Текст книги "Избранные. Морская и романтическая фантастика"

Новостной портал "Фонтанка.ру», Санкт-Петербург. Раздел Происшествия.

«Полицейский патруль сегодня обнаружил на набережной Невы лежащего мужчину в мокрой одежде в состоянии крайнего алкогольного опьянения. После разбирательства и выяснения личности оказалось, что мужчина – штурман торгового флота С., накануне вернувшийся с рейса и, по-видимому, крепко отметивший возвращение в родные пенаты, завершив празднование купанием в Неве.»

Еженедельник «The Shetland Times», Леруик, Шотландия.

«Вчера утром местные рыбаки обнаружили выброшенного морем на берег мужчину на бревне. Мужчина находился в состоянии крайнего истощения и, судя по всему провел долгое время в открытом море. Пострадавший доставлен в местную больницу. После разбирательства оказалось, что это капитан выходившего три дня назад из порта российского сухогруза „Адмирал Щербаков“, ранее пропавший без вести при невыясненных обстоятельствах.»

Эпилог:

Александр Старовойтов, после курса восстановления и лечения в санатории, занял должность начальника службы мореплавания в Санкт-Петербургском морском пароходстве. Первое, что он сделал, вернувшись домой – выкинул в мусоропровод морскую раковину из стенки. Больше никогда Старовойтов-старший не ступал на борт корабля, даже прогулочного речного трамвайчика, не отдыхал на море и без лишней необходимости старался не приближаться даже к речным берегам.

Роман Старовойтов, придя в себя, на следующий день рассчитался из конторы, несмотря на недоумение всех друзей и знакомых, продал свою питерскую квартиру и переехал в Сочи, где устроился на работу спасателем и периодически подрабатывал помощником дрессировщика в местном дельфинарии. За годы работы на участке Романа не утонул ни один человек, а он сам спас 47 отдыхающих. Был трижды удостоен награды «За спасение утопающих» и награждён медалью – «За заслуги перед Отечеством» 3-й степени. Почётный гражданин города Сочи. Ходят слухи, что после каждого спасённого, герой воздаёт должное местному вину, а потом бегает по берегу ночного моря и показывает ему разные неприличные жесты. При этом кричит, обращаясь непонятно к кому – «Выкусите суки! Слуг вам!? Вот вам слуг!» – тут следует один из жестов. «А у меня – иммунитет, сволочи, хрен вы меня тронете!» – после чего, надрывно хохоча, заваливался на песок, обхватив голову руками.

Новгородский Орфей
Евгений Бессонов

«Мне кажется, что волшебная сказка похожа на море, а саги и мифы подобны волнам на его поверхности: сказка то „поднимается“, чтобы стать мифом, то „опускается“, снова превращаясь в волшебную сказку».

Мария-Луиза фон Франц

Солёные паруса цареградского нефа обвисли. Огромное двухмачтовое судно, набитое пряностями и шелками, уныло встало посреди водной пустыни. На сотни вёрст вокруг темнело Русское море, называемое так же Скифским и Гостеприимным. Гребцы-галиоты налегали на вёсла, стараясь двинуть деревянное чудовище вперёд. Вода без видимых причин на то сопротивлялась.

Гладь перед кораблём вдруг начала бурлить и волноваться. Федора, дочь купца, владельца нефа и несчитанных других богатств, в тревоге вышла из жилой пристройки на палубу. Тут море взволновалось ещё больше. Волны поднялись к небесам и расступились, словно бутон огромного цветка, и на поверхность вырвалась косматая, седая голова. За ней последовали плечи и торс. Все они были много выше человеческого роста и поднимались над водой на добрых десять саженей. Сурово и насмешливо смотрел морской гигант на маленьких людей. Усы и борода свисали, погружаясь в темноту вод.

– Здравствуй, красавица, – сказал гигант гудящим басом, – Не откажи, будь гостьей в моём дворце.

Красавица сверкнула синими глазами и сжала в маленькой руке нательный крест.

– Во имя Господа Иисуса Христа, Посейдон, морской чёрт, сгинь на дно и оставь нас в покое! – возгласила она.

Великан хохотнул, и мгновенье спустя ещё одна огромная волна смыла дочь купца за борт.

