Текст книги "Оракул"

Глава 6
Тайный оракул

Гримуары открыты опять,

Темных башен виднеются тени.

С. Яшин

22 апреля 1945 г.

Москва. Кремль. Кабинет Верховного Главнокомандующего.

Это была просторная комната с окнами на солнечную сторону, но даже в полдень здесь все еще было сумрачно и полутемно. Стены, обшитые мореным дубом, давали медовую полутень. Сквозь задернутые шторы пробивался острый луч апрельского солнца. Хозяин кабинета долго не снимал светомаскировки: его цепкое внимание рассеивалось и слабело при свете дня, и днем он работал при электрическом свете.

Простая мебель занимала мало места, да и хозяин не позволял держать здесь лишних вещей. Единственной роскошью был большой старинный глобус цвета слоновой кости, расчерченный согласно указаниям царских картографов. Посреди кабинета стоял длинный стол, покрытый зеленым сукном со следами чернил. По обеим сторонам от стола – галерея портретов: Маркс, Энгельс, Ленин. В первые дни войны к ним добавились портреты Суворова и Кутузова. Политическая карта мира закрывала почти всю торцевую стену.

В глубине комнаты, у занавешенного окна, помещался рабочий стол, заваленный документами, бумагами и картами. Здесь стояли черные телефоны ВЧ и светлые – внутренней связи.

На кушетке, рядом со столом, накрывшись потертым, прожженным в нескольких местах верблюжьим одеялом, спал пожилой человек, почти старик. Он хмурил густые брови, и губы его обиженно дрожали. Этот тяжелый и смутный сон всякий раз тревожил и огорчал его.

Впервые он увидел этот сон перед самой войной. Он шел по дороге среди необозримого хлебного поля, и белая, теплая пыль щекотала ступни. На придорожном камне сидел косматый старик в черной распоясанной рясе. Длинные волосы и борода струились по ветру. Старик озирался вокруг, пока не заметил его, уже не вождя, не Верховного, а простого путника, одиноко бредущего по полю.

– Здравствуй, отец. Ты знаешь, кто я? – спросил он у старика.

– Ты сын Кеке Джугашвили и того молодого священника из Гори? Помнишь, он помог устроить тебя в духовное училище? Как! Разве ты не слыхал об этом?

– Ты врешь, старик! Про нас болтали всякое… Но я не Джугашвили, я – Сталин! Слыхал о таком?

– Слыхал, будь спокоен, и того священника я хорошо знаю. Только мало мне радости от этого, сынок. Будь моя воля, никогда бы к тебе не пришел. Вот смотри, все ноги стер, пока добирался…

Старик стянул с ноги сапог и потрусил его: на землю посыпалось золотое полновесное зерно.

Потом он снял другой сапог, и в придорожную пыль вылилась темная густая кровь.

– Берегись… В этот год будет небывалый урожай и будет страшная война!

За окном настойчиво и страстно ворковал голубь, скреб лапками о жестяной карниз. Сталин нехотя очнулся, стряхнув наваждение, посмотрел на часы: он проспал совсем немного. Совещание в Ставке, где обсуждали план Берлинской операции, закончилось в четверть шестого утра, а на двенадцать у него уже была назначена встреча с генералом Седовым. Этот красивый сдержанный военный отвечал за секретные вооружения и, номинально подчиняясь Берии, пользовался особым доверием Сталина.

До прихода генерала оставалось минут сорок, и он позвонил, чтобы принесли стакан крепкого, черного чая. Раскурив трубку, он достал из-под вороха фронтовых сводок и карт потрепанную книгу в сером перелете. Это был зачитанный и ослабевший в стяжках «Евгений Онегин», похожий на рябую птицу, раскинувшую крылья. Он читал этот роман все четыре года войны. Но на этот раз он лишь немного подержал книгу в руках и решительно отложил. В то утро на его столе лежала еще одна книга: старинный трактат алхимика Сандивогиуса «Вода Воскрешения». Этой ночью она была изъята из подземного книгохранилища, где в сейфах высшей степени защиты, в бронированных, герметично запаянных ящиках хранились фонды Ленинской библиотеки.

