?

Мышкин. Давал.

Первоприс[утствующий]. Чем же вы можете подтвердить, что вас пытали?

Мышкин. Относительно заковки в кандалы есть протокол. Затем у меня было много заявлений по поводу принятых против меня мер, но все они хранятся под сукном. Кроме того, против меня употреблена еще другая пытка, более существенная, чем заковка в кандалы. Кандалы – это еще пустяки. Она состояла в том, что со специальной целью вынудить от меня желаемое жандармами показание я в течение нескольких месяцев был лишен возможности пользоваться какими-либо книгами, даже книгами религиозного содержания, даже Евангелием…

Первоприс[утствующий]. Это вы говорите о дознании?

Мышкин. Да.

Первоприс[утствующий]. Это не подлежит нашему обсуждению.

Мышкин. Если употребляются на дознании такие меры, то где же искать правды? Какой правды! Я правды не буду даже искать, но, по крайней мере, я желал бы, чтобы общество-то знало, какие меры принимаются…

Первоприс[утствующий]. Я не могу дозволить вам говорить об этом…

Мышкин. Сидеть в одиночном заключении, в четырех стенах и при этом не иметь никакой книги – да это хуже всякой пытки. Вот этим и объясняется то громадное число случаев смертности и сумасшествия, которые обнаружились по этому делу. Многие из товарищей моих уже сошли в могилу и не дождались суда…

Первоприс[утствующий]. Если они не дождались суда…

Мышкин. Именно вследствие этой пытки, а вы ценой той каторги, которая меня ожидает, каторги очень продолжительной, не даете права сказать, несколько слов об этом крайнем беззаконии, которому я подвергался…

Первоприс[утствующий]. Вы продолжаете неприлично…

Мышкин. Я не совсем кончил, позвольте мне докончить…

Первоприс[утствующий]. В настоящее время это не относится к делу. Теперь мы производим судебное следствие…

Мышкин. Значит, мне не позволяется…

Первоприс[утствующий]. Вы прерываете ход следствия…

Мышкин. Вот и вы точно так же не позволили мне возразить на общий вывод прокурора. Тогда я считаю себя обязанным сделать последнее заявление. Теперь я вижу, что у нас нет публичности, нет гласности, нет не только возможности располагать всем фактическим материалом, которым располагает противная сторона, но даже возможности выяснить истинный характер дела, и где же? В стенах зала суда! Теперь я вижу, что товарищи мои были правы, заранее отказавшись от всяких объяснений на суде, потому что были убеждены в том, что здесь, в зале суда, не может раздаваться правдивая речь, что за каждое откровенное слово здесь зажимают рот подсудимому. Теперь я имею полное право сказать, что это не суд, а пустая комедия… или… нечто худшее, более отвратительное, позорное, более позорное…

При словах «пустая комедия» [первоприсутствующий сенатор] Петере закричал: – Уведите его…

Жандармский офицер бросился на Мышкина, но подсудимый Рабинович, загородив собою дорогу и придерживая дверцу, ведущую на «голгофу», не пускал офицера; последний после нескольких усилий оттолкнул Рабиновича и другого подсудимого, Стопане, старавшегося также остановить его, и обхвативши одною рукою самого Мышкина, чтобы вывести его, другою стал зажимать ему рот. Последнее, однако ж, не удалось: Мышкин продолжал все громче и громче начатую им фразу:

…более позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества.

Когда Мышкин говорил это, на помощь офицеру бросились еще несколько жандармов, и завязалась борьба. Жандармы смяли Рабиновича, преграждавшего им дорогу, схватили Мышкина и вытащили его из залы. Подсудимый Стопане приблизился к решетке, отделяющей его от судей, и громко закричал:

– Это не суд! Мерзавцы! Я вас презираю, негодяи, холопы!

