Текст книги "Байки старого еврея"

Дизайнер

Друг моего детства, всегда спокойный, тихий мальчик, белокурый и голубоглазый, всегда вызывал умиление у наших училок. Витю даже не ругали за его проделки. Ни у кого не хватало духу повысить голос на такого хорошего мальчика. Витя же рос обычным сорванцом. В чём ему не было равных, так это в умении стрелять из рогатки. Однажды, забравшись на дерево, росшее напротив окон кабинета директора школы, он выстрелил из рогатки по окну кабинета, да так ловко, что вместе с двойным стеклом пробил хрустальную вазу, стоявшую на подоконнике! Его никто не выдал. Думаю, потому, что за него горой встали девочки, кумиром которых он был не только за внешность, но и за то, что умел очень хорошо рисовать. Он не ломался, напротив, с удовольствием рисовал им всевозможные картинки в альбом. За это они прощали ему даже картавость, находя в этом даже изыск! Много лет спустя его картавость сыграла с ним злую шутку. Витя в поисках работы позвонил по телефону:

– «Здравствуйте, вам нужен дизайнег?»

– «Нет, спасибо, не нужен». Он не унимался: «Я дизайнег, моя фамилия Могозов». Но им, как я понимаю, не нужен был еврей с русской фамилией. Зачем? Если уж брать еврея на работу, так нормального, с соответствующей фамилией.

Он сильно переживал. Вечером того же дня, придя ко мне с бутылкой, он после первой рюмки обхватил голову руками и сказал выстраданное:

«Почему они такие? Какая им газница – гусский или евгей? К тому же я гусский!»

«Нет, Витёк, во всяком случае, по телефону ты вылитый евгей, я бы сказал, сионист. Но ты не расстраивайся, в дегустационном зале как раз требуется дизайнер, только ты не звони, сходи, а то опять пролетишь. Представляешь, какой авторитет у тебя будет среди пацанов!» Работу он получил. Я, как, впрочем, и все его друзья, Витю там часто навещал. В дегустационном зале можно было с небольшой переплатой купить вино и коньяк заводского разлива, а не бурду, продаваемую в магазине. К тому времени он уже оканчивал четвёртый курс Мухинского училища. Поступил он в училище поздновато, и к четвёртому курсу ему уже было двадцать пять лет.

Это существенное отступление, значение которого вы поймёте чуть позже. Виктор получил повестку в армию.

Почему так поздно? Сие – тайна. Ситуация осложнялась тем, что ему для получения диплома нужно было иметь отсрочку. Ему её дали. Но всё в жизни кончается, особенно хорошее. Военкомат о нём не забыл. Служить он не хотел. Сложилась на первый взгляд безвыходная ситуация.

Куда идти в таком случае? Правильно, к друзьям. И вот, сидя у меня на кухне на своём излюбленном месте, он изливал мне душу:

– Пойми, я пацифист!

– Ты, Витяня, не пацифист, ты пофигист, такие как ты в армии нужны. Твой замполит, наверно, все глаза проглядел, тебя ожидая. Кто, кроме тебя, будет укреплять, неуклонно повышать морально-патриотический дух? Короче, будешь лозунги писать, отличников боевой и политической подготовки рисовать.

– Что же делать?

– Бежать за следующим пузырём, а я пока соседа позову.

Сосед сразу понял поставленную перед ним задачу:

– Ты по-прежнему гоняешь на «Яве»? Завтра возьми на работу в баночке грамм сто студня и, позвонив мне, разогрей его.

– А зачем студень?

– Я его тебе на куртку вылью вроде рвоты – будет очень художественно! И стоить будет всего-то литр коньяка.

Операция по спасению моего друга от службы прошла великолепно. Нет, бесспорно, в моём соседе умер режиссёр массовых зрелищ! Назавтра Витя позвонил, как и договаривались, и стал с нетерпением ждать развития событий. Свою часть плана он выполнил, вызвал «скорую»

– звонок, если потребуется, зафиксирован. Вот и «скорая». Из машины деловито выходит сосед.