Сталин раскрыл рукописный текст – перевод с немецкого, сделанный еще при Екатерине Великой. Неспешно пролистав ветхие страницы, он с усмешкой прочитал старинную приписку на осыпающихся от ветхости полях: «Все в России дураки, один я умный!» Ниже было приписано: «Читай трактат Сандивогиуса-сына, обретешь Воду Воскрешения».

В его собственной, уже почти прожитой жизни «водой воскрешения» оказались именно книги: десятки удивительных и редких книг он прочитал и даже переписал от руки в бурсацкие годы. Благодаря книгам он и стал «великим Сталиным». Фамилию Сталин он увидел в 1915 году на обложке первого русского издания «Рыцаря в тигровой шкуре», великой поэмы грузина Руставели. Этот никому не известный Сталин был простым переводчиком, но звучное имя запало в память, чтобы вынырнуть в нужный день и час и вручить ему стальной судный меч.

И даже война представлялась ему загадочной книгой, писанной кровью, но в ней оставалось еще несколько непрочитанных страниц. На столе задребезжала «вертушка»: из комендатуры докладывали, что генерал Седов прибыл в Кремль.

Сталин положил трактат Сандивогиуса на видное место поверх кипы фронтовых сводок.

В дверях кабинета генерал Седов коротко, по-военному, козырнул, и Сталин молча протянул руку для пожатия. Словно продолжая прерванный разговор, он задумчиво сказал:

– Немецкий фронт на западе окончательно рухнул. Войска союзников выдвинулись к Рейну и широким фронтом форсировали его. На этом направлении гитлеровцы почти прекратили сопротивление. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои позиции. Думаю, драка предстоит серьезная. Посмотрите, все поднято на ноги, все обращено в одну цель!

Седов был на ночном совещании в ставке и внимательно выслушал доклад Антонова и выступление Жукова. План Жукова вызвал недовольство Верховного. Ему показалось, что маршалы спешат и силы трех фронтов, наступающих на Берлин, действуют порознь. Сталин собственноручно зачеркнул предполагаемую границу между фронтами и вычертил новую. Генералы были в недоумении, некоторые решили, что Верховный хочет поссорить Жукова и Конева, предлагая им посоперничать за Берлин. В Ставке серьезно опасались, что гитлеровцы сложат оружие перед союзниками и сдадут им Берлин без боя, сломав все наступательные планы Красной Армии.

Седов внимательно смотрел на карту с последними данными, ожидая продолжения разговора. Он не был боевым генералом. После расстрела разложенца Ежова и перетряски всех этажей НКВД он занимался внутренней разведкой и курировал разработку секретного оружия. Ничем не выдавая своего удивления, он сосредоточенно слушал Верховного.

– Что вы думаете о немецком оружии возмездия? – внезапно спросил Сталин.

Вопрос застал Седова врасплох, и он наскоро перелистал обобщенные донесения, выбирая то, что могло заинтересовать Сталина.

Еще полтора года назад в ноябре 1944 года гитлеровцы лидировали в ядерной промышленности. При успешном ведении дел первый атомный заряд мог появиться у немцев уже в 1943 году. Но уникальный завод тяжелой воды в Норвегии был разбомблен силами союзнической авиации. Немцы не сумели восстановить производство тяжелой воды, а без этой составляющей все их планы по созданию атомной бомбы были обречены на провал.

– А если война затянется? Есть ли у немцев шанс создать такое оружие без помощи тяжелой воды? – с интересом выслушав генерала, поинтересовался Сталин.

– Массовое производство плутония можно наладить и с помощью ураново-графитового реактора, но время явно упущено. Но если вас интересует именно вода, то у разведки есть данные о новом «водяном топливе» немцев. В своих экспериментальных летательных аппаратах они используют энергию взрыва, при этом топливо разлагается на кислород и водород.

