Текст книги "Оракул"

А. Веста
Оракул

Пролог из недалекого 20… года

Детектив начинается тогда, когда кому-то приходит конец.

Народная мудрость

Глухой шум кладбищенских деревьев не похож на рокот дубрав или лесной шелест, все тут лепечет и жалуется на особицу, но и здесь есть своя особая красота и настроение, особенно осенью, когда все кладбище завалено ворохами листьев и смуглыми камешками каштанов. В этот погожий осенний день кладбищенская элегия оказалась нарушена. Живая цепь из работников милиции окружила старинный некрополь, и вежливый товарищ в штатском просил родственников и посетителей приехать в другой день.

По главной аллее кладбища двигалась чинная процессия из хорошо одетых и сдержанно печальных людей, но на этот раз никого не хоронили, а, наоборот, намеривались произвести эксгумацию, то есть достать и отобрать у земли ее законную добычу. Само собой, что некоторые несознательные из понятых норовили разбрестись, но рослый человек, с характерным прищуром стрелка и монументальной выправкой кремлевского часового, укоризненно качал головой и ласково направлял слабонервных обратно в колонну. В его нагрудном кармане поскрипывало удостоверение полковника МВД, но в суровой действительности Семен Семенович Сельдерей принадлежал к гораздо более высокой и законспирированной структуре.

Двое секретных сотрудников из его группы прикрывали Сельдерея с флангов. Справа грациозно, как кенийская жирафа, вышагивала высокая девушка в черных очках и траурном мини. Стелла Шкодинская в служебных реестрах значилась как агент «Звезда», но это имя было тайным, как крутой лейбл на изнанке ее платьица. Пышные волосы Стеллы были перехвачены черным муаровым бантом, а нежное личико хранило строгое и неприступное выражение, при этом ее длинные ноги и породистые бедра вели собственную игру, бросая вызов всем похоронным играм на свете. С левого фланга полковника прикрывал паренек в потрепанном спортивном костюме и в шарфике футбольного фаната. Его белесый, выбритый затылок насторожил бы любого борца с молодежным экстремизмом, но под личиной юного отморозка скрывался кадровый служака зрелых лет, гордость небольшого элитного отряда, самбист и эксперт по восточным единоборствам, Саня Прохоров, по прозвищу Скиф.

За Сельдереем семенил эксперт-криминалист, пухлый коротышка, с щетинистыми кошачьими усиками. Следом потерянно брели понятые.

Литературный критик Шмалер шел в первой тройке. Справа от Шмалера шагал народный сказитель Лют Свинельдович Обуянов, автор романов в стиле русского фэнтези. Он мрачно поплевывал в угрюмую бороду и держал в карманах кукиши, отгоняя подальше зыбкий призрак Мары, славянской феи смерти.

Слева от Шмалера манерно крутил задком молодой писатель-модернист. Дитя порока надменно сторонилось Обуянова – от того-де пахло сельским навозом – и выразительно сморкалось в кружевной платочек с дворянской монограммой.

Чтобы как-то примирить своих норовистых пристяжных Шмалер шепотком пересказал приличествующий случаю «литературный» анекдот. Когда-то его коллеги по цеху, советские писатели, таким же осенним днем переносили тело Гоголя в более подобающее место. О жалкая и преступная натура человеческая! Эти щелкоперы ухитрились не только срезать серебряные пуговицы с сюртука покойного, но даже присвоили себе мелкие фрагменты мощей в тщетной надежде овладеть хотя бы частью литературной мощи великого Гоголя. Однако все раритеты таинственным образом исчезли в первую же ночь! Шмалер был чужд некрофильских стремлений своих предшественников и мечтал лишь о том, чтобы все поскорее закончилось.

В фарватере, проложенном корифеями, юлили рыбки помельче: представители творческих союзов и литературной богемы – все те, кто хорошо знал безвременно почившего писателя Парнасова, нашедшего последний приют в этом престижном мемориале.

Два бравых крепыша в запачканных робах замыкали процессию. Привратники вечности были вооружены заступами и прочими ключами от Тартара. Они уже успели хлебнуть с полстаканчика «за возвращеньице» и пребывали в отличном расположении духа.