Всё серьёзно, он в белом халате. Снимает с Витька защитную каску, трёт её о стенку и возвращает владельцу. Теперь очередь куртки, её тоже необходимо привести в надлежащий вид. Куртку он трёт об асфальт и возвращает. Застегнув куртку, выливает на неё студень. Витёк принимает вид бомжа в каске! Осмотрев своё произведение, Вован – так звали соседа – остаётся доволен своей работой. Но, как истинному художнику, ему не хватает последнего мазка: «Надо бы тебе кирпичом по морде повозить, ну да ладно, сойдёт. Сейчас я тебе сделаю укол, он не вредный, но у тебя повысится давление. Это для приёмного покоя.

Не бойся, давление скоро придёт в норму, поехали».

Витю помещают в «скорую», и под сиреной с мигалкой она срывается с места. Выписали Виктора через две недели с диагнозом «сотрясение мозга второй степени».

Он получил отсрочку от призыва ещё на год, что и требовалось. Прошёл год, он в который уже раз получает повестку. Ему предстоит пройти медкомиссию. Он её, естественно, проходит. Решение комиссии – годен к строевой службе во внутренних войсках. Мой друг с радостью, немного переигрывая, говорит: «Служба в рядах Советской армии – почётная обязанность, исполнить которую я мечтал с детства!» Своим высказыванием он располагает к себе медкомиссию, его документы передаются с правого угла стола к центру. Вот они уже в руках полковника – председателя комиссии. Вот он, улыбаясь, берёт их в руки со словами: «Ну что, сынок, послужим?» Последнее слово застревает у него в глотке, багровея, он кричит: «Служить, мерзавец, мечтаешь? А про то, что тебе двадцать семь с половиной и ты уже непризывной, забыл? Вон отсюда!» Витя, как был в трусах и майке, левой рукой отдаёт честь и через правое плечо разворачивается, говоря при этом: «До свидания!».

Полковник кричит ему вслед: «К пустой голове руку не прикладывают!»

Кого он имел в виду, упоминая пустую голову?