А началось всё тремя месяцами раньше.

Нежата, молодой гусляр из Киева, приехал в Новгород с намереньем увидеть его славу, вдохнуть воздуха его вольницы и померяться силами с именитым Садко, одним из лучших музыкантов той земли. На пирах киевлянин имел больший успех благодаря умению предчувствовать желания пирующих и играть то, что хотели слышать. Садко до этого не снисходил. Хотя играл искуснее, о чём Нежата горевал. Довольно скоро киевского гусляра призвал к себе Клавдий, купец из Царьграда, по настоянью своего учёного врача.

Византийский торговец был высок, худощав, златовлас и имел ясные, пронзительные глаза. Взгляд его был измученным и усталым, и Нежата вконец усомнился, что богатство есть знак Божьей милости.

– В крови моей, пожалуй, слишком много чёрной желчи, – сказал купец, когда с приветом и любезностями было покончено, – Не знаю даже, есть ли в этой желчи ещё кровь. Возможно, мне придется отворить все вены, чтоб узнать это. Один мудрец, Сенека, так и сделал.

– Если он был и впрямь мудрец, почто убился? – спросил Нежата вежливо и настороженно.

Уголки губ купца пошевелила тень усмешки.

– Император заставил, – сказал он.

– Значит, глупый был анператор, мудреца загубил… – заключил вслух гусляр.

В глазах купца блеснуло слабое подобие улыбки.

– Не из самых толковых, – сказал он.

Нежата сыграл излюбленную свою песню о Соловье Будимировиче. Клавдий смотрел сквозь него, иногда поводил бровью или плечом и прихлёбывал заморское вино.

– А знаешь, музыкант… сыграй мне лучше из псалмов Давида, – сказал он наконец.

Псалмы Нежата знал, но не играл их уже года три. Он начал с некоторым волнением, и, хотя пальцы его и голос становились всё уверенней и уверенней, вместе с тем и волнение нарастало. Он спел двенадцатый псалом и перешёл по просьбе Клавдия сразу к семнадцатому. К тому моменту гусляру уже казалось, будто в его, Нежаты, сердце вдруг открылся тёмный колодец, и сам он шаг за шагом опускается туда.

«Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня;

Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня.

В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога Своего голос мой, и вопль мой дошёл до слуха Его».

На этих строках Клавдий впервые улыбнулся. Нежату же уже почти бросало в дрожь. Он допел семнадцатый псалом и спел двадцать первый. После этого греческий гость от души одарил его серебром и попросил наведаться еще раз через день.

Гусляр навещал Клавдия три недели. На первой он играл псалмы. Купец был мрачен и немногословен, но, кажется, немного оживал при звоне струн. Каждый раз он дарил юношу серебром.

На вторую неделю купец чуть приободрился. Его лекарь-сириец был очень признателен и просил продолжать навещать их. Впрочем, гусляр и сам проникся к хмурому греку приязнью, да и деньжата были не без надобности. Клавдий стал уже более разговорчив, но о жизни своей говорил очень мало, а больше пересказывал стихи поэта Овидия, написанные тем в изгнании. Нежата подбирал к ним музыку и пел.

«Скоро вода захлестнет эту душу живую, и воды

Тщетно взывающий рот влагой смертельной зальют.

Но лишь о том, что я сослан, жена моя верная плачет,

О злоключенье одном знает и стонет она,

Только не знает, как нас в безбрежной бросает пучине,

Как устремляется шквал, как уже видится смерть.

Слава богам, что отплыть я с собой не позволил супруге,

Истинно, вместо одной две бы я смерти познал.

Если погибну теперь, но ее не коснется опасность,

То половина меня, знаю, останется жить».

– Моя жена умерла, родив мне младшего сына. Это было три лета назад, – сказал Клавдий сухим и скучным голосом, прервав певца на упомянутых строках. Но чем дальше он продолжал говорить, тем меньше холода и больше горечи было в его словах, – Я оправился от горя быстрее, чем ожидал. Я отплыл в Новгород, посетил Киев, Варну и Трапезунд. И вот, тридцать три дня назад, мне приходит письмо, что мой брат был отравлен в Константинополе. Я полагаю, Бог меня испытывает… но ведь я, чёрт возьми, не Иов! Когда пришла та весть, я начал считать дни. Пока что каждый мне дается тяжело.