– А все же нельзя успокаиваться, – заметил Сталин, – похоже, Вермахт готовит тайный удар. Во время танкового рейда в район Магдебурга наши разведчики обнаружили нечто, похожее на химическую мастерскую. В ней производили опыты с обыкновенной водой: замораживали, размораживали… Немцы собирались эвакуировать эту практически кустарную лабораторию. Зачем? Что вы думаете по этому поводу?

Седов молчал, чувствуя, что Сталин еще не все сказал.

– Может быть, в замке под Магдебургом занимались разработкой секретного оружия? – подсказал Сталин.

– Вполне возможно. Недавно в наши руки попали документы института Аненербе. В них обыкновенную воду именуют «кристаллом воли». Такая вода обладает особой структурой и памятью. Возможно, что в замке Альтайн занимались именно этим.

– А теперь посмотрите, что доставили из Альтайна наши удальцы-танкисты!

Сталин подошел к громоздкому предмету, стоящему в дальнем слабоосвещенном углу кабинета. Яйцеобразный купол был покрыт синей бархатной скатертью, подаренной вождю ткачихами Трехгорки. Жестом фокусника Сталин снял покрывало.

Это была прозрачная с легким радужным свечением сфера, похожая на большой аквариум. Зеленая лампа на письменном столе светила сбоку, и по стене, как по экрану, скользили легкие фантастические тени. Вуалевые рыбки казались изящными птицами и порхающими бабочками. Водоросли походили на джунглевые заросли. Хрустальный шар с двух сторон был оправлен в червонное золото. Вставший на дыбы единорог венчал купол сферы, снизу ее поддерживал бородатый атлант. На постаменте виднелись астрологические знаки и клеймо, выведенное латинским шрифтом: «Мастер Сандивогиус из Лейдена».

Но самое удивительное – аквасфера была герметично запаяна!

– Это невероятно… Что это значит, Иосиф Виссарионович? – спросил ошарашенный Седов.

– Спросите об этом у Сандивогиуса, – хитро прищурился Сталин.

Он протянул Седову старинный трактат.

– «Вода Воскрешения», – прочел Седов готическую надпись на обложке.

– Ну, что вы скажете по поводу этого лекарства от смерти?

Седов посмотрел в узкие, непроницаемо темные глаза Сталина. Он все еще не видел связи между аквариумом и этим внезапным вопросом, и вдруг его осенило. Конечно же, Сталин хотел от него услышать именно это:

– Лет десять назад Советская Россия вела схожие разработки, – уверенно начал Седов. – В 1936 году НКВД поручило маршалу Тухачевскому создание секретной медицинской лаборатории этого профиля. Во главе лаборатории встал один из учеников профессора Чижевского. Насколько мне известно, ученые работали над созданием универсального лекарства из обыкновенной воды. Но вскоре лаборатория прекратила свое существование.

– А его руководитель? – лукаво спросил Сталин.

– Арестован, – пожал широкими плечами Седов, ему не нравилась эта затянувшаяся игра в угадывание, но она явно развлекала Сталина.

– Как фамилия этого ученого? – весело спросил Сталин.

– М-м… Не помню…

– Жаль! Кстати, знаете, кто последний запрашивал эту книгу? – Сталин раскрыл трактат. – Ксаверий Максимович Гурехин, – прочитал он, заглянув в формуляр.

– Гурехин… Конечно же, Гурехин, – пробормотал ошарашенный Седов.

– Разыщите его дело и, если он жив, немедленно направьте его под Магдебург. Со дня на день в замке могут оказаться войска седьмой американской армии. Наши люди должны побывать в замке раньше американцев!

Развернув фронтовую разведывательную карту, Сталин молча указал на плацдарм, где в центре, в густой паутине дорог и рокад, жирной мухой «висел» обреченный Берлин. Примерно в ста километрах западнее Берлина, на правом берегу Эльбы, затаился замок Альтайн, обведенный синим карандашом.

– И вот еще, вестовым при нем назначьте разведчика, который доставил аквариум, – добавил Сталин.

– Гвардии старшина Славороссов, – прочел Седов подпись в конце донесения. – Разрешите приступить к исполнению?

Седов надел на бритую голову фуражку и взял под козырек.