Женские шалости

Это правдивая история о женщине, простой русской женщине, уехавшей из села, вышедшей замуж за такого же лимитчика, но уже с пропиской, родившей детей и по-своему, наверно, счастливой. Итак. Надоела мне эта суета. Командировки. Достань то, пробей это. Решил я отдохнуть этак два-три месяца. Тут наудачу подвернулась мне не работёнка, а курорт: Работать водителем в пионерлагере. Лагерь не обычный, а от Союза художников. Необычный во всех отношениях. Директор лагеря – скульптор-монументалист. Кочегар – художник-баталист, грузчик, ездивший со мной за продуктами – пейзажист. Вот такой, безусловно, творческий, коллектив, решивший, как и я, сачкануть. Что в их, да и в моей ситуации можно было придумать лучше? Свежий воздух, нагрузка минимальная, свободного времени вволю, и за это ещё платили! Немного. А кому за безделье много платили? Мой рабочий день начинался в восемь утра, а к полудню я уже был свободен. В мои обязанности входила доставка продуктов из близлежащего города в пионерлагерь. Вечером, если поварихи вели себя правильно (они были местные), отвозил их домой. При чём тут их поведение? Машина у меня была продуктовая, не предназначенная для перевозки людей, чем я, не скрою, пользовался. Они разок оставили меня без ужина и пошли, болезные, домой ночью через лес. Использовал служебные возможности в своих целях? Пусть знают, на что способен голодный мужик! Поварихи осознали своё недостойное поведение, выставили пузырь, и инцидент был исчерпан. Выражаясь казённым языком, на объекте происшествий не было, за исключением весьма странного ритуала. Наш шеф, как я уже упоминал, из деревни. Приехала в Ленинград искать счастья. Счастье своё она нашла в лице мужа-пьяницы, который каждую пятницу приезжал к ней уже в дым пьяным. Далее, как я понял, всё происходило по давно утверждённому сценарию. Выйдя из привёзшего его автобуса, он бил её в лицо, обвиняя несчастную в том, что она падшая женщина. Проведя таким образом воспитательную работу, допивал на ходу остатки водки и падал замертво, не дойдя до супружеского ложа. Всю субботу и всё воскресенье он поддерживал кондицию. Вечером в воскресенье повторялась пятничная «процедура» воспитания, но как бы в режиме обратной съёмки. На крыльце дома он бил жену, допивал остатки водки по пути к автобусу и отбывал до следующей пятницы. Что поразительно, эта женщина держала себя в строгости, всем объясняя, что муж у нее хороший, любящий, к тому же он отец её детей. Финал этой истории трагикомичен. Вечером в воскресенье, отправив мужа домой, она готовилась к раздаче ужина. Настроение у неё было хорошее, муж, как я уже говорил, уехал, обошлось даже без обычных синяков: он оба раза элементарно промазал. У окошка раздачи толпились девочки из первого отряда. Они дежурили по столовой и ждали подносы с ужином, которые должны были разносить по столам. На ужин были пирожки с мясом. Готовил их повар-грузин – молодой прекрасно сложённый юноша. Местные художники увивались за ним, предлагая позировать, но он категорически отказывался, заявляя, что это недостойное мужчины занятие. Дикий народ – дети гор. Девочки, я думаю, ждали не столько пирожков, сколько его самого. Он на кухне всегда был одет в трико, мускулистый торс спереди прикрывал передник. И вот он появился. В руках у него был поднос с пирожками, которые подпрыгивали в кипящем масле. Девчонки, позабыв обо всём, замерли, разглядывая его. И, когда он оказался в двух метрах от окна раздачи, повариха подкралась к нему сзади, схватила его за бока и резко рванула трико вниз, до щиколоток! Представьте картину: бедный парень стоит со спущенными штанами, руки разведены в стороны – держат поднос, ниже… ну, что выросло, то выросло. Поставить поднос на стол он не может по понятной причине. Он инстинктивно подпрыгнул, но это ему не помогло. Тогда он скрестил ноги, чтоб хоть как-то прикрыть наготу. Стоит он, значит, обалдевший от неожиданности и пунцовый от позора. Лицо пылает так, что он готов повариху как минимум убить! Но как? Повторюсь, он обездвижен и вынужден стоять с видом Аполлона во второй балетной позиции, но с пирожками. А со стороны раздачи несётся девичий визг (восторга?)! Это визжат, закрыв лицо, почему-то растопыренными пальцами, девочки из первого отряда. На шум появляется кочегар – художник-баталист. Быстро оценив ситуацию, он двумя полотенцами берёт у несчастного поднос. Разъярённый грузин одним движением надевает трико, хватает со стола нож для разделки мяса и с воплем «убью!» (он всегда был немногословен) бросается за орущей от ужаса шеф-поварихой. Спортсменкой она не была, да и комплекция не позволяла ей быстро бегать. Но охвативший её ужас придал ей такое ускорение, что, засеки кто-то её результат в беге от обуреваемого праведным гневом повара, уверен, он, результат, обогатил бы спортивную славу СССР!

Теперь представьте такую картину. Живописный берег озера, на котором расположился пионерлагерь. Солнце уже зашло за верхушки деревьев, но ещё не скрылось за горизонт. Покой, тишина, нарушаемая пением птиц. И вдруг. Истошный вопль: «Ой, мамочки, убивают, спасите!» Ему вторит рык грузина: «Убью, мамой клянусь!» Понятно, что обращались они к разным мамам. Но ситуация нешуточная, ни у кого не возникло сомнений в серьёзности намерений оскорблённого юноши. Дурёху надо было спасать. Но как остановить обуреваемого праведной жаждой мести вооружённого ножом грузина?