Высокий курган из венков и полинявших на солнце ленточек неумолимо приближался. При виде всего этого посмертного великолепия записные остряки заметно скисли, а гурманы заранее попрощались с обедом, а заодно и с ужином.

– Зачем понадобилась эта эксгумация? – шепотом поинтересовался эксперт. – Дело-то ясное как стеклышко, а вот скандалов потом не оберешься…

Осенний день и вправду был так прозрачен и свеж, что ворошить несвежий прах было как-то невежливо.

– Вы правы, коллега, – согласился Сельдерей, – повторное извлечение тела – крутая мера даже для нашей конторы. – И полковник окинул аллеи цепким взглядом, то ли выискивая снайпера, то ли прицениваясь к роскошным и мрачным памятникам.

– А для меня, может быть, и вовсе последний гвоздь в карьере, – вздохнул коротышка, обмахиваясь шляпой. – Предписания нет, а ваше устное распоряжение к делу не пришьешь. Если адвокаты вдовы пожалуются в прокуратуру, мне конец.

– Конец – это тоже начало, – мрачно пошутил полковник.

Эксперт поперхнулся от неожиданности:

– Ну хоть мне вы можете объяснить, зачем нужно раскапывать могилу?

– Ну хорошо, – зыркнув глазами по сторонам, Сельдерей достал из-под обшлага пиджака свеженькую, пахнущую типографской краской книжицу.

– Герман Парнасов. «Реквием по Буратино. Опровержение», – шепотом прочел эксперт.

Буквы на яркой, точно маслянистой обложке скакали, кривились в разные стороны, так бывало всегда, когда у эксперта прыгало давление.

– Постойте, но откуда взялась эта книга? Ведь Парнасов умер почти год назад…

– Точнее погиб. Книгу переслала в редакцию его молоденькая вдова. В этой книжонке Парнасов публично кается перед читателями и говорит, что все, о чем он писал, – выдумка чистой воды.

– Неудивительно для такого еретика и баламута.

– Если бы не одно «но». Знаете ли, мы давно к нему приглядывались.

– Вызывали?

– Не успели, а то был бы сейчас ваш Парнасов в целости и под надежной охраной, – вполне искренне повинился Сельдерей. – Возись теперь с останками! Кстати, книжонка-то оказалась с секретцем.

– С каким еще «секретцем»?

– Пришлось подключить специалистов по криптографии и конспирологов.

– И что же?

– Да вот, взгляните. Вот здесь на тридцать третьей странице.

Эксперт непонимающе смотрел на текст, набранный довольно неопрятно, как будто именно на этой странице наборщик решил испробовать сразу несколько гарнитур. Некоторые буквы были выделены более жирно, другие гнулись в разные стороны, как трава под ветром, да и кегль гулял по строкам, как приливная волна.

– А теперь прочтите все выделенное.

– Я жив. Я жив. Я жив! – прошептал эксперт и зажал ладонью рот.

– Так что, любезный коллега, оснований для эксгумации у нас вполне достаточно, – заметил Сельдерей. – Нам нужен повод для возобновления расследования, и я надеюсь, мы его получим. А теперь т-с-с, – Сельдерей приложил к губам указательный палец.

Колонна понятых сбилась с шага и печально сгрудилась вокруг могилы.

Памятник еще не успели поставить, и на табличке скромно значилось: «Герман Парнасов. 1975–2005».

Из цветочного кургана выглядывала фотография красивого человека, уже шагнувшего к зрелости, но еще не утратившего ни свежести лица, ни буйства волос, ни мягкого блеска печальных и одновременно смешливых глаз. Щедрая наружность его являла давно исчезнувший тип русского барчука, вскормленного натуральным хозяйством и занятого в основном охотой на зайцев да игрой с крепостными девками. Но сей любимец Вакха и сельского Амура явно опоздал родиться на свет, и в начале двадцать первого века его портрет выглядел кокетливой стилизацией под старину.