– Ты очень любишь своего брата, – простодушно заключил Нежата.

Клавдий сумрачно усмехнулся.

– Он был дурак. Но не вещий дурак вроде ваших. Просто самонадеянный дурак.

Эту неделю Клавдий награждал своего гостя золотом, а лекарь Абдул-Ашам вручил мешочек мазей и порошков.

На третьей неделе купец охотно разговаривал с Нежатой. Рассказывал о своей молодости в Никее, о женитьбе. О том, как собирался обучиться богословию, но уступил отцу и вслед за ним занялся торговлей; как соперничал с купцами из Венеции. Как военачальник Стратигопул прогнал из Царьграда латинян-крестоносцев. Как братья с семьями переселились в отвоёванную столицу; как плавал в Киевские и болгарские земли. Как брат Арсений сблизился с горсткой вельмож, враждебных к новому императору, захватившему трон обманом. Как слал Клавдий письмо за письмом, убеждал брата остерегаться придворных козней. Но без успеха.

Рассказывал купец и греческие предания: о хитроумном мореходе Одиссее, царе Итаки; о плаванье Ясона сотоварищи за золотым руном; о музыканте Орфее, который своим искусством пленял сердца людей, чудовищ и богов, и которого слушали даже воды и камни. Нежата тут же клал рассказы Клавдия на музыку, чем произвёл большое впечатление.

Теперь купец дарил его морским жемчугом, блестевшим, как звёзды.

К концу третьей недели Клавдий вполне оправился.

– Да ты сам тот ещё Орфей, и мёртвого поднимешь, – неловко усмехнулся он, когда Нежата кончил сочинять свою былину об означенном герое, – Не знаю, что бы я и делал, если б не ты с твоими гуслями. Золота-серебра у меня ещё много, и товаров диковинных хватит. Чего хочешь, проси за свой труд.

Нежата, не задумываясь, ответил, что грек и так уж наградил его без меры, что ни в деньгах, ни в прочем имуществе он больше не имеет нужды, и что просит лишь об одном – он хотел бы считать Клавдия своим другом.

– А ты не так-то прост, – сказал купец и рассмеялся, – Я знаю своё дело, я хитёр, мои богатства продолжают пребывать; средь бояр и торгового люда много есть моих добрых знакомых. Пожалуй, моя дружба стоит больше, чем моё золото или товары. И ещё вырастет в цене.

Он протянул Нежате руку. Тот пожал её. С минуту грек молчал. Лицо его было задумчивым.

– Знаешь что, друг? – сказал он, – Ты не думаешь ли жениться?

Три недели спустя уж весь Новгород знал, что торговый гость Клавдий с Царьграда выдает свою дочь за Нежату из Киева. И ещё полтора с лишним месяца протекло в ожидании. И вот, настал день, когда нога Федоры, дочери Клавдия, должна была ступить на Новгородский причал.

Вместо неё на тот причал ступили мрачный, как ночь, капитан корабля и мертвецки бледный Клавдиев приказчик, до того управлявший его лавками в Константинополе.

Их рассказ купец выслушал с видом полного равнодушия. И, ни слова не говоря, отвернулся от них. И побрёл в сторону своего дома. Нежата же с помощью толмача распросил свидетелей исчезновения Федоры, после чего отправился за тестем. Тот сидел в резном кресле с видом лёгкой задумчивости.

– Даже не знаю, что лучше сделать, – сказал он очень ровным голосом, как будто рассуждая вслух, – То ли сегодня же заложить душу дьяволу, то ли всё раздать нищим и плыть на Афон. Впрочем, одно другому не мешает.

– Я верну твою дочь и женюсь на ней, – сказал гусляр.

Клавдий медленно поднял бровь.

– Со дна моря? И женишься на утопленнице?

Нежата сверкнул на него глазами.

– А не ты ли рассказывал мне об Орфее? Я отправлюсь к Морскому царю. Авось, его проймёт моё искусство, и он позволит мне забрать Федору с собой.

Клавдий внимательно рассмотрел музыканта, словно видел его в первый раз. Потом расплылся в горькой и насмешливой улыбке.