Жандарм схватил его за грудь, потом толкнул в шею, другие подхватили и потащили. То же последовало и с Рабиновичем. Эта сцена безобразного насилия вызвала громкие крики негодования со стороны подсудимых и публики. Публика инстинктивно вскочила со своих мест. Страшный шум заглушил конец фразы Мышкина. Вообще во время этой башибузукской расправы с подсудимыми в зале господствовало величайшее смятение. Несколько женщин из числа подсудимых и публики упали в обморок, с одной случился истерический припадок. Раздавались стоны, истерический хохот, крики:

– Боже мой, что это делают! Варвары! Бьют, колют подсудимых! Палачи, живодеры проклятые!

Защитники, приставы, публика, жандармы – все это задвигалось, заволновалось. Так как публика не обнаружила особой готовности очистить залу, то явилось множество полицейских, и под их напором публика была выпровождена из залы суда. Часть защитников старалась привести в чувство женщин, упавших в обморок. Рассказывают, что туда же сунулся жандармский офицер.

– Что вам нужно? – спрашивает его один из защитников.

– Может быть, понадобятся мои услуги?

– Уйдите, пожалуйста, разве вы не видите, что один ваш вид приводит людей в бешенство? – ответил адвокат.

Офицер махнул рукой и ушел, последовав умному совету. Во время расправы первоприсутствующего с подсудимыми прокурор и секретарь вскочили со своих мест и, видимо, смущенные оставались все время на ногах. Первоприсутствующий ушел и, растерявшись, позабыл объявить заседание закрытым. Пристав от его имени объявил заседание закрытым. Говорят, будто защитники возразили, что им нужно слышать это из уст самого председателя. Поэтому они были приглашены в особую комнату, где первоприсутствующий объявил им о закрытии заседания. Защитники требовали составления протокола о кулачной расправе, но первоприсутствующий не счел нужным удовлетворить их просьбу и даже упрекнул адвокатов в подстрекательстве. [Обер-прокурор Сената] Желеховский воскликнул по этому поводу: – Это чистая революция.

Публикуется по: Журнал Скепсис (http://scepsis.ru/library/id_2964.html#a1) В этой публикации дана стенограмма заседания суда: ГАРФ. Ф. 112. Оп. 1. Д. 792. Лл. 60–69, 83–89. Подлинник.

«Процесс ста девяноста трех» («Большой процесс», официальное название – «Дело о пропаганде в Империи») – судебное дело революционеров-народников, разбиравшееся в Петербурге в Особом присутствии Правительствующего сената с 18 (30) октября 1877 по 23 января (4 февраля) 1878 года. К суду были привлечены участники «хождения в народ», которые были арестованы за революционную пропаганду с 1873 по 1877 год. Хотя подсудимые состояли в большом количестве различных организаций, большинство из них привлекалось как организаторы единого тайного революционного сообщества. Главными обвиняемыми стали народники С. Ф. Ковалик, П. И. Войнаральский, Д. М. Рогачев и И. Н. Мышкин. Общее число арестованных по делу достигало четырех тысяч человек, однако многие еще до суда были сосланы в административном порядке, часть была отпущена за отсутствием улик, 97 человек умерли или сошли с ума. Наиболее интересным моментом суда явилась речь Мышкина, в которой он подробно рассказал о причинах и задачах революционного движения, а также обвинил суд в необъективности и некомпетентности, назвав его «домом терпимости». Речь Ипполита Никитича Мышкина настолько потрясла судей, что на следующий день он не был вызван в суд, хотя следствие шло как раз по его делу. На запрос защитника Утина по этому поводу первоприсутствующий ответил, что ни он, ни Особое присутствие «не признает возможным пригласить Мышкина вновь, опасаясь еще других, более неприятных последствий его явки». Невзирая на то, что защитник Утин настаивал на вызове Мышкина в суд (последний, по словам Утина, не отказывается продолжать давать свои объяснения суду), указывая на явное нарушение закона и беспрецедентность такого действия со стороны суда, первоприсутствующий еще раз ответил отказом, добавив, что «суд признает положительно опасным вызывать Мышкина». Эта речь была нелегально издана и распространена.

Процесс получил широкую огласку не только в России, но и за границей; произошло несколько скандалов, связанных со слабостью доказательной базы и обвинениями в необъективности суда.