Полгода назад некрологи в центральной прессе сообщили о геройской гибели Германа Парнасова за штурвалом собственного спортивного самолета. Его последний летный маршрут пролегал над Тавридой, но где-то в районе города-курорта самолет попал в грозу и потерял управление, однако пилот не захотел воспользоваться режимом катапульты и увел машину подальше от жилых кварталов. Объятый пламенем, крылатый болид рухнул в море, и в траурных речах смерть Парнасова сравнивали с полетом Икара. В тот же день тело Германа Михайловича было найдено водолазами и опознано безутешной вдовой, а после с почестями захоронено в закрытом гробу.

Звезда Парнасова вспыхнула на литературном небосклоне подобно сверхновой: из молодых да ранних он в один момент стал не только знаменитым, но уже метил в вожди поколения, не прикладывая для этого никаких заметных усилий. Забавляя читателя нелепыми выдумками, он вскрывал столетние бутыли с игривыми джиннами, опрокидывал кадки с тайнами и сбивал крышки с сундуков, опечатанных вековыми запретами. При этом он предсказывал все подряд: от удара тайфуна по Шри-Ланке до нового броска палестинской антифады, а иногда, расшалившись, выдавал результаты будущих президентских выборов в Либерии или позиции «Челси» на грядущем чемпионате. Вскоре настала очередь иных откровений: словно на дне заветного чемоданчика обнаружились дневники и записки времен Великой Отечественной войны, и Парнасов, уже набивший руку в стряпанье сюжетов, на одном дыхании написал роман «Наутилус имени Берии» и его продолжение «Сыны Тартара». Роман о забытом проекте Берии оказался настолько удачным, что читатели забросали Парнасова вопросами о координатах Змеиной горы с райским садом внутри, но сей лукавец отвечал, что еще не настало время вкушать плодов от древа познания. Уже через год Парнасов стал известен всей стране и даже за границей, не меньше чем испанский старичок Коэлье в снежной России. Каждые три месяца он «выдавал на гора» новый роман-предсказание. Оракул вызывал восторженное беснование в рядах поклонников и глухую зависть коллег.

Кладезь его опусов казался неисчерпаемым, и у многих доброжелателей возник законный вопрос, где прежде пряталось сие светило. Всякая «хвостатая звезда» или комета тащит за собой шлейф из осколков и пыли, и этот баловень судьбы не стал исключением. Следом за Парнасовым увязался гаденький слушок о случайно найденном «чемодане с рукописями» и загадочном консультанте, которого Парнасов всегда носил в своем дипломате.

– Знаете ли, я многим ему обязан, – застенчиво говорил Парнасов, похлопывая по лощеной кожаной крышке, будто портфель и впрямь был набит рукописями. А может быть, он намекал на литературный талисман, вроде того, что имел при себе каждый уважающий себя писатель. К примеру, Обуянов даже в бане не расставался с нефритовой обезьянкой-нецке, а молодой модернист, певец эротических вольностей, носил под мышкой надушенный платочек одной наследной княжны.

Таинственный канал, сливающий Парнасову столь ценную информацию, вскоре заинтересовал и секретных дел мастеров. Но все ключи, пароли и таинственные коды источника Герман Парнасов унес с собой в могилу.

– Да, проглядели, – прошептал Сельдерей и дал отмашку могильщикам.

Парни в серых робах бодро раскидали холмик, и вскоре в раскопе показалась немного облупившаяся палисандровая колода. Гроб неожиданно легко вынырнул из могильных пучин и, понуждаемый веревками, всплыл на поверхность. Ловко орудуя гвоздодерами, могильщики вынули скрипучие гвозди и сняли крышку.

Кто-то из понятых преждевременно вскрикнул и торопливо зажал платком нос, но в гробу не оказалось ничего ужасающего. В атласном футляре, любовно отделанном фестонами и рюшами, покоился заплесневелый кокон. Этот сверток вряд ли мог быть телом покойного, скорее ногой, рукой или каким-нибудь иным важным членом, уцелевшим в катастрофе.

Сельдерей присел на корточки рядом с гробом и хладнокровно развернул могильные пелены. В его руках оказалась старая, темная от старости деревянная марионетка: кукла Буратино с длинным носом, дерзко задранным вверх. Крестовина с веревками была срезана не так давно, и обрывки пеньки еще болтались на ее запястьях и щиколотках.