– Новгородский Орфей… Или киевский… Что же, достаточно безумно, чтоб попробовать. В конце концов, и Бог уже лишился разума… Я дам тебе корабль. Хотя, по правде, не надеюсь на удачу. Я, знаешь ли, устал надеяться.

– А ты и не надейся. Просто жди, – сказал гусляр и хмуро усмехнулся.

– О, да. Ждать я умею, – согласился купец. И, немного помолчав, добавил, – Кстати, если вернёшься, не забудь сложить песню о самом себе.

– Непременно, – сказал его зять.

Плыть на громоздком нефе Нежата отказался, и Клавдий нанял для него быстроходный морской ушкуй. Спутников музыкант выбрал сам. Ввиду крайней дерзости его предприятия плыть с ним вызвался сам Василий Буслаев – одна из самых горячих голов и самый грозный ушкуйник Новгорода: речной разбойник, зверолов, купец и богатырь в одном лице. Ввиду известности Нежаты как певца к ним примкнул и скальд Терье из Согндала, известный мастер воспевать варяжских воинов и мореходов. Самих варягов, правда, в Новгороде давно не видели, но сказанья и песни остались. Всего набралось двадцать девять человек. Тридцатой должна была стать Федора.

Нежата сотоварищи приплыли по Волхову в Ильмень-озеро, на берегу которого заметили играющего в гордом одиночестве Садко. Вид у того был бледный, измождённый и тоскливый, почти как у Клавдия во время болезни. Терье кричал ему, махал руками и готов был сигануть за борт, чтобы доплыть до гусляра и разузнать, в чём его горе. Но его удержали.

Затем, по рекам Ловати, Кунье, Серёже они приплыли в княжество Смоленское, где дважды волоком тащили свой ушкуй: из Серёжи в Торопу, что впадает в Двину, и из озера Каспля в реку Катынь. Перед тем как отплыть по Катыни к Днепру, посетили они город Гнёздов, где продали немецкие ткани, сельдь Варяжского моря, дорогую пушнину и, пополнив припасы, чуть-чуть отдохнули. На пути по Днепру в море, называемое Русским и Понтским, а так же Скифским и Гостеприимным, миновали они целых девять порогов: Не Спи, Сурский, Лоханский, Звонецкий, Ненасытец, Волнигский, Будиловский, Лишний и Вольный, и лишь чудом остались все живы.

Море встретило их в соответствии с именем: порой ветры и волны им досаждали, но ни одной могучей бури не обрушилось. И, наконец, они достигли того места, где пропала в пучине Федора.

– Будем выманивать Ньёрда на руны, – жизнерадостно объявил Терье. Ньёрдом он обзывал Морского царя; руны же означали старинные песни чуди, еми, корелы и лопарей, – Петь я буду. Поспеешь за мной?

– Это дело нехитрое, – усмехнулся гусляр.

Терье прокашлялся и начал:

 
«Не было таких созданий,
тварей, под водой живущих,
шевелящих плавниками,
плавающих быстрой стаей,
чтобы слушать не явились,
не пришли игрой дивиться».
 

Нежата ловил ритм и лад на лету, благо за время путешествия привык к напевам скальда и успел хорошо их прочувствовать. О ком Терье поёт, тоже было понятно – о мудреце и музыканте Вейнамене, почитаемом теми же чудью, емью и прочими.

 
«Щуки вяло притащились,
псы приплыли водяные,
с луды лососи примчались,
поднялись сиги из глубей.
Стайки окушков, плотичек,
ряпушки, другой рыбешки
грудью в камыши уткнулись,
дружно к берегу прильнули,
чтобы музыку послушать,
песней Вяйно насладиться».
 

«А ведь здорово руны выбрал, хитрец», – промелькнуло у Нежаты в голове. Его пальцы и сердце были заняты струнным звоном. Между тем, вода вокруг ушкуя начинала странно бурлить. Радужные пузыри поднимались и лопались. Из глубины послышался нестройный хор звуков, как бы вторящих пению скальда. Одни из них напоминали утробный рык, другие бульканье, ещё другие – стоны или вой, а некоторые – звуки струн и ангельское пение. Всё это было странно и нескладно, но всё же неуклюже вторило музыке с корабля.