– Разрешаю, – Сталин махнул рукой с зажатой в ней трубкой, словно благословляя Седова на рискованную и до конца не ясную операцию.

– О ходе операции будете докладывать наркому Берии, – буркнул на прощание Сталин, – он все равно пронюхает…

– И обязательно направит в замок своего человека, – заметил Седов.

– Это нам даже на руку! У Берии не только длинные руки, но и хорошие специалисты по выкручиванию рук, – Верховный усмехнулся, довольный каламбуром. – Мы должны узнать, до чего додумались немцы, и при случае перехватить инициативу у американцев.

Глава 7
Исповедь гностика

И зреет золото на днище атаноров:

То золото господ, то золото не черни.

С. Яшин

23 апреля 1945 г.

Лагерь Особого Назначения в 40 километрах от пос. Варандей.

В густой тьме барака плыл, покачиваясь и подрагивая, язычок масляной лампы-коптилки, похожий на огненный парус. До подъема оставалось еще часа четыре, на часах – ночь, и на сто верст окрест – злая волчья мгла без проблеска огня, а здесь, сбившись в тесную стаю, жили и дышали люди. Конвоир, сам из бывших зэков, постоял в нерешительности, прикрывая ладонью огонек, на миг испугавшись этой натужно сопящей, стонущей тьмы. Ночью в кромешной темноте барачная вонь ощущалась острее, хотя вонь – первое, к чему привыкает человек. В лютые варандейские морозы этот спрессованный, звериный дух даже радовал, как привычный уют или запах насиженного гнезда. Собравшись с духом, конвоир потопал по ущелью между трехэтажных нар, помахивая лампой и вглядываясь в спящие лица. Любого другого спящего зэка и не отыскать в ночном месиве, только не Гурехина.

«Странный этот Гурехин, словно из иного теста скатан: ночами светится, словно молодой месяц, а днем, как голубь, только воду пьет», – думал конвоир без привычной грубости.

От Гурехина, от его лица и рук и в самом деле исходил слабый свет, особенно заметный в потемках. Конвойный подошел ближе, приблизил фонарь и заметил, что спящий Гурехин улыбается. Эта изможденная улыбка бередила душу, и конвоиру мучительно захотелось туда, где сейчас сладко и беззаконно отдыхал Гурехин.

– А чтоб тебя мухи съели, – очухался конвоир от вязкой оторопи. – Ка пятьсот пятнадцать, к начальнику лагеря! – просипел он и потряс зэка за плечо вместо обычного тычка прикладом в шею или между лопаток.

Зэк вздрогнул и неловко принялся искать очки под гнилой наволочкой, но, едва он нацепил их на нос, движения его обрели уверенность и точность. Тело согрелось от сна, и это ночное тепло сейчас же взбудоражило «подселенцев». Невыносимо засвербело под мышками и в паху, и Гурехин яростно заскребся.

«Видать, и святое тело гнида гложет», – это новое открытие отчего-то обрадовало конвоира.

– Ишь вшей развел, ведьма валяная, а еще в очках… – почти ласково проворчал он. – Поторапливайся!

– Ночь ведь, – забыв железное правило зэка не возражать дежурному, заметил Гурехин.

Прыгая на одной ноге, другой он залезал в негнущиеся от грязи ватные штаны, потом долго и неловко наматывал ветошь на голые щиколотки, и конвоиру показалось, что ноги Гурехина тоже слабо светятся. Он заметил, как зэк засунул за портянку самодельную оловянную ложку.

– Ложку-то оставь, ведьма валяная, там штабной из Москвы тебя дожидается.

Ах вот в чем дело! Его вытребовали среди ночи, чтобы в бараке о его «рывке» не пронюхали и не надавали с собой писем на волю. Выдернули, как гвоздь из доски, а он уж тут ржавью порос, словно, на этом месте век был. Но, как человек подневольный, Гурехин привык подчиняться любым приказам. А в лагере у простого зэка командиров видимо-невидимо.

Гурехин достал спрятанную под матрасом шапку с лагерным номером и выдернул из общей кучи валенки. Конвоир только головой покачал на юродивого. Умный зэк взял бы те, что поближе к буржуйке, а значит, легче и горячее, а этот потянул первые попавшиеся, еще тяжелые, пропитанные сыростью.