Во всеобщей тишине раздался мефистофельский хохот Обуянова:

– Ай-да Герман! Ай-да сукин сын!

– Постойте, ну как же это? А гражданская панихида? А прощание у гроба?!! – по-женски всплеснул руками Шмалер.

– А где же сам Парнасов? Бред! Мистификация! Фарс! – возмущенно шумели понятые.

– Похороны Буратино? Глупая шутка, – зловеще констатировал Сельдерей и скомандовал: – Могилу восстановить, и все свободны!

Полковник Семен Семенович Сельдерей вполне мог бы подписаться под бессмертным пожеланием классика: «Собрать все книги бы, да сжечь!», ибо не знал более пустого и никчемного занятия, чем чтение книг, особенно беллетристики. Проходя мимо книжных развалов, он ощущал почти трупный смрад, и уж заставить его взять в руки, а тем более читать эту макулатуру можно было лишь под дулом пулемета. И этот день настал, разве что вместо дула у виска оказалась жестокая служебная необходимость.

Слишком грузный «Код Фулканелли» полковник сразу отложил в сторону, немного полистал «Тайну 9-1-1», посвященную теракту одиннадцатого сентября, пощупал увесистый кирпич романа «Кот в сабо» и остановился над самой зазывной книгой, с бравым эсэсовцем на глянцевой обложке и красивой девушкой славянской наружности, с головы до ног увешанной оберегами. Это был роман «Вещий лес», раннее и самое нахальное детище погибшего Парнасова.

«…Первый месяц войны опалил лица солдат горячкой наступления», – прочел Сельдерей, отстегнул бесполезную кобуру под мышкой и двинулся в дебри Вещего леса.

Книга 1
Вещий лес

Глава 1
Песнь Берегини

Пусть цветком невозможного чуда

Расцветает Гиперборея!

С. Яшин

Июль 1941 г.

Местечко Радогощ под Новгородом.

Первый месяц войны опалил лица солдат горячкой наступления. От зноя закипали радиаторы грузовиков. Жаркий хмель гудел в жилах гренадеров, выплескиваясь в солдатском хохоте и визге губной гармошки.

Пехотинцы и егеря ехали на броне легких разведывательных танков Рz-II, веселые, яростные, ошпаренные до красноты северным солнцем. Офицеры, посмеиваясь, называли июль «медовым месяцем войны». Красная Армия, смятая напором «новых Нибелунгов», откатилась к востоку и опамятовала только за Валдаем. Теперь она обреченно огрызалась по лесам, и фронтовая дуга от Архангельска до Моздока гнулась и трещала как лук, стянутый стальной тетивой, и острие наступления уже целилось в кровоточащие кремлевские звезды.

Сиреневый лакированный «опель-адмирал» профессора археологии Гейнца Рузеля шел в центре танковой колонны: вот уже сутки бронированная армада без остановок ползла на восток, на рубеж Старая Русса – Холм.

Профессор Рузель, знаток древних языков и единственный в Германии специалист по «чудесам» (именно так он был отрекомендован на церемонии представления Гитлеру), впервые оказался в России. Рассеянно глядя в приоткрытое окно «опеля», он чувствовал жесточайшее разочарование, ведь Великая Природа, которой он втайне поклонялся, как источнику жизни и духа, была повсеместно изничтожена: материковые рощи и столетние боры вырублены, поля зияли язвами пожаров. Уныло чернели деревеньки, крытые первобытной щепой. Вдоль обочин мелькали наспех сколоченные лютеранские кресты с надетыми на них солдатскими касками, и марширующие мимо стальные легионы вскидывали руки в прощальном приветствии.

Официально Рузель не значился на службе Третьего Рейха. Он довольствовался званием археолога с мировым именем и давно отрекся бы от любого сотрудничества с нацистами, если бы не страх за свою жизнь, но, как он выражался в своих безмолвных монологах, это была тайна от себя самого. Тем не менее именно он, Гейнц Рузель, считался одним из главных научных консультантов Третьего Рейха, но все его рекомендации сводились в конечном счете лишь к одному: Россию лучше не трогать, и нацистские бонзы мирились с «непокорным Гейнцем», ведь сам фюрер называл его открытия «витаминами для германского духа».