– Рыбка ловится! – гаркнул Василий. Даже руки потёр. Остальная команда смотрела на гладь настороженно. Некоторые храбрились и грубо шутили. Всего несколько человек выглядели спокойными.

Солнце тем временем село за море. Его сиреневые и бледно-золотые отсветы неспешно таяли на небе и волнах. Звук подводного хора всё нарастал, становился всё более слаженным и сливался в глухой, мелодический гул. Наконец послышался могучий всплеск, и огромные волны подхватили корабль, раскачав его немилосердно. Над кораблём вздымалась из глубин чудовищная голова – не то рыбья, не то змеиная, с сияющими, как восход солнца, глазами и чешуёй из синего железа. Каждый глаз головы был размером с мельничный жёрнов, а сама она – чуть больше судна. Из ноздрей змеерыбы валил густой дым; тёплый вечер с её появлением вдруг стал жарким, как полдень. Вслед за головой поднималось могучее тело, кольцами собираясь вокруг ушкуя. На носившиеся в испуге волны легли два плавника, похожих на крылья. Таким крыльям бы позавидовал и Змей Горыныч.

– Ёрмунгаааанд! – восторженно завопил Терье. Тут его окатила волна, и он плюхнулся на дощатый пол судна.

– Чудо-юдо, – поправил Василий и полез, взяв острогу, на мачту с намереньем то ли оседлать чудовищную голову, то ли кинуть острогу ей в глаз. Несколько самых смелых последовали за ним.

Нежата, прислонившись к мачте, продолжал играть на гуслях.

Чудовище вальяжно приоткрыло рот. В просвете между челюстями с частоколами зубов стоял смуглый красавец в одеждах восточного царя. От него зябко веяло жутковатым величием, чародейскими тайнами и ночными кошмарами, – словно пред путешественниками предстал лично дьявол или древний злой бог. Даже Василий, изготовившись к броску, вдруг уставился, как завороженный, чуть побледнел и чуть не упал с мачты.

– Локи, что ли? – рассеянно прошептал скальд. И никто не ответил. Большинство его спутников спали прямо на палубе, мелко дёргаясь, вскрикивая и кряхтя. Один плюхнулся с мачты на мешок с припасами, кое-как не погибнув. Еще двое в полусне сползли по ней и уснули рядом с товарищами.

Нежата продолжал играть. Теперь пальцы будили забытую мелодию из давнего сна – горько-сладкую, как мёд с пеплом, тягучую, колдовскую.

– Нежата-гусляр, – начал незнакомец голосом, почти столь же лёгким и звонким, как звуки струн, но холодным и еле-заметно насмешливым. Еле заметная насмешка, будто намекавшая на что-то, ведомое только им двоим, вызывала смутную, удушливую тревогу, – Морской царь, мой приятель, приглашает тебя в свой дворец. Поднимись на кончик языка его привратницы и следуй за мной.

– Ёрмунганд… привратница Ньёрда? – ошалело пробормотал Терье, – Вот уж чёртово море… Мне в Тролльхейме так ум не морочили!

– Благодарю, – сказал Нежата вестнику, прервал игру и пошёл в сторону головы. Та послушно свесила на судно кончик острого полупрозрачного языка.

– Дурной что ли совсем?! Схарчит и не подавится! – крикнул ему Василий.

– Иона трое дней в китовом чреве жил, и ничего! Если даст Бог, быстрее управлюсь! – отозвался Нежата.

Незнакомец смотрел снисходительно, в глазах плясали дьявольские огоньки. Жара в пасти чудовища была страшная, но от смуглого чародея несло холодом морских бездн, погребальных пещер, зимней ночи. Жара и холод то уравновешивали друг друга, то нападали на Нежату одновременно, пока он не перестал чувствовать своё тело. Теперь он двигался вглубь чудовища, как во сне. Сомкнулись челюсти, и всё заткала мгла.