Едва они вышли из барака, в отощавшее лицо Гурехина впился сухой мороз. Стоял конец апреля, а конвоир все еще был в необъятном тулупе, туго перехваченном портупеей вроде сенной копны. Мерлушковый воротник стоял козырем: бравый был конвоир. А вот Гурехин трясся рядом в старом ратиновом пальтишке, в котором его осудил военный трибунал четыре года назад.

Над бараками разливалось лунное марево, и, прежде чем загасить масляную лампу, конвоир раскурил припрятанную цигарку, и Гурехин пошел тише, чтобы его сопровождающий успел докурить до того, как дойдут они до штабного барака.

Под ногами чавкал снег, гулкую песню выводил захмелевший от весенней ночи одинокий собачий голос. В широкой рубленой избе, где располагался штабной барак, оранжевым валетом светилось окно. У дверей «штабного» оба остановились. Подняв к звездам плоское исклеванное оспой лицо, конвойный топтался, поглядывая на низкие звезды.

– Ты уж того, не серчай, брат… ведьма валяная… если что не так, – с необычной мягкостью прогудел он.

Молва о чудо-докторе гуляла по лагерю особого назначения, и, минуя лагерную больничку, к Гурехину шли тайные пациенты с неудобосказуемыми болезнями. За зэками потянулись конвоиры с «орехами царя Соломона», как какой-то остряк назвал повальный сифилис среди охраны. Сифилис искрой перекидывался на заключенных, и бывало так, что у каждого десятого губы обметывало кровяной коростой. Свое универсальное лекарство Гурехин делал из обыкновенной талой воды. На чердаке с попустительства охраны у него стояли шленки с талым снегом и маленький самодельный тигель, на котором осуществлялась перегонка. Кроме того, знал Гурехин особое слово, от которого вода больше не замерзала и даже пуще того становилась целебной.

За четыре года личность лагерного уникума обросла легендами. Все знали, что свой кусок сырого непропеченного хлеба пополам с кострикой, миску мутной баланды и шмат каши он до крохи отдавал товарищам, но, вопреки всем законам лагерного выживания, не только не худел, но даже норму свою выполнял, а в солнечные дни бывал даже весел, словно жиденький свет северного солнца был для него сливочным маслом.

– Как себя чувствуешь-то? – уже по-свойски поинтересовался Гурехин.

– Да, почитай, одна пуговка осталась. Оставил бы ты мне водицы прыснуть, на всякий случай… А?

– Да я бы оставил, только без меня вода силу потеряет. Умная эта вода, слово человечье понимает.

– Говорят, на святой воде замешиваешь? – мучая цигарку, допытывался конвойный.

– Не на святой, а на звездной, древние мудрецы праной звали. А куда повезут-то меня, не слыхал?

– В Москву… Так что прощевай, док, лихом не поминай. А я супротив тебя никогда ничего не имел, – уже у дверей «штабной» просипел конвойный.

– И ты прощай. Будь здоров…

В темных ледяных сенцах Гурехин содрал с бритой головы шапку, потянул на себя разбухшую дверь и сразу ослеп от яркого электрического света.

– Заключенный номер Ка пятьсот пятнадцать в расположение комендатуры доставлен! – рявкнул за спиной конвоир.

– Свободен! – махнул рукой начальник лагеря, умный и незлой человек по фамилии Рубель.

– Так это вы Гурехин Ксаверий Максимович?

За столом сидел приезжий капитан из Управления лагерей: по-столичному розовый и гладко выбритый, в свежем романовском тулупчике, натуго перепоясанный новенькой блестящей портупеей. Он вскинул на Гурехина плутовские глаза и отодвинул в сторону заляпанный печатями «кирпич» – дело Гурехина.

– Курите? – участливо спросил он, протягивая Гурехину щегольскую папироску из золотого портсигара. На крышке был прочеканен единорог с развевающейся гривой и завитым в кольца хвостом. Отследив взгляд Гурехина, он едва заметно кивнул.