Экспедиция под Старую Руссу была собрана в спешке: профессор Рузель плохо переносил летнюю жару и летом не покидал своего домика на Герингштрассе с бассейном и тенистым садом. Ночной телефонный звонок поднял его с постели. Голос на том конце трубки дрожал от волнения, и Рузель не сразу узнал своего давнего знакомца, профессора Хильшера из «Аненербе». В стенах этого таинственного учреждения Хильшер вел разработку «экзотического» оружия и изучал специфические методы ведения войны, вроде партизанского движения в России.

Осторожный и аккуратный, Рузель весьма дорожил своей научной репутацией. По его мнению, нацистские ученые излишне увлеклись оккультизмом, и Рузель уже готовил вежливый отказ, когда слова «русская Валькирия» коснулись его слуха. Едва узнав в чем дело, он сменил свой суховатый тон на почти заискивающий. Интерес ученого и первооткрывателя победил.

Перед отъездом Рузель дал несколько подписок в местном отделении СС, у него сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. По поручению Хильшера он должен был осмотреть объект, обнаруженный в лесу на берегу новгородского озера, и составить подробный отчет об увиденном, присовокупив к нему свои выводы ученого.

Под мягкие толчки и покачиванья «опеля» Рузель задремал, слегка опасаясь попасть в руки «Лесного царя» из его любимой баллады. На повороте машину подбросило: колесо «опеля» наскочило на торчащий из-под земли валун. Рузель очнулся и с восторгом уставился на диковатый и величественный пейзаж с замшелыми валунами и бурными пенистыми водопадами, словно здешние недра вскипали мифическим «молоком земли».

Узкая дорога между двух высоток, поросших густым ельником, уже успела получить прозвище Вольфсшлюхт – Ущелье Волка. Именно здесь передовой разъезд пятьдесят шестой механизированной армии напоролся на русские вилы. Короткий ожесточенный бой в ущелье сломал напор наступления. От неожиданности бронированный кулак дрогнул, и остатки колонны начали поспешный отход назад, к Радогощу. Отступающие русские части успели закрепиться на рубеже Старая Русса – Холм, и если бы не помощь шестнадцатой армии генерала Манштейна, наступление Вермахта на этом направлении было бы сорвано. Судя по донесениям, в Ущелье Волка действовал хорошо подготовленный русский смертник, точнее смертница.

Сиреневый «опель» остановился в сосновом бору. Янтарные лучи лились сквозь хвойный купол. Стволы в натеках душистой смолы казались оплавленными свечами. В молитвенной тишине едва слышно звенел одинокий птичий голос. Здесь, под сосновым шатром, обосновался штаб шестнадцатой армии. Лесной бивуак оказался по-своему живописен. Вокруг штабного блиндажа, укрытого двойным накатом из бревен, суетились интенданты, связисты тянули разноцветные провода. Курился дымок полевой кухни, и повар свежевал подстреленного кабана. Свободные в этот час офицеры, лежа на травяном ковре, лениво перебрасывались в карты. Молодые из свежего пополнения, раздевшись до пояса, выводили по трафарету руны и свастики будущих татуировок, и даже четкие армейские команды звучали по-вечернему мирно и приглушенно. Под маскировочным тентом походного лазарета разместили раненых. Среди них все еще оставались оглушенные и контуженные мотоциклисты из передового разъезда.

Согласно предписанию Хильшера, профессор должен был осмотреть и допросить всех оставшихся в живых. Но оказалось, что допрашивать некого. Из ущелья вынесли более ста раненых, и только один из них, мотострелок Гюнтер Грайм, сохранил способность связно излагать свои мысли.

Для допроса Рузелю выделили отдельную палатку, и он настоял на том, чтобы допрос шел в неформальной обстановке, без свидетелей и официальной записи. Вскоре санитары приволокли носилки с безжизненно распластанным Граймом. Профессор приветливо улыбнулся стрелку, мысленно погладил по голове и послал ободряющий импульс в солнечное сплетение. Эта практика бесконтактного общения была тайным оружием профессора и оружием довольно серьезным.