Счёт времени он тоже потерял. Долго ли, коротко ли, но тьму стало рассеивать холодное, подобное лунному свечение, исходившее со всех сторон. Гусляр осмотрелся. Незнакомца рядом с ним больше не было. Вместо него впереди плыла девушка с серебристым рыбьим хвостом вместо ног. Её волосы были как снег, кожа – гладка, как шёлк. Лица её Нежата не видел. Вместо стенок желудка чудовища их окружали стены, пол и потолок из чистейшего хрусталя, от которого исходило сияние. Комната имела вид длинного коридора и, похоже, была наполнена водой, но Нежата свободно дышал и отчетливо слышал свои шаги. Вдалеке блестело что-то золотисто-оранжевое. Несколько раз Нежата пробовал заговорить с девушкой, но та не отвечала и не оборачивалась.

Золотисто-оранжевый блеск нарастал; бледный свет хрусталя уступал ему. Наконец, Нежата оказался в гриднице, освещённой сверканьем несметных сокровищ, понаставленных там сундуками и бочками, понасыпанных грудами меж столов и лавок, покрывавших пол вместо ковра. Здесь были золото и медные монеты, красные и лазурные яхонты, зелёные смарагды, фиолетовые аметисты, драгоценные адаманты… чего только здесь не было! Огромные кораллы, похожие на разноцветные, причудливые деревья, поддерживали хрустальный потолок, облепленный морскими звёздами и светящимися водорослями. Другие водоросли разных цветов радуги оплетали кораллы, как майские ленты; устилали вперемешку с драгоценностями пол; колыхались в такт смеху пирующих и волынкам, свирелям и бубнам, на которых играла ватага подозрительно бледных людей. Впрочем, некоторые были синюшными, а иные – совсем не людьми.

Во главе сросшегося из красных кораллов стола восседал Морской царь. Седые волосы, частично ниспадавшие на плечи, частично развевавшиеся по воде, блестели перламутром. Примерно то же делали усы и борода, опрятно облегая скулы и острый подбородок. Глаза, чёрные, как глубь моря, взирали строго, грустновато и внимательно. На царе была надета позолоченная бронь-чешуя, был накинут кафтан из багряных водорослей и жемчугов, а на голове сверкал венец в виде змея, поедающего свой хвост. На спине змея водили хоровод морские звёзды, исполненные, как и он, из золота. В правой руке царя блестела серебром острога, а в левой он держал огромную жемчужину.

Одесную Морского царя сидел рыжебородый и кудрявый мужчина, рослый и крепкий, с рыбьим хвостом и двумя конскими ногами. Рядом с ним плавала, привязанная к поясу, труба из раковины, длинной и диковинной. По левую же руку восседала женщина, явно царица, с влажными, чуть лукавыми глазами, проницательным взглядом, пухлыми, чувственными губами и светлыми волосами. Она была дородна, но и по-своему изящна и ловка. Носила она платье из синих водорослей и множество жемчужных нитей и различных драгоценностей. Вдоль стола разместилась столь же странная свита. Были смуглые женщины с хвостами рыб заместо ног; и чудовище-великан с уродливой, зубастой головой придонной рыбы, совершенно пустыми буркалами и могучими перепончатыми руками; были бледные морские ведьмы, молодые и старые, с похожими на водоросли волосами, медузьей бахромой вместо одежд и щупальцами, растущими из талии. Были утопленники в заржавленных латах и в богатых заморских одеждах. Были черти, поросшие илом и водорослями, чьи рога облепляли ракушки или толстый слой извести. Прислуга из числа утопленников, дев с рыбьими хвостами, осьминогов, и крабов, и каракатиц подавала морских осетров, драгоценные вина, множество другой пищи. Иногда каракатицы приносили на стол каракатиц, крабы – крабов, а осьминоги – сородичей. Тогда кто-то кривился, а кто-то смеялся, а другие не обращали внимания. Рыбы-собаки, акулы длиной в сажень, носились вокруг стола или спали под лавками. Шипохвостые скаты терлись боками-крыльями о хвосты и о ноги пирующих. Самого же большого ската, синевато-белёсого, царица допустила на колени и небрежно поглаживала гибкой рукой. Из окон в стенах царской палаты протянулись внутрь огромные щупальца, хватавшие и уносившие в невидимую пасть то блюда с яствами, то их разносчиков. Вдоль стен стояли стражники в доспехах-чешуях, с зазубренными копьями в руках; сказать вернее – не стояли, а сидели, обвив своими рыбьими хвостами спины огромных морских коньков.

