Текст книги "Тень, ползи!"

Абрахам МНРРИТ
ПОЛЗИ,ТЕНЬ!

1. ЧЕТЫРЕ САМОУБИЙСТВА

Я мрачно распаковывал свои вещи в клубе Первооткрывателей. Депрессия, охватившая меня накануне, когда я проснулся в своей каюте, не проходила.

Похоже на воспоминания о кошмаре, подробности которого забыты, но который остается на самом пороге сознания.

К этому добавились и другие раздражающие обстоятельства.

Конечно, я не ожидал, что мое возвращение домой будет приветствовать специальная делегация мэрии. Но то, что ни Беннет, ни Ральстон меня не встретили, вызывало тревогу. Перед отплытием я написал им обоим и думал, что по крайней мере один из них встретит меня на пристани.

Это мои ближайшие друзья, и меня часто забавляла некоторая странная враждебность между ними. Каждый из них привлекал другого, и в то же время они не одобряли друг друга. Мне казалось, что внутренне они даже ближе друг к другу, чем ко мне; они могли бы стать Дамоном и Финтием, если бы не осуждали так отношение к жизни другого; впрочем, может, они все же были Дамоном и Финтием, вопреки всему.

Много столетий назад старина Эзоп сформулировал их различия в басне о стрекозе и муравье. Билл Беннет был муравьем. Серьезный трудолюбивый сын доктора Лайонела Беннета стал одним из пяти наиболее выдающихся специалистов современного цивилизованного мира по патологии мозга. Я подчеркиваю, что речь идет о современном и цивилизованном мире, потому что у меня есть доказательства: тот мир, который мы называем нецивилизованным, имеет гораздо больше таких экспертов, и у меня есть основания полагать, что древний мир в этом отношении обладал еще большими познаниями, чем современные миры, цивилизованный и нецивилизованный.

Старший Беннет был одним из тех редких специалистов, которые больше думают о своей работе, чем о банковском счете. Прославленный, но небогатый Беннет-младший мой ровесник, ему тридцать пять. Я знал, что отец во многом опирался на сына. Я подозревал также, что в некоторых отношениях, особенно в изучении подсознания, сын превзошел отца, у него более гибкий, более открытый ум. Год назад Билл написал мне, что его отец умер и что он теперь работает ассистентом доктора Остина Лоуэлла, заняв место доктора Дэвида Брэйла, который недавно был убит упавшим подсвечником в частной больнице доктора Лоуэлла.

Дик Ральстон – стрекоза. Наследник состояния такого огромного, что даже зубы депрессии смогли лишь слегка его поцарапать. Лучший образчик сына богача, впрочем, не видящий ни почета, ни радости, ни пользы и никаких других достоинств в работе. Беспечный, умный, щедрый, но, безусловно, первоклассный лентяй.

А я выполнял компромиссную роль, служил мостом, на котором они встречались. У меня есть медицинский диплом, но есть и деньги, которые спасают от скучной практики. Достаточно, чтобы делать, что захочу, то есть бродить по всему земному шару с этнологическими исследованиями. Особенно в тех областях, которые мои медицинские и иные научные братья называют суевериями: колдовство, волшебство, вуду и прочее. В своих исследованиях я так же страстен, как Билл в своих.

И он знал это.

Дик, с другой стороны, приписывал мои странствия бродяжьему инстинкту, который я унаследовал от одного из своих бретонских предков, пирата, отплывшего из Сен-Мало и заслужившего кровавую репутацию в Новом мире. За что и был повешен. Мои необычные интересы он также приписывал тому обстоятельству, что среди моих предков были две ведьмы, сожженные в Бретани.

Я для него был совершенно понятен.

Занятия Билла он понимал гораздо меньше.

Я мрачно размышлял, что хоть и отсутствовал три года, это слишком небольшое время, чтобы меня забыть. Но потом умудрился стряхнуть дурное настроение и посмеяться над собой. В конце концов они могли не получить мои письма, или у них были свидания, которые они не могли отменить, и каждый считал, что другой обязательно меня встретит.