– Говорите, Гюнтер, все, что вы расскажете, останется между нами, – пообещал Рузель.

– В то утро мы не чуяли беды, – проскрипел Гюнтер, болезненно дергая щетинистым кадыком. – Колонна ползла по лесу, пока передовые не дали сигнал к остановке. Нам сказали, что впереди – водная преграда, но этого озера не было на наших картах, – Гюнтер умолк, переводя дух.

Рузель стремительно отчеркнул в блокноте, отметив этот немаловажный для себя факт. К началу восточной кампании войска Вермахта имели подробнейшие карты и данные аэрофотосъемки, благодаря развернутой шпионской деятельности на территории СССР. Этот лес и вправду значился белым пятном: ни один пилигрим, как звали завербованных доносителей, не добрался сюда. Самолеты и планеры обходили стороной этот квадрат.

– Вскоре был дан сигнал двигаться дальше, – отдышавшись, продолжил Гюнтер. – Мы вступили в ущелье между старых гор. Впереди, в узком просвете, мелькнуло озеро. Оберштуце Манн, мой напарник, заметил, что вода играет на солнце ярче обычного. Внезапно движение колонны вновь застопорилось. Первыми «ведьмин крик» услышали мотоциклисты, и в ту же минуту заглохли моторы, как будто пропало топливо. Я отвинтил крышку бензобака – топливо кипело, как суп у доброй хозяйки.

Рузель вновь черкнул в блокноте, хотя ничего чудесного в этом явлении не было, ведь синтетическое топливо Вермахта на добрую треть состояло из воды.

– В полной тишине головные машины разом вспыхнули и перевернулись, словно напоролись на мощный фугас… Остальную технику бросили здесь же, на дороге. Нет, я не могу, – челюсти Гюнтера свела судорога.

Стрелок задышал жадно и шумно, словно пережитый страх все еще держал его за горло.

– Отдохни, солдат, – профессор положил правую ладонь на затылок и прикрыл ему глаза.

Через минуту Гюнтер заснул, тонко, по-щенячьи поскуливая.

Профессор Рузель ненадолго оставил спящего и вышел из палатки. Он двигался мягко и гибко, как разведчик на вражеской территории, кожей ощущая пустое замершее пространство. Цепким взглядом он прощупал кусты вокруг палатки, мысленно провел круг вокруг нее и наполнил этот «пузырь» своей ледяной, парализующей волей. Без его молчаливого согласия ни зверь, ни человек не переступят этой невидимой границы. В эти минуты в «овечьей шкуре» профессора Рузеля, книжного червя и кабинетного ученого, пробуждался настоящий волк.

Триста лет назад род Рузеля был проклят папской буллой за приверженность к языческим знаниям. Волк, тотемный зверь вендских жрецов, был его покровителем, и, подобно волку, добропорядочный немецкий профессор Гейнц Рузель вел ночную, полную приключений и опасностей жизнь.

Вернувшись в палатку, он без прежнего благодушия приказал Гюнтеру:

– Вспомните все с надлежащими подробностями, не включаясь в сопереживание, словно смотрите кино, и молчите. Это все, что мне нужно. Вы готовы?

Не открывая глаз, Гюнтер согласно кивнул.

Едва касаясь его бледного влажного лба напряженными пальцами, Рузель вытащил из его памяти все происшедшее в Ущелье Волка…

В узкой впадине, между северных скал, валялись перевернутые, изуродованные мотоциклы. Скорченные трупы стрелков походили на смолистые факелы. Перегородив путь к отступлению, догорал брошенный грузовик. Чуть в стороне лежал громоздкий «Элефант», истребитель танков. Его угловатая башня была срезана, а раскрашенная под лягушачью шкуру броня распорота, словно по ней прошелся огромный консервный нож.

Профессор оторвался от своих видений и легонько потряс стрелка за плечо. Тот застонал.