Гурехин вынул сигарету подрагивающими пальцами, но так и не закурил. Он никогда не курил.

– Вот что, Ксаверий Максимович, в барак вы больше не вернетесь. В Москву поедем. Там с рук на руки передам я вас наркому внутренних дел, и начнется у вас новая жизнь. Такие вот дела! – усмехаясь одними глазами, говорил капитан. – У вас ровно час, чтобы привести себя в полный порядок. Санитарный блок к вашим услугам.

В «морилке», как с недобрым юмором звали санитарный блок заключенные, горячо парила банная печь-каменка. Получалось, что для одного единственного зэка протопили и нагрели чугунный котел с водой. Гурехин разделся. На пол из раскрученной портянки, жалко звякнув, выпала самодельная алюминиевая ложка. Он встал в ржавую ванну и включил обжигающе горячую воду. Золотистый пар от воды и синяя звезда за окнами казались обрывками сна. Сердитый, разбуженный среди ночи санитар принес стопку чистого белья и малоношенное суконное пальтишко только что из прожарки. От его былых обитателей остался только седой налет в глубине швов, да острый запах химиката. Стоя под последней теплой струйкой, сочащейся из титана, Гурехин побрился, и санитар самолично вылил ему на голову флакон чемеричной воды, которой пользовались в лагере только офицеры, оправил рукава слишком широкой рубахи и поплевав на гребенку попытался зачесать его непокорный «ежик» от темени к затылку.

– Ты меня как к похоронам обряжаешь, братец, – усмехнулся Гурехин.

– А ты думаешь тебя на легкую жизнь везут? Не желаете ли Гурехин в ресторацию, а не соскучились ли вы по бефстроганов?

И санитар плюнул со злости в ванну.

На тундровой пустоши, по случаю зимы годной под аэродром, крутил винтами роскошный зверь: вместо обычного фанерного кукурузника для гражданских перевозок на летном поле стоял Поликарповский штабной самолет-лимузин У-2 ШС, с большой четырехместной пассажирской кабиной, закрытой сверху прозрачным «фонарем». Пока шли к самолету, пропеллер начал медленно вращаться, и до самолета бежали почти бегом. В синем рассветном небе прыгал опрокинутый ковш, и Гурехин по-детски радовался этой счастливой примете. В самолете он сразу задремал и проспал почти до Москвы. Самолет дважды заправляли на военных аэродромах, при подлете к Москве они попали в раннюю апрельскую грозу, и Гурехин окончательно размяк от болтанки. Уже далеко перевалило за полдень, когда он окончательно очнулся в «воронке». Машина резко рванула по полевой дороге от аэродрома к шоссе и бодро запрыгала на ухабах.

Деревянные окраины и сиреневые московские палисады быстро сменились каменными доходными домами, ближе к центру замелькали старинные особняки. Зыбким миражом приближался Кремль. Гурехин не удивился бы, если бы прямо с лагерной шконки его доставили бы в Кремль, но «воронок» остановился во дворе, позади Лубянки.

Генерал Седов не спеша знакомился с делом «особенного человека». Он внимательно прочитал доклад Гурехина в Академии наук «О неизвестных свойствах воды», якобы реагирующей на молитву и грубую ругань. Пролистнул давнее наблюдательное дело с отметками о неосторожных высказываниях Гурехина в тесном кругу. Отдельно были подшиты письма Гурехина опальным ученым Чижевскому и Вернадскому. Будь он физик или конструктор, его талантам наверняка нашлось бы применение в какой-нибудь Бериевской шараге, но оккультное мракобесие приравняли к контрреволюционной деятельности, и Гурехин как социально опасный тип был полностью поражен в правах и изолирован от общества. Перед самой войной он решился написать письмо Верховному: «22 июня 1941 года отмечено противостоянием Урана и Плутона в гороскопе России. Точно такое же расположение планет было в июле 1812 года, когда Россия претерпела нашествие двунадесяти языков во главе с Наполеоном… И в 1941… с большой долей вероятности война начнется на рассвете 22 июня…»

За такое предсказание мало упрятать в Варандей – самый гиблый среди Восточно-Сибирского Управления лагерей. Но в зону он попал много позже и, вопреки всем прогнозам, не только уцелел, но даже прижился. Его тинктурами лечилось даже руководство лагеря.