На кровати лежала газета – «Ивнинг Стар». За вчерашнее число. Мой взгляд остановился на заголовке. Я тут же перестал смеяться. Заголовок гласил: Наследник пяти миллионов кончает самоубийством Ричард Дж. Ральстон младший пускает пулю себе в голову Я прочел заметку.

Ричард Дж. Ральстон младший, унаследовавший два года назад свыше пяти миллионов после смерти своего отца, владельца шахт, сегодня утром найден мертвым в своей постели на Парк Авеню 35642. Он выстрелил себе в голову и сразу умер. Пистолет лежал на полу, куда упал из его руки. Следователи установили, что на пистолете отпечатки пальцев только его владельца.

Тело обнаружил дворецкий Джон Симпсон, который рассказал, что вошел в комнату, как обычно, в восемь часов. По состоянию тела доктор Пибоди, коронер, установил, что выстрел был произведен около трех часов, то есть примерно за пять часов до того, как Симпсон обнаружил тело.

Три часа? У меня по спине поползли мурашки. Если учесть разницу между корабельным временем и временем Нью-Йорка, это именно тот момент, когда я проснулся в странной депрессии. Я продолжал читать.

Если рассказ Симпсона правдив, а полиция не имеет оснований в этом сомневаться, самоубийство не было подготовлено заранее, а явилось результатом внезапного подавляющего импульса. Это предположение подкрепляет найденное письмо, которое Ральстон начал писать, но не закончил и разорвал. Обрывки найдены под столом в спальне, куда он их бросил. В письме говорится:

Дорогой Билл, прости, но больше я не могу выдержать. Я хотел бы, чтобы ты считал это объективным, а не субъективным явлением, как бы невероятно это ни казалось. Если бы только здесь был Алан. Он знает больше…

В этот момент Ральстон, очевидно, изменил свои намерения и разорвал письмо. Полиция хотела бы знать, кто такой Алан и и о чем он «знает больше». Она также надеется, что Билл, которому адресовано письмо, объявится. Нет никаких сомнений, что здесь мы действительно имеем дело с самоубийством, но, возможно, тот, кто что-то знает об «объективном, а не субъективном характере явления», прольет свет на мотивы этого самоубийства.

В настоящий момент не известны причины, по которым мистер Ральстон покончил с жизнью. Его поверенные, известная фирма «Уинстон, Смит энд Уайт», заверили полицию, что состояние его в полном порядке, что никаких «осложнений» в жизни их клиента не было. Известно, что, в отличие от большинства сыновей богачей, Ральстон никогда не оказывался впутанным в скандалы.

Это четвертый за последние три месяца случай самоубийства состоятельных людей примерно возраста Ральстона и такого же образа жизни. На самом деле обстоятельства самоубийства во всех четырех случаях настолько аналогичны, что полиция серьезно рассматривает возможность какого-то договора самоубийц.

Первая из этих четырех смертей произошла 15 июля, когда Джон Марстон, всемирно известный игрок в поло, прострелил себе голову в спальне своего сельского дома в Локуст Уолли, Лонг Айленд. Причины этого самоубийства так и не выяснены. Подобно Ральстону, Марстон был холост. 6 августа тело Уолтера Сент-Клера Колхауна было найдено в его автомобиле вблизи Риверхеда, Лонг Айленд. Колхаун съехал с главной дороги, которая здесь по обеим сторонам заросла деревьями, на открытое поле и здесь пустил себе пулю в голову. Причина до сих пор не известна. Колхаун три года состоял в разводе. 21 августа Ричард Стентон, миллионер, яхтсмен и путешественник, выстрелил себе в голову на палубе собственной океанской яхты «Тринклу». Это произошло накануне намеченного им путешествия в Южную Америку.

Я читал и читал… соображения по поводу договора о самоубийствах, предположительно вызванного скукой и болезненным стремлением к острым ощущениям… истории Марстона, Колхауна и Стентона… некролог Дика…

Читал, почти не понимая прочитанное. но по-прежнему казалось, что этого не может быть.