– Гюнтер, вам надо вернуться в начало, когда вы только вступили в Ущелье Волка, – приказал профессор. Он был уверен, что нападавшие умело отвели глаза передовому разъезду. Их видели! Но сознание людей было заблокировано чарами.

Гюнтер согласно засопел, глубже погружаясь в сонный морок. И вот оно! На вершине холма стояла высокая светловолосая женщина. Ветер раздувал ее волосы, схваченные на лбу берестяным плетеным обручем. Подняв руки к небу, она протяжно и певуче звала кого-то, словно сводила с небес нечто дивное и грозное, видимое лишь ей одной.

– Восстань Русь! Подымись! Оживи! Соберись! Кость к кости срастись! Колос к колосу! Голос к голосу! Царство к Царству! Племя к племени! Кует кузнец железный венец, обруч кованый – Царство Русское. То не лес гудит, не трава шуршит – то мослы гремят, кости шелестят. Плотью кость одевается, жилой плоть зашивается… Закипает Жизнь, разгорается, стена огненна подымается!.. – говорила она по-русски, но профессор понимал каждое слово, словно в эту секунду в нем проснулась древняя кровная память, и эта песнь отзывалась в нем вещим восторгом и глубинным ужасом.

Женщина зачерпнула из-под босых смуглых ног горсть песка и, высоко подняв сложенные лодочкой руки, пролила из ладоней на дно ущелья. Резкий ветер подхватил песчинки и отнес их туда, где черной гусеницей извивалась колонна. Едва коснувшись брони, канистр с топливом и бензобаков, зерна кварца вспыхивали, по корпусу машин растекалось бездымное пламя, и металл корчился в белом беспощадном огне.

Профессор зажмурил внезапно ослепшие глаза:

– Дева-воительница! Пощади! – шептал он, задыхаясь от счастья и ужаса.

Спящий стрелок внезапно проснулся и резко вскрикнул. Рузель потряс его за плечи, резко обрывая киноленту.

– Вы видели женщину на вершине скалы, – напомнил он Гюнтеру, – я тоже видел ее…

– Да-да. Я слишком поздно увидел ведьму! Я стрелял, но пули ее не брали. Нам велели схватить ее живой. Тому, кто поймает это бесовское отродье, пообещали железный крест в петлицу… Я тоже карабкался по уступам, камни сыпались мне на голову, но я хорошо видел ведьму. Никто из наших не смог туда подняться, несколько человек из штурмового отряда обуглились дотла и скатились вниз. Я все, все расскажу вам! Только сделайте так, чтобы ушла эта невыносимая боль, – стрелок судорожно сдавил ладонями голову, словно боялся, что его череп лопнет.

– Отдохните, Гюнтер, – профессор коснулся его темени раскрытой ладонью, и стрелок провалился в забытьи, безмолвно вспоминая бой с ведьмой.

Рузель продолжил просмотр своего «немого кино». Женщина оказалась в западне. С пологой стороны на высоту карабкались штурмовики, противоположный склон круто обрывался к воде. Внезапно светлая фигура в длинном белом прозрачном одеянии оторвалась от края обрыва и почти взлетела над провалом. Сухой треск автоматной очереди царапнул ее снизу из кустов, но женщина не упала, она мягко спустилась позади холма на песчаный берег. Озверевшие от ненависти и страха солдаты бросились ловить ведьму. Гюнтер едва успел скатиться с холма и все случившееся видел издалека.

Женщина укрылась за большим валуном. Казалось, что она поджидает преследователей. Несколько автоматчиков взяли ее в кольцо. Подпустив их поближе, «ведьма» достала из-за пояса тонкую золотистую дудочку и поднесла к губам. Рузель не слышал звуков свирели, должно быть, Гюнтер был очень далеко. Стрелки выронили автоматы и, зажимая руками уши, упали на колени. Их головы неудержимо клонило к земле. Сгоревшая форма опадала грязными клочьями. Казалось, тела плавятся в прозрачном огне и, как горячий воск, переливаются в звериное обличье. Когтистые лапы уперлись в землю, позвоночник выгнулся колючим гребнем. Поджав лохматые хвосты и по-медвежьи мотая головами, оборотни скрылись в чаще…

– Мой бог! – прошептал Рузель.