– Здравствуй, здравствуй, Нежата-гулсяр! – сказал басом Морской царь; большинство пирующих обернулись на гостя, – Я слыхал, ты ищешь со мной встречи. Хочешь подивить меня своим искусством, али просить чего, али в дар поднести?

– Здравствуй, славный царь Морской, – сказал Нежата, – И игрой я тебя подивлю, и подарок тебе я припас, но пришёл я просить справедливости…

– Справедливости? – перебил его царь, и пирующие засмеялись, – Что же есть справедливость, расскажи мне, гусляр?

– Справедливость бывает, когда человек, аль какая другая тварь Божья, только то получает, что воистину заслужил. Заслужил разве я, чтоб лишиться невесты? Или разве Федора, дочь Клавдия, заслужила быть забранной от родных против воли? Или Клавдий, её отец…

– А ты дерзок, мальчишка, – перебила царица одобрительно, мягко и с примесью яда.

– Как раз Клавдий, положим, и заслужил, – заворчал её царственный муж, – Сколько лет корабли гонял по морю, и ни разу мне дар не принёс. У них теперь еврейский бог, видите ли, они других и ведать не желают. Я бы сказал, что этот бог творил в совете Илу… А я царь, я на подати, вообще-то, живу… Да и дочка его не совсем морской котик, ты бы знал – сам бы поблагодарил. Но тебе повезло, у меня её нету.

– То есть как это нету? – опешил гусляр.

– Эххх… – сказал Морской царь, – Прогостила она трое суток, а потом ко мне явились две медузы. Одна излучала небесный свет, а другая сверкала заревом преисподней. И они мне сказали: сын еврейского бога, – между прочим, приёмный, я давно его знаю, – забирает её к себе. Ну и, знаешь, не те времена, чтобы я с ним поспорил из-за этакой мелочи…

– Кому мелочь, царь, а кому и невеста, – сказал Нежата, с трудом сдерживаясь.

– Ты мне тут не дерзи! Я тебе дам три дня и три ночи. Обыщи хоть всё царство моё, если вдруг мне не веришь. Если найдёшь свою гречанку, забирай и веди, куда хочешь. Но сначала сыграй мне на гуслях и гостей моих повесели.

– Так и сделаем, – кивнул музыкант. Мимо него скользнуло щупальце и схватило какого-то краба. Каракатица размером с большого пса пододвинула Нежате табурет из кораллов. Нежата сел и начал играть.

Играл он яростно, с остервенением и с долей отчаяния. Царю Морскому, видно, только это и было нужно. Правитель выскочил из-за стола – стол при этом перевернулся, а коралловые кусты-ножки разлетелись, расплылись осколками, – и принялся отплясывать, размахивая волосами, бородой, жемчужиной, серебряной острогой. Вслед за ним в пляс пустилась царица, за ней – рыжебородый рыбо-коне-мужчина, а за ними – все, сидевшие за столом. Пританцовывали даже слуги и щупальца. И, казалось, даже некоторые из яств. Несмотря на некоторое омрачение духа, или даже благодаря ему, Нежата сам увлёкся дикой пляской и заиграл ещё неистовее. Вода, казалось, тоже вдруг взбесилась. Она разбрасывала горы драгоценностей, переворачивала сундуки, подхватывала и раскидывала по зале продолжавших кружиться танцоров, стаскивала морских звёзд с потолка, накреняла коралловые столбы, подпиравшие потолок… Царь и его приближённые образовали что-то вроде хоровода: несколько бешено вращающихся один внутри другого кругов, иногда с гиком сталкивающихся друг с другом. Вода последовала за ними, образовался вихрь, который норовил разрушить уже и стены, и всю залу и, быть может, весь дворец. Больше того, всё помещение, казалось, вдруг завертелось вкруг своей оси. Может быть, заплясало чудовище, через чью пасть Нежата прибыл на пир. В дальнем углу царской палаты, самом тёмном её углу, стоял, поглаживая подбородок, незнакомец, встречавший гусляра в пасти чудовища. Этот не танцевал, а лишь скупо покачивался в такт всеобщему хаосу и монотонно напевал что-то на мёртвом языке. До Нежаты доплыло обрывками нечто вроде «Фьнглуй мглвьнафх Ктулху Рьлъех вгахьнагл фхтагн».