По диагонали дочитывая дело, Седов нажал кнопку вызова.

Гурехин вошел в кабинет, привычно нагнув голову, и запоздало стянул шапку с блеклым лагерным номером. Седов поморщился: Гурехина так торопились доставить, что даже не до конца переодели в «цивильное». Последний алхимик оказался неожиданно молод, и если бы не обтянутые скулы и заострившийся нос, то даже красив неброской породистой красотой. В его лице и осанке чувствовалась сила тонкая и несгибаемая, как у хорошо закаленного клинка. Седов умел с первого взгляда распознавать истинную цену человека: потеплев, он без обиняков протянул руку вчерашнему заключенному:

– Рад вас видеть, Ксаверий Максимович. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо. Теперь гораздо лучше… – отозвался он без тени улыбки.

– Ну-ну, нам всем теперь намного лучше. Война почти закончена, и люди уже начали задумываться о мирной жизни. Насколько мне известно, вы сведущи в медицине, химии и не только. В былые времена вашу тинктуру йода могли бы назвать вашим именем!

Гурехин никак не отозвался на явную лесть, продолжая мять шапку в ладонях.

– Расскажите о себе как можно подробнее, – попросил Седов.

– Разве в деле не все записано? – пожал плечами Гурехин.

Седов демонстративно захлопнул папку и отложил на дальний угол стола.

– Тридцать три года, русский, холост, – заученно барабанил Гурехин. – В тридцать седьмом был осужден за контрреволюционную деятельность…

– Где отбывали заключение?

– Учитывая мои разработки в области «универсального лекарства», мне предложили работу на Кавказе, в лепрозории имени Гансена. Вокруг горные пропасти, по перевалу колючая проволока, хотя от нас никто никогда не уходил. Я руководил биохимической лабораторией. Все, что было нужно мне для моих тинктур и настоев, находилось здесь же: смола-живица, роса, вода с ледников. При помощи несложных манипуляций я делал эту воду «живой». Прокаженные жили семьями, у многих рождались дети, и в первый раз я опробовал свое лекарство на беременных. Представьте, у матерей с «львиными лицами», у беспалых отцов с бельмами вместо глаз рождались здоровые дети! Среди прокаженных встречались очень красивые девушки. Знаете, подкожная лепра создает особые блики, рубенсовскую светотень… – Гурехин спохватился и умолк.

– Говорите, говорите, Ксаверий Максимович.

– Я спас несколько красивых лиц… О том, что началась война, мы узнали только в августе. Однажды утром мы услышали орудийные выстрелы немцев. Прямым попаданием разбило аптеку и мою лабораторию. В тот же день нам сбросили с самолета приказ об эвакуации. Под бомбежкой мне предстояло эвакуировать пятьсот человек. Часть слепых стариков я сначала решил оставить, но они пришли сами, приползли даже безногие. Они умоляли, они уже поверили в жизнь, поверили в мое лекарство! Я приказал забирать всех.

Седов протянул Гурехину стакан воды. Тот пил, отвернувшись к стене, чтобы генерал не видел его глаз.

– Триста прокаженных пришли к морю со всем имуществом и скарбом. В детских колясках везли «самовары», так мы называли больных без рук и ног.

– Безумное предприятие… – пробормотал Седов.