Внезапно Гюнтер выгнулся дугой и затрясся в припадке, и бредовый сон единственного выжившего очевидца оборвался.

Дальнейшее Рузель знал из донесений. Стая неизвестных животных попробовала атаковать колонну грузовиков с продовольствием. Звери, похожие на помесь волка и медведя, были расстреляны из станковых пулеметов. Остывающие трупы зверей на глазах превращались в мертвецов, полностью лишенных одежды.

Рузель потряс за плечи и резко разбудил Гюнтера:

– Гюнтер, вы стали свидетелем древнего колдовства. Это не проходит безнаказанно. Не могу понять, как вы уцелели, ведь и с вами могло случиться это.

– Я католик, герр профессор, – Гюнтер перекрестился левой дрожащей рукой. – Помните, как Иисус загнал бесов в стадо свиней? Мы были этими бесами… Я успел попросить прощения у этой женщины. И все же я стрелял в нее…

Гюнтер вдруг заплакал и заскулил, выкрикивая обрывки молитв и проклятий.

– Издалека мы не слышали звук ее дудки и в конце концов подстрелили, – продолжил он, когда приступ прошел. – Тело оставили лежать на сосновой поляне. Мы не сразу заметили, что ее тело светится. Стало вечереть, и слабое свечение становилось все заметнее. Вокруг тела заиграли языки пламени. Мы испугались. Труп забросали камнями. Но, когда понаехало начальство и камни разобрали, ее там не оказалось! Она сумела просочиться сквозь камни! – шептал стрелок, боязливо озираясь по углам палатки.

Рузель вновь черкнул в свой блокнот. «Практика посмертного растворения тела» до сих пор оставалась самой закрытой и таинственной даже для тех, кто знал толк в подобных вещах. Люди из «Аненербе», черные жрецы неоднократно выспрашивали Рузеля о возможности «целиком уйти на звезды», но он всегда умело сворачивал разговор, притворяясь, что не понимает, о чем идет речь.

В средневековой Европе этой практикой обладали лишь Розенкрейцеры: тайное общество Розы и Креста. Его адепты, философы и алхимики, унаследовали этот секрет от своих предшественников – волхвов и языческих жрецов. За несколько часов тело попросту исчезало с земного плана, и в этом не было ничего удивительного, если учесть, что уже при жизни оно не принадлежало земле.

– Скажите, а где ее дудка? Вы нашли ее? – скрывая нетерпение, спросил профессор.

– Да… Вдвоем с оберштуце Манном мы обыскали поляну. Нам было страшно, но мы нашли дудку и зарыли ее под большим черным камнем.

– Зачем? Зачем вы искали дудку? – уточнил Рузель.

– Я слышал, что оборотень должен вернуться к колдуну за прощением, тогда он снова станет человеком. Эта дудка стоила вагона золота! Пока не очухалось начальство, мы хотели найти ее и продать подороже…

– Где Манн?

– Отдал Богу душу… Доктор сказал, что у него вскипели мозги.

– Да, солдат, тебе пришлось тяжело, – сочувственно прошептал Рузель, – но теперь все в прошлом. Пусть все тягостные картины навсегда покинут тебя.

Профессор положил на темя Гюнтера сложенные крестом ладони, как это делали священники в кирхах, и пропел несколько звуков, похожих на краткую молитву. Стрелок задышал ровно и спокойно, в глазах отразилось блаженство, словно Рузель вынул занозу, торчавшую в его мозгу. Этот речитатив, точнее, набор низких гармоничных частот, произнесенных в разной тональности, начисто стирал у пациента память последних дней, а если «молитву» продолжать, то очистка доходила до самых ранних впечатлений детства. По опыту Рузель знал, что от этих коротких глухих слов лопались зеркала и мгновенно скисало оставленное на столе молоко.

Точно такую очистку памяти прошли все оставшиеся в живых, пока профессор не убедился, что он один знает о том, что случилось в Ущелье Волка. Всякий раз, заканчивая сеанс, он менял маску бесстрастного владыки на рассеянное лицо ученого недотепы. Эта резкая смена образов давно стала привычной.