Тем временем морская гладь вокруг ушкуя принялась дыбиться, пениться, корчиться, открывать рты множества водоворотов. Корабль вертело и метало по волнам.

– Он Морскому царю надел гусли на голову, и тот гневается! – хохоча, кричал Василий Буслаев и глазами пересчитывал бочонки с солониной, крупой, хмельным мёдом и другими товарами и припасами, – Если в водоверть затянет великую, все привязывайся к бочонкам, авось кто жив останется!

– Очень смешно, Базил! – крикнул Терье, но бочонки тоже осмотрел.

– Корабль первым на дно засосёт! Что помельче, то дольше провертится!

– Да я знаю! Я что, Москестрёма не видел?!

Слышали они друг друга с трудом, рёв воды не способствовал. От хлеставших на палубу волн можно было и озвереть. Команда закончила метаться по кораблю, каждый нашел, за что уцепиться, кроме двоих, вылетевших за борт. Одному из них успели бросить верёвку и втащить обратно. Тем временем волны отхлынули, и ушкуй вошёл в полосу пены, расходившейся от «водоверти великой» – огроменного водоворота, разверзавшего зев в паре сотен саженей от судна.

Беснование в царских палатах прорывалось куда-то за грани даже небедного воображения Нежаты. Сами палаты уже вертелись не просто волчком, а ещё вверх тормашками и ещё как-то криво. Потолок рушился и давил некоторых плясунов. Это было решительно всем безразлично. Коралловые столпы ожили и дёргано метались в танце. Пляска царя и его сотрапезников окончательно превращалась в шабаш. Что, пожалуй, страшнее всего, – сам Нежата не чувствовал ни желания, ни сил остановиться. По поверхности ума скользила мысль, что такая пляска накличет бурю, что погибнуть могут его спутники… Эту мысль сгонял дикий восторг, упоительное неистовство, и вместе с тем – ощущение полной безвольности, одержимости, непричастности ни к чему, кроме этого опьянения. Руки двигались точно в судорогах. Кажется, даже умри он сейчас, его тело бы продолжало играть.

Внезапно пред закрытыми глазами гусляра предстал образ старца. Был тот старец высок, худощав, почти лыс, с острыми и густыми усами и окладистой, не очень длинной, тоже острой к концу бородой. На нём были одежды епископа. В одной руке старец держал меч, в другой – башню из камня, разумеется, маленькую. Цвет кожи старца был странным, древесным. Заметив это, музыкант тут же понял – это была не кожа, а древесная кора. И одежды, и меч были тоже из дерева. Даже камешки башни были окаменевшей древесиной. Внезапно старец открыл глаза и посмотрел на гусляра безмятежным, чуть удивленным, отрешённо-благожелательным взглядом. Гусляр тоже вдруг поднял веки.

И почувствовал – если он остановится, то сейчас или, может быть, никогда. И почувствовал, что нет сил удержать свои руки от дикой игры. Но, однако…

Были силы повырвать струны и повыломать часть шпеньков. Что Нежата и сделал.

Ушкуй уже плясал на внутреннем краю водоворота, в каких-то саженях от гладкой, вертящейся водной стены, уходящей во мрак, вниз и в смерть. Его мачту уже сорвало, и можно было видеть, как она бьется об эту стену, как сползает по ней во мглу. Страшная, слепая сила словно играла с кораблём, нося его у самого провала – круг за кругом. Ещё нескольких вышвырнуло за борт, остальные молились и богохульствовали, или молча тряслись и скрипели зубами, или с ужасом созерцали открывавшуюся им пасть бездны – с ужасом и восторгом. Среди последних, разумеется, был скальд. Сам того не замечая, он шептал холодными губами стихи – о величии древних богов, о слепом и прекрасном лике Природы и о белокурых согндалских девах, по которым он будет скучать в аду. Василий жизнерадостно ругал царя Морского, всю его родню, Нежату с его гуслями, его невесту и вообще всех, кого вспомнил по случаю. Его никто не слышал, да и сам он себя не слышал – шум воды и так рвал перепонки. Пожалел он лишь об одном – что, наверное, вряд ли увидит свою старую мать.