Ситуация принимала нешуточный оборот – он настигал обезумевшую от ужаса повариху! На своё счастье, она выбежала на берег озера, где сушились браконьерские сети директора лагеря. Ими-то, как гладиатора и поймали повара! Дальше было проще. Спасённую отпоили валерьянкой. Она пила лекарство приговаривая: «Я хотела только пошутить». Тем не менее за двадцать минут собрала вещи и отбыла в город. Грузина напоили. Остался неразрешённым вопрос: зачем она так пошутила? Я думаю, просто от радости, что драчливый муж уехал, всё обошлось, как я уже говорил, даже без обычных синяков. А возможно, решила хотя бы посмотреть на мужика. Маленькие простые радости советских женщин.

Здравствуйте, Лаврентий Павлович

Сбылась мечта! Я поступаю на службу в «Ленфильм», он же «Фабрика грёз», «Бленфильм» и «Рашен Голливуд». Со временем мне объяснят, что неприлично говорить «я смотрел этот фильм». Следует говорить «я в кино не хожу, я его делаю». Да и в кино ходить я буду реже, больше в Дом Кино. А если и в кинотеатр, то без билета, просто предъявив служебный пропуск. Но это всё будет потом. А сейчас я стою у двери зама по кадрам, а кругом снуют люди. Вдруг слышу: «Кеша идёт!» Повернулся – меня аж пот прошиб. Смоктуновский! От злости задохнулся. Как это можно? Это же Смоктуновский! Какой он вам Кеша?! И тут я обратил внимание, что на табличке двери зама по кадрам указаны только инициалы хозяина кабинета: Л.В. С этим, казалось бы, безобидным вопросом я обратился к стоящему рядом мужчине (знал бы я, чем это кончится). Он доброжелательно объяснил, что хозяина кабинета зовут Лаврентий Васильевич. И, уходя, как бы невзначай предупредил: именно Васильевич, так как имя-отчество заместителя директора по кадрам, грубо говоря, близко с именем-отчеством Берии. Тот, значит, Лаврентий Павлович, а этот – Васильевич. И если я перепутаю, то это может ему, заму, не понравиться. Я искренне поблагодарил доброхота и как заклинание стал мысленно повторять: Васильевич, Васильевич, Васильевич. Открылась дверь кабинета, меня пригласили войти. Войдя в кабинет, я громко и чётко, как выученный урок, ляпнул: «Здравствуйте, Лаврентий Павлович!». Реакция, как вы понимаете, была предсказуемой. Хозяин кабинета побагровел и заорал: «Вон, мерзавец!» Спустя час я всё же повторил попытку. Пришлось извиняться, объяснять, что я очень волновался, что было правдой. Лепетал ему про свои успехи в секции кинолюбителей при Дворце пионеров. Этот гад язвительно поинтересовался моей фамилией: мол, правильно ли он расслышал и моя фамилия действительно Роом? Меня всё-таки приняли на «фабрику грёз»! Правда, грузчиком. Напоследок кадровичка меня обнадёжила, сказав, что практически все начинали, как и я: кто грузчиком, кто осветителем, кто пиротехником.

Для примера сообщила, что один из замов начинал свой творческий путь, как и я, грузчиком. Меня это, естественно, окрылило. «А чем я хуже?» – думал я, возвращаясь домой.