Нет никаких причин для самоубийства Дика. Во всем мире нет человека, который меньше был бы способен убить себя. Теория самоубийственного договора абсурдна, во всяком случае по отношению к Дику. Разумеется, Алан из письма – это я. А Билл – Беннет. Но что такое я знаю, отчего Дик хотел бы, чтобы я был с ним?

Зазвонил телефон.

– К вам доктор Беннет.

Я сказал:

– Пришлите его ко мне. – А про себя: «Слава Богу!»

Вошел Билл. Он был бледен и изможден, как человек в тяжелых испытаниях, которые еще не миновали. В глазах его застыл ужас, будто он смотрел больше не на меня, а на то, что вызвало этот ужас. С отсутствующим видом он подал мне руку и сказал только:

– Я рад, что ты вернулся, Алан.

В другой руке я держал газету. Он взял ее, взглянул на число. И сказал:

– Вчерашняя. Ну, здесь все. Все, что знает полиция.

Прозвучало это странно. Я спросил:

– Ты хочешь сказать, что знаешь еще кое-что?

Ответ показался мне уклончивым.

– О, у них все факты. Дик прострелил себе голову. И они правы, когда связывают все эти смерти…

Я спросил:

– Что ты знаешь такого, чего не знает полиция, Билл?

Он ответил:

– Что Дик был убит!

Я удивленно смотрел на него.

– Но если он пустил пулю себе в голову…

– Твое удивление понятно. И все-таки: я знаю, что Дик выстрелил в себя, и в то же время знаю, что он был убит.

Он сел на кровать, сказал:

– Мне нужно выпить.

Я достал бутылку шотландского виски, которое клубный слуга заботливо принес в качестве приветствия по поводу моего возвращения. Он налил себе большую порцию. Повторил:

– Я рад, что ты вернулся! Нас ждет тяжелая работа, Алан!

Я налил и себе; спросил:

– Какая работа? Найти убийцу Дика?

Он ответил:

– Да. Но больше. Прекратить убийства.

Я снова налил ему и себе. Сказал:

– Перестань ходить вокруг да около и расскажи мне, в чем дело.

Он задумчиво посмотрел на меня и негромко ответил:

– Нет, Алан. Еще нет. – Поставил стакан. – Предположим, ты открыл нового возбудителя болезни, неизвестный микроб – или считаешь, что открыл. Ты изучал его и отметил его особенности. Предположим, ты хочешь, чтобы кто-нибудь проверил твои выводы. Что ты сделаешь: сообщишь ему сразу все свои данные и попросишь его взглянуть в микроскоп, чтобы подтвердить их? Или просто дашь самые общие сведения и предложишь посмотреть в микроскоп и обнаружить самому?

– Конечно, общие сведения – и пусть смотрит сам.

– Точно. Ну, я считаю, что нашел такого нового возбудителя, вернее, очень старого, хотя у него нет ничего общего с микробами. Но больше я тебе ничего не скажу, пока ты сам не посмотришь в микроскоп. Не хочу, чтобы мое мнение воздействовало на твое. Пошли за газетой.

Я позвонил и попросил принести свежий номер «Сан». Билл взял его. Просмотрел первую полосу, потом стал перелистывать газету, пока не нашел то, что ищет.

– Случай Дика переместился с первой полосы на пятую, – сказал он. – Вот. Прочти первые несколько абзацев, остальное – пересказ уже известного и праздные соображения. Очень праздные.

Я стал читать.

Доктор Уильям Беннет, известный специалист в области мозга и ассистент знаменитого медика доктора Остина Лоуэлла, сегодня утром пришел в полицию и заявил, что он и есть Билл из неоконченного письма, найденного в спальне Ричарда Дж. Ральстона младшего, после того как тот вчера утром совершил самоубийство.