– Вы правы. Кто-то скажет – акт высшей гуманности, кто-то не поймет. Пароход опоздал. Палуба оказалась слишком мала, и вещи пришлось бросить на берегу, но погрузили всех. Вышли из бухты ночью, шли без огней. Люди держались с поразительной стойкостью и дисциплиной. На выходе из бухты мы удачно проскочили бомбежку. Днем жара стояла страшная, только ночью я разрешал им выходить. На третью ночь уже под Батумом поднялся страшный шторм. Свист и тьма! За бортом адский хохот. В днище открылась пробоина. Капитан был пьян и едва держался за поручни, но тем не менее отдал приказ: «Ближе к берегу!» Я пытался остановить его, кричал, что там сильнее шторм! Нет, говорит, там горы. Может быть, кто-нибудь выплывет… Спасся я один. Утром меня подобрал пикет красноармейцев и доставил в комендатуру. Я сразу сказал, что руководил эвакуацией и не смог спасти людей. Разобрались, что моя отсидка еще не вышла, добавили новый срок и отправили в лагерь…

– Это мне известно. Так что же, вы добились каких-нибудь результатов в своей кавказской лаборатории?

– Да, я получил несколько веществ, неизвестных в природе, в том числе и «живую воду».

– Почему же вы не попросились на фронт в качестве врача?

– Я был осужден военным трибуналом за халатность, и мой приговор не попадал под военную амнистию.

– Сколько вам еще сидеть?

– Семь с половиной лет.

– Я предлагаю вам командировку в прифронтовую зону. В случае успешного выполнения задания вы будете освобождены условно досрочно.

– Я не военный человек. Если можно, отправьте меня обратно в лагерь… Я могу лечить людей, я полезен…

– Хорошо, – с внезапной легкостью согласился Седов. – Ваше желание будет выполнено. Скажите, вы можете объяснить мне, что это за предмет?

Седов указал на большой, оправленный в золото аквариум, доставленный в его кабинет из Кремля.

Гурехин сделал шаг к сфере, как слепой, огладил хрустальную поверхность, ощупал золотого единорога и, по-детски шевеля губами, прочитал надпись на подставке:

– Сандивогиус-сын… Откуда? Где вы взяли эту вещь?

– Аквариум доставили из немецкого замка Альтайн. Кстати, именно в этот замок советское командование и собиралось вас направить.

– Хорошо, я согласен! – поспешно проговорил Гурехин.

– Вот и ладушки, – сдержанно похвалил его Седов. – А теперь слушайте, Гурехин. Слушайте очень внимательно. По данным нашей разведки в замке Альтайн под Магдебургом обнаружена лаборатория. Нам необходимо ваше заключение по поводу имеющегося там оборудования. У вас под боком окажутся американцы, они не должны ни о чем догадываться. Для них вы будете советский офицер на должности коменданта замка. Действовать следует сообразно обстоятельствам и нашим шифровкам, которые вы будете получать еженедельно под видом циркуляров командования. Вам все ясно?

Гурехин кивнул.

– И еще… – Седов надолго умолк. На этот раз он подбирал слова с необычной для его бодрого ума трудностью. – С вами рядом постоянно будет человек Берии. Его фамилия Нихиль. Скажу без обиняков: берегитесь его. Отдел контрразведки некоторое время держал его на крючке по поводу его родственных связей в США, но если бы дело было только в родственных связях. Этот мелкий штабной служащий в звании капитана НКВД имеет подозрительно высокий статус. Бывал за границей, где контактировал с единственным иностранным журналистом, лично принятым Сталиным, Дюранти. Дюранти тесно связан с тайными обществами Англии и Нового Света. В 1936 году он на несколько месяцев вообще исчез из поля зрения разведки, а такой фокус под силу далеко не каждому. Надеюсь, вы убедились, насколько я вам доверяю лично, и в ответ жду вашей честности и доверия…

Гурехин вопросительно посмотрел на Седова и пожал плечами:

«Я готов помогать вам, разве не ясно…» – говорил его открытый, немного растерянный взгляд.

– Скажите, товарищ, – генерал замялся и решительно отер ладонью лицо, точно убирая с него липкую паутину. – Я, конечно, не верю во всю эту чертовщину, но могли бы вы к примеру…

– Изготовить «живую воду»? – спросил Гурехин.

– Да, что-то вроде эликсира, который омолаживает человека и продлевает жизнь на неограниченный срок: создать Воду воскрешения? – наконец нашел необходимые слова Седов.

– Я не имею права этого делать, – опустив глаза, ответил Гурехин.

– Почему? Вы отказываетесь? – с невольным упреком спросил его Седов.