Ируся не изменившимся лицом

Детство я провёл на окраине Ленинграда, в доме деда, в котором жили все его дети. Детишки подросли, обзавелись семьями. Так мы и жили в большом двухэтажном доме. Две мои тётки, дядя Даня, пропадавший вечно под машиной, и моя семья. Старшая из дочерей деда, Ирина, в просторечии Ируся, вышла за человека со связями. У них в квартире был даже телевизор! Это был ящик с небольшим экраном, впереди которого находилась линза, заполненная водой. Все искали расположения хозяйки этого чуда, так как на всей улице ни у кого, ничего подобного не было! Тогда, в конце пятидесятых, это было большой редкостью и признаком благополучия. Тётя Ируся была большой модницей и более чем ревностно следила за своей внешностью. Желая ублажить свою супругу, её муж, который был гораздо старше неё, воспользовался только ему ведомыми каналами и договорился о пластической операции! Это было совершенно невероятное событие. В те далёкие времена подавляющее большинство женщин имели весьма отдалённое представление о косметике, не говоря уже о подобных чудесах. И в один прекрасный день подкатывает к воротам нашего дома такси. Совершенно потрясающий «ЗИМ» (в девичестве «бьюик»), восьмиместный корабль на колёсах, салон отделан кожей и деревом. Салон имел два ряда сидений, плюс два кресла, выдвигаемых из кресел первого ряда. Из него выходит счастливая тётя Ируся с цветами, под руку с не менее счастливым мужем. Выходит она, значит, из такси, идёт по дорожке к дому, а навстречу им мой брат, мальчик лет десяти. Искренне желая сказать что-то приятное, комплимент, он говорит ей: «Тётя Ируся, вы совсем не изменились!» У бедной женщины, как вы понимаете, случилась истерика. Сбежались все, кто мог слышать стенания обиженной, раненной в самое сердце несчастной женщины. Стенания слышала вся улица, вот она-то и сбежалась, поголовно! Если кто-то думает, что ему доводилось слышать рёв раненой львицы, то я спешу его разочаровать. Скорее всего, он слышал писк котёночка. Мой брат так и не был никогда прощён!

Дорогие мои братья-мужики, опасайтесь обиженных женщин!

Как из начальника сделать человека

На своём веку я повидал много начальников. По советским понятиям, я относился к малоуважаемой, что меня не сильно волновало, группе летунов. Нет, к авиации я отношения не имел. Просто я, так получалось, не работал долго на одном месте. За исключением моей службы на «Ленфильме», где я отработал более восьми лет.

К сожалению, мне пришлось уволиться в результате стычки с замдиректора кинокартины. Мало того что он ничего не смыслил в кинопроизводстве, он ещё был тихушник-пьяница. Несмотря на то что он ошивался на студии много лет, он так и не научился отличать отснятый полезный метраж от погонного, словно трудился не на «фабрике грёз», а на прядильной фабрике, о чём я ему не совсем корректно намекнул. Случился скандал, едва не перешедший в мордобой. А так как, кроме того, что он был тихий алкаш, он был ещё отставник и коммунист, административная сила была на его стороне, а мне пришлось уйти. К слову сказать, спустя очень короткое время его перевели в начальники над дворниками и уборщиками, где он и доковылял до пенсии, пересчитывая вёдра, швабры и тряпки. Выходит, благодаря мне он оказался хоть и с опозданием, но в своей стихии. О следующем «шефе» у меня, кроме гадливости, никаких воспоминаний не осталось. Он был крепким спецом, что называется, дело знал туго. Он горел на работе. Приходил на службу первым и уходил последним. С радостью выполнял всевозможные поручения профсоюзных и прочих начальников. О карьере ему думать было поздновато: он был, так сказать, на пороге пенсии. Я терялся в догадках: зачем это ему? Ни моральных, ни материальных благ ему эта суета принести не могла. Видя его постоянное стремление всем угодить, на него навешивали всё больше. Разгадка, как всегда, пришла неожиданно. Я рассказал шефу анекдот, в котором представитель нетитульной национальности оказался умнее всех. Он, мой начальник, даже не улыбнулся, напротив, поджав губы, заявил: «Не надо так шутить! Вы представляете, что о вас подумают?»