Доктор Беннет заявил, что письмо, несомненно, адресовалось ему, что мистер Ральстон один из его старейших друзей и недавно консультировался с ним по поводу того, что можно в общих чертах назвать бессонницей и дурными снами. Накануне вечером мистер Ральстон обедал в гостях у доктора Беннета. Доктор хотел, чтобы мистер Ральстон провел ночь у него, тот вначале согласился, но потом передумал и отправился спать домой. Именно это он имеет в виду в начальной фразе своего письма. Профессиональный долг заставляет доктора Беннета воздержаться от дальнейшего описания симптомов болезни мистера Ральстона. Когда его спросили, можно ли объяснить самоубийство Ральстона состоянием его психики, доктор Беннет осторожно ответил, что самоубийство всегда объясняется состоянием психики.

Несмотря на всю растерянность и горе, я не мог улыбнуться этим строкам.

Доктор Беннет заявил, что Алан, который упоминается в письме, это доктор Алан Карнак, также старый друг мистера Ральстона, который сегодня возвращается в Нью-Йорк после трехлетнего пребывания в Северной Африке. Доктор Карнак хорошо известен в научных кругах своими этнологическими исследованиями. Доктор Беннет сказал, что мистер Ральстон считал: некоторые симптомы его болезни могут быть объяснены доктором Карнаком, который хорошо знает умственные заболевания примитивных народов.

– А теперь главное, – сказал Беннет и указал на следующий абзац.

После визита в полицию доктор Беннет ответил на вопросы репортеров, но не смог сообщить никаких новых сведений. Он сказал, что за две недели до смерти мистер Ральстон снял со своих счетов большие суммы и неизвестно, что стало с этими деньгами. Похоже, он тут же пожалел о сказанном, заявив, что это не имеет отношения к самоубийству мистера Ральстона. Он неохотно признал, однако, что речь может идти более чем о ста тысячах долларов и что полиция занимается этим обстоятельством.

Я сказал:

– Похоже на шантаж.

Он ответил:

– Никаких доказательств. Но тут передано все, что я сказал полиции и репортерам.

– Репортеры скоро будут здесь, Алан. И полиция. Я ухожу. Ты меня не видел. Не имеешь ни малейшего представления о происходящем. Больше года ничего не слышал о Ральстоне. Скажи им, что когда свяжешься со мной, может, что-то сможешь добавить. А сейчас – ты ничего не знаешь. И это правда – ты действительно ничего не знаешь. Держись этого.

И он пошел к двери. Я сказал:

– Минутку, Билл. Но что скрывается за всем, что я прочитал?

Он ответил:

– Это тщательно замаскированная приманка.

– А кто на нее должен клюнуть?

– Убийца Дика.

Он повернулся к двери.

– И еще кое-кто совсем в твоем вкусе. Ведьма.

И закрыл за собой дверь.

2. МАДЕМУАЗЕЛЬ ДАХУТ

Вскоре после ухода Билла меня посетил представитель полиции. Было очевидно, что он считает свое посещение пустой формальностью. Вопросы его были поверхностными, и он не спрашивал, виделся ли я с Беннетом. Я угостил его скотчем, и он расслабился. Сказал:

– Не одно, так другое. Если у тебя нет денег, загоняешь себя насмерть, добывая их. А если есть, все время кто-то старается тебя ограбить. Или свихнешься, как этот бедняга, и тогда что толку от твоих денег? Я слышал, этот Ральстон был неплохой парень.

Я согласился. Он выпил еще и ушел.

Потом пришли три репортера: один из «Сити Ньюс», двое из вечерних газет. Они задали несколько вопросов о Дике, но больше их интересовали мои путешествия. Я почувствовал облегчение, послал за второй бутылкой скотча и рассказал им несколько историй о волшебных зеркалах женщин Риффа, которые считают, что в определенное время и при определенных условиях могут захватить отражения тех, кого любят или ненавидят, и тем самым распоряжаться их душами.

Репортер из «Сити Ньюс» сказал, что если бы риффские женщины обучили его своему искусству, он смог бы завладеть душами всех изготовителей зеркал в Америке, помочь им выйти из депрессии и тем самым разбогатеть. Остальные двое мрачно признали, что знают издателей, чьи отражения они готовы хоть сейчас поймать.

Я рассмеялся и сказал, что лучше пригласить одного-двух старинных болгарских каменщиков. Нужно заманить издателя, дать каменщику возможность измерить с помощью веревки его тень. После этого каменщик положит веревку в ящичек, который замурует в стене. Через сорок дней издатель умрет, а его душа будет сидеть в ящике рядом с веревкой.

Один из репортеров мрачно заметил, что сорок дней – слишком долго для человека, которого он имеет в виду. А другой с обезоруживающей наивностью спросил, верю ли я, что подобные вещи возможны. Я ответил, что если человек убежден, что в определенный день он умрет, он в этот день и умрет. Не потому, что тень его измерили веревкой, а веревку замуровали, а потому, что верит, что это его убьет. Это просто внушение, самогипноз. Подобно этому кахуна, колдуны южных морей, предсказывают смерть человека, и этот человек умирает, конечно, если знает, что кахуна предсказал его смерть.

Мне нужно было подумать раньше. В газетах лишь несколько строк было посвящено тому, что я отвечал на вопросы полиции и не смог пролить какой-либо свет на самоубийство Ральстона. Но в газете наивного репортера была специальная статья.

«Хотите избавиться от своих врагов? Раздобудьте волшебное зеркало риффских женщин или пригласите болгарского каменщика. Доктор Алан Карнак, известный исследователь, рассказывает, как отделаться от тех, кто вам не нравится. Но сначала вы должны убедить их, что можете это сделать», – гласили заголовки.

Неплохая статья, хотя временами я начинал браниться. Я перечитал ее и рассмеялся. В конце концов я сам в этом виноват. Прозвонил телефон, меня вызывал Билл. Он неожиданно спросил:

– Как тебе пришло в голову разговаривать с репортерами о тенях?

Он нервничал. Я сказал:

– Да никак. А почему бы мне не поговорить с ними о тенях?

Какое-то время он молчал. Потом спросил:

– Ничего не направило тебя на эту тему? Никто не предложил ее?

– Все страньше и страньше, как говаривала Алиса. Нет, Билл, я сам поднял эту тему. И никакая тень не нашептывала мне на ухо…

Он резко прервал:

– Не говори так!

Теперь я действительно удивился, потому что в голосе Билла звучал страх.

– Да никакой причины не было. Просто так получилось, – повторил я. – А в чем дело, Билл?

– Неважно. – Я еще больше удивился облегчению в его голосе. Он быстро сменил тему. – Завтра похороны Дика. Увидимся там.

Единственная вещь, которую меня не заставят и не убедят сделать, – это присутствовать на похоронах друга. Если с похоронами не связаны какие-нибудь интересные и незнакомые мне обряды, они бессмысленны. Я хочу помнить друзей живыми, энергичными, проворными. Картина гроба заслоняет это все, и я теряю друзей. По-моему, животные в этом смысле поступают мудрее. Они прячутся и умирают. Билл знает, что я об этом думаю, поэтому я ответил:

– Там мы с тобой не увидимся. – И чтобы пресечь спор, спросил:

– Кто-нибудь клюнул на твою приманку?

– И да и нет. Не настоящая поклевка, как я надеялся, но внимание с совершенно неожиданных направлений. После того как я ушел от тебя, позвонил поверенный Дика и спросил, что мне известно о взятых Диком деньгах. Он рассказал, что они пытаются установить, что с ними сделал Дик, но не могут. Он мне не поверил, конечно, когда я ответил, что ничего не знаю; что у меня только смутные подозрения. Я его не виню. Сегодня утром позвонил душеприказчик Стентона и задал тот же вопрос. Сказал, что перед смертью Стентон снимал значительные суммы, и они не могут установить их местонахождение.

Я свистнул.

– Странно. А как насчет Колхауна и Марстона? Если у них то же самое, то начинает попахивать.

– Пытаюсь установить, – ответил он. – До свидания…

– Минутку, Билл, – сказал я. – Я умею ждать и все такое. Но меня мучает любопытство. Когда мы с тобой увидимся и что мне до того времени делать?

Ответил он таким серьезным голосом, какой я у него не слышал.

– Алан, ничего не делай, пока я не выложу перед тобой карты. Не хочу сейчас ничего объяснять, но поверь, у меня убедительные доводы. Скажу тебе только одно. Твое интервью – это еще одна приманка, и мне кажется, она еще лучше моей.

Это было во вторник. Естественно, я был крайне удивлен и возбужден. Настолько, что если бы кто угодно, кроме Билла, попросил меня сидеть спокойно и ничего не предпринимать, я бы страшно рассердился. Но Билл знает, что делает, я был уверен в этом. Поэтому я ждал.

В среду похоронили Дика. Я просматривал свои записи и начал первую главу книги о марокканских колдунах. В четверг вечером позвонил Билл.

– Завтра вечером у доктора Лоуэлла небольшой прием, – сказал он. – Доктор де Керадель с дочерью. Я хочу, чтобы ты пришел. Обещаю, будет интересно.

Де Керадель? Знакомое имя.

– Кто это? – спросил я.

– Рене де Керадель, французский психиатр. Ты, наверно, читал его…

– Да, конечно, – прервал я. – Он продолжил эксперименты Шарко по гипнозу в больнице «Сальпетриер». Начал там, где Шарко остановился. Несколько лет назад при неясных обстоятельствах покинул «Сальпетриер». То ли пациенты умерли, то ли он применял слишком неортодоксальные методы.

– Это он.

Я сказал:

– Буду. Мне интересно с ним встретиться.

– Хорошо, – сказал Билл. – Обед в семь тридцать. Надень вечерний костюм. И приди на час раньше. С тобой хочет до прихода гостей поговорить одна девушка.

– Девушка? – удивленно переспросил я.

– Элен, – с усмешкой сказал Билл. – И не разочаровывай ее. Ты ведь ее герой. – И он повесил трубку.

Элен – сестра Билла. Моложе меня лет на десять. Я не видел ее пятнадцать лет. Припомнил озорного ребенка. Глаза слегка раскосые и желтовато-карие. Волосы чуть рыжеватые. Когда я видел ее в последний раз, она была неуклюжей и склонной к полноте. Ходила ха мной следом, когда я на каникулы приезжал к Биллу, сидела и молча смотрела на меня, отчего я начинал нервничать.

Трудно сказать, то ли это было молчаливое восхищение, то ли чистейшая проказа. Тогда ей было двенадцать. Никогда не забуду, как она с невинным видом усадила меня на подземное осиное гнездо: не забуду и того, как, ложась в постель, обнаружил в ней семейство ужей. Первое могло быть случайностью, хотя я в этом сомневался, но второе нет. Я выбросил ужей в окно и впоследствии ни словом, ни взглядом, ни жестом не выдал этого происшествия, получив в награду замешательство девочки от моего молчания и ее явное, но поневоле немое любопытство. Я знал, что она закончила Смит-колледж и изучала искусство во Флоренции. Интересно, какой она стала, когда выросла.

На следующий день в библиотеке медицинской академии я прочел несколько статей де Кераделя. Несомненно, странный человек, и теории у него странные. Неудивительно, что «Сальпетриер» избавилась от него. Если отбросить словесное научное обрамление, главная мысль удивительно похожа на то, что говорил мне много-раз-рожденный лама в монастыре Джиангцзе на Тибете. Святой человек и известный чудотворец, искатель странных знаний. Суеверные люди могут назвать такого колдуном. Примерно то же говорил мне греческий монах в Дельфах. Плащ христианства едва прикрывал у него случай явного языческого атавизма. Он предложил продемонстрировать свои способности и сделал это. И почти убедил меня. Припоминая теперь то, что он мне показывал, я думаю, что он на самом деле убедил меня.

Я почувствовал сильный интерес к доктору де Кераделю. Имя бретонское, как и мое, и такое же необычное. У меня в памяти всплыло еще одно воспоминание. В семейных хрониках де Карнаков есть упоминание о де Кераделях. Я просмотрел хроники. Между двумя семействами не было любви, мягко выражаясь. Но то, что я прочел, подогрело мое любопытство к де Кераделю почти до лихорадочного состояния.

Я на полчаса опоздал к доктору Лоуэллу. Дворецкий провел меня в библиотеку. Из большого кресла поднялась девушка и пошла мне навстречу с протянутой рукой.

– Здравствуй, Алан, – сказала она.

Я, мигая, смотрел на нее. Невысокая, но с пропорциями, которые придавали скульпторы афинского золотого века своим танцующим девушкам. Тонкое, как паутина, черное платье не скрывало этих пропорций. Волосы медного цвета и убраны в высокую прическу. Тяжелый шиньон на шее показывает, что она устояла перед соблазном короткой стрижки. Глаза золотого янтарного цвета и изящно наклонены. Нос маленький и прямой, подборок круглый. Кожа не молочно-белая, как часто бывает у рыжеволосых, а золотистая. Такое лицо и такая голова могли бы послужить моделью для лучшей золотой монеты Александра. Слегка архаичные, тронутые античной прелестью. Я снова замигал. И выпалил:

– Не может… Элен!

Глаза ее блеснули, проказливое выражение, заставившее меня вспомнить ужей, появилось на лице. Она вздохнула:

– Она самая, Алан! Она самая! А ты – о, позволь мне взглянуть на тебя. Да, по-прежнему герой моего детства. То же живое смуглое лицо, как у… я тебя называла Ланселотом Озерным, про себя, конечно. То же стройное сильное тело – я тебя называла также Черной Пантерой, Алан. А помнишь, как ты запрыгал, как пантера, когда тебя ужалили осы…

Она склонила голову, и ее плечи затряслись. Я сказал:

– Ты маленький чертенок! Я так и знал, что ты сделала это нарочно.

Она приглушенно ответила:

– Я не смеюсь, Алан. Я плачу.

Она взглянула на меня, и на глазах у нее действительно были слезы, но я уверен, это не слезы горя. Она сказала:

– Алан, долгие, долгие годы я хотела тебя кое о чем спросить. Хотела, чтобы ты мне ответил. Нет, не ответил, что ты меня любишь, дорогой. Нет! Нет! Я всегда знала, что рано или поздно это произойдет. Нет, о другом…

Я тоже смеялся, но со странным смешанным чувством. Я сказал:

– Скажу тебе все. Даже, что я тебя люблю… и, может, на самом деле…

– Ты нашел ужей в своей постели? Или они расползлись до тебя?

Я повторил:

– Ты маленький чертенок!

– Значит они там были?

– Да, были.

Она удовлетворенно вздохнула.

– Ну, одним комплексом меньше. Теперь я знаю. Мне так иногда хотелось узнать, что я не могла выдержать.

Она подняла ко мне лицо.

– Поскольку ты все равно будешь меня любить, Алан, можешь меня поцеловать.

Я ее поцеловал. Может, она и дурачилась, говоря о герое своего детства, но в моем поцелуе дурачества не была – и в ее ответном тоже. Она вздрогнула и положила голову мне на плечо. Томно сказала:

– Вот и еще одного комплекса не стало. Где же я остановлюсь?

Кто-то кашлянул у двери. Прошептал извиняясь:

– Мы не хотели мешать.

Элен опустила руки, и мы повернулись. Я понял, что у двери стоит дворецкий и еще один человек. Но я не мог оторвать взгляда от девушки – или женщины, стоявшей с ними.

Знаете как бывает: в метро, или в театре, или на скачках вдруг почему-то, а может, и вовсе беспричинно чье-нибудь лицо привлекает внимание в толпе, как будто твой мысленный прожектор осветил его, и все остальные лица становятся туманными и отступают на второй план. Со мной это часто случается. Что-то в таких лицах, несомненно, пробуждает старые забытые воспоминания. Или оживляет память предков, чьи призраки всегда смотрят через наши глаза. Вот такое у меня было впечатление от лица этой девушки, и даже больше.

Я не видел больше никого, даже Элен.

Никогда я не видел таких голубых глаз, вернее, глаз странно глубокого фиолетового оттенка. Большие, необычно широко расставленные, с длинными загнутыми черными ресницами и тонкими, словно нарисованными черными бровями, которые почти встречались над орлиным, но изящным носом. Я скорее почувствовал, чем увидел цвет этих глаз. Лоб у нее широкий, но низкий ли, сказать невозможно: он скрыт прядями чистого золота, и концы волос на голове завиваются, и такие они тонкие и блестящие, что создается впечатление ореола вокруг головы. Рот чуть великоват, но прекрасно очерчен и изысканно чувственен.

Кожа ее – чудо, белая, но полная жизни, как будто сквозь нее просвечивает лунное сияние.

Ростом почти с меня, с женственной фигурой, с полной грудью. Грудь такая же чувственная, как губы. Голова и плечи, как лилия, выступают из чашечки блестящего, цвета морской волны платья.

Красивая женщина, но я сразу понял, что ничего небесного в голубизне ее глаз нет. И ничего святого в ореоле вокруг головы.

Само совершенство. Но я почему-то почувствовал приступ ненависти. Я вдруг понял, как можно разрезать картину – шедевр красоты, или взять молот и разбить статую – другой такой же шедевр, если они возбуждают такую ненависть, какую я испытал в этот момент.

И тут я подумал:

– Я ее ненавижу – или боюсь?

И все это в мгновение ока.

Элен отошла от меня с протянутой рукой. В ней не было никакого смущения. Как будто прервали не объятие, а простое рукопожатие. Она с улыбкой сказала:

– Я Элен Беннет. Доктор Лоуэлл попросил меня принять вас. Вы ведь доктор де Керадель?

Я посмотрел на человека, склонившегося с поцелуем к ее руке. Он распрямился, и я почувствовал замешательство. Билл сказал, что придут доктор де Керадель с дочерью, но этот человек выглядел не старше девушки, если она его дочь. Правда, в чуть более бледном золоте его волос виднелись серебряные нити; правда, его голубые глаза не имели такого фиолетового оттенка…

Я подумал: «Но у них нет возраста. – И сразу: – Да что это со мной такое?»

Мужчина сказал:

– Я доктор де Керадель. А это моя дочь.

Девушка – или женщина – рассматривала нас с Элен, явно забавляясь. Странно отчетливо выговаривая слова, доктор де Керадель сказал:

– Мадемуазель Дахут д'Ис, – немного поколебавшись, добавил: – де Керадель.

Элен сказала:

– А это доктор Алан Карнак.

Я смотрел на девушку – или женщину. Имя Дахут д'Ис что-то затронуло в моей памяти. А когда Элен назвала меня, фиолетовые глаза расширились, стали огромными, прямые брови соединились над носом в одну линию. Я почувствовал ее взгляд, как физический удар. Она, казалось, впервые увидела меня. И в глазах ее появилось что-то угрожающее… собственническое. Тело ее напряглось. Она как бы про себя сказала:

– Алан де Карнак…

Потом посмотрела на Элен. Взгляд был расчетливым, оценивающим. Но и презрительно равнодушным, я это сразу понял. Так может посмотреть королева на служанку, осмелившуюся поднять взгляд на ее любовника.

Правильно я понял ее взгляд или нет, но Элен что-то такое почувствовала. Она повернулась ко мне и сладко сказала:

– Дорогой, мне за тебя стыдно. Проснись!

И боком туфельки незаметно толкнула меня в ногу.

Но тут вошел Билл, а с ним почтенный седовласый джентльмен, который, несомненно, был доктором Лоуэллом.

Не знаю, когда я еще так радовался появлению Билла.