«А что? Они и так знают, что я еврей, я это и не скрываю», – сказал я. И тут до меня дошло: он до жути стесняется своего еврейства, боится, что его, еврея, обвинят в том, что он взял на работу еврея! Возможно, я поступил неправильно, но с этого дня, приходя на работу, я говорил ему: «Шалом, Яков Моисеевич!». В первый день после моего приветствия он вытащил меня в коридор, багровея, зашипел на меня: «Вы что себе позволяете?!» В ответ я ему заявил что-то в смысле дружной семьи братских народов. Он поинтересовался, не идиот ли я. «Я прошёл медкомиссию перед поступлением на курсы водителей, у нас идиотам права не выдают», – был мой ответ. Шеф, скрипнув зубами, повернулся на каблуках и ушёл в кабинет, я последовал за ним. Я продолжил. В ближайшую пятницу, уходя с работы, уже в дверях я остановился и пожелал ему счастливой субботы. Я всё-таки увидел, как скривилось его лицо! Я поздравлял его со всеми праздниками. Естественно, не отказал себе в удовольствии пожелать ему перед Йом Кипур лёгкого поста и хорошей печати. Я даже был благодарен ему. Как большинство советских евреев я, увы, не знал наших праздников и обычаев. Зато теперь благодаря маленькой войнушке, которую я вёл, стал докой. Приближался декабрь, наше противостояние сошло на нет: мне просто надоело дразнить в общем-то несчастного человека, стыдящегося своих корней. Однажды в наш кабинет без стука (она вообще себя не утруждала подобными буржуазными пережитками) вошла наша профсоюзная комиссарша. Она была скорее тоща, чем стройна. Всегда в чёрном, с короткой стрижкой, в сапогах выше колена на низких каблуках. За глаза, что, естественно, её называли чекисткой. Войдя в кабинет и попыхивая «беломориной», заявила: «Товарищи! Несмотря на то что всё наше предприятие с энтузиазмом откликнулось на призыв партии и правительства взять на себя повышенные обязательства, ваш отдел, как всегда, плетётся в хвосте! Вот вы, товарищ Шервуд, где ваши соцобязательства?» Я, ни секунды не задумываясь, заявил, что я практически их заканчиваю. И буквально через пару минут передал ей текст. Никогда не думал, что в этой «вобле» столько темперамента. Взяв у меня лист с обязательствами, она звенящим от праведного возмущения голосом прочла: «Обязуюсь выполнять заявки до их получения! Это провокация!» «Почему? Я всегда в срок выполняю все заявки, это отдел снабжения, а не прядильная фабрика. Могу добавить обязательство использовать бумагу с двух сторон в целях экономии». Скандала не было: что с меня взять? Не комсомолец – самоустранился по возрасту, не партийный – меня просто выставили за дверь. Время близилось к концу дня, и я под шумок свалил. На следующий день я опоздал на работу. Событие ординарное, если не считать войнушки между мной и моим начальником, которая разгорелась с новой силой после моей перепалки с профсоюзной начальницей. Я очень старался не опаздывать. Но в то время я жил за городом. Любое опоздание на электричку вело к опозданию на работу минимум на полчаса. Этим обстоятельством, как неубиенной картой, воспользовался мой шеф. Он вытащил меня, как бы сказали конкретные пацаны, на правилу. То есть пред светлые очи главного инжира. Ему он рассказал, что я разгильдяй, не читаю передовицы (что правда), не живу общественной жизнью (святая, правда). В ответной речи я похвалил Якова Моисеевича за его рвение. За то, что он работает не восемь, а гораздо больше часов. Выразив при этом сомнение, что ему хватает отпущенного КЗОТом времени. Меня опять (традиция?) выставили за дверь. Но я времени зря не терял. Когда вернулся мой начальник, я, стараясь изобразить невинность, преподнёс шефу рацуху, то есть отпечатанное на машинке объяснение причин (10 штук) моего опоздания. В них не хватало только даты преступления, о чём я уведомил босса. Всё было предельно просто. Я опаздывал, он ставил дату – и в кадры. Сплошная экономия времени, если учесть, что разнос я получал по окончании рабочего дня. Присовокупив к рацухе заявление о добровольном уходе с дистанции, то есть увольнении, я поспешил домой. Впервые я понял, что стенку лучше обойти. Назавтра я явился на работу на 10 минут раньше, которые провёл в коридоре, куря сигарету. За рабочим столом я оказался ровно в девять часов, а когда наступил конец рабочего дня и Яков Моисеевич стал делиться со мной планами на завтра, я напомнил ему, что мой рабочий день завершён, попрощался и поспешил домой. В последний день моего пребывания на этой работе начальник – мы были одни в кабинете – сказал: «Наверное, ты прав, не надо бояться, жаль, я так